252

Милый Ника¹, т<ак> к<ак> ты пожелал, чтобы я писала воспоминания, я посвящаю тебе эти записки, не знаю только, насколько они будут тебе интересны, т<ак> к<ак> когда мне уже 80 лет, то моя жизнь ничего особенного не представляет, я никакой особенной роли не играю и мало встречала в своей жизни выдающихся людей. Итак, я начинаю с самого начала мои воспоминания. Начинаю с того, что мне известно из рассказов папа о моем появлении на свет.

Родилась я в Ницце 3 февраля 1863 г. Мои родители любили путешествовать — часто ездили за границу. Тогда еще не было железных дорог, и путешествия совершались в каретах, называемых «дормезе». В этих дормезах были всевозможные удобства — разного рода сумочки, бахульчики, выдвижные столики, сидения, которые можно было превратить в кровать и т. п. Лошадей меняли на почтовых станциях и таким образом ездили по всей Европе, без особого утомления и даже с большей приятностью, чем по железной дороге, когда, проезжая по живописной местности, от быстроты движения ничего не успеваешь видеть. Итак, я родилась в Ницце. Мой отец Василий Александрович Олсуфьев и моя мать Мария Александровна рожд<енная> Ребиндер имели уже пять детей: 3-х дочерей, Мария, София, Татьяна, и двух сыновей, Алексей и Александр, — я была шестая в семье и родилась, как мне говорили, в Mardi gras**, во время карнавала; в кринолине мама поехала с детьми кататься по Promenade des Anglais и принимала живое участие в Bataille de fleurs*** (что тогда было в большой моде) и конфетти. Все вышесказанное я, конечно, не помню — только по рассказам папа́.

Мое первое воспоминание: я лежу в постели в кабинете мама́, большой комнате около столовой, около моей кроватки стоит кушетка, на ней лежит дядя Ника, брат моей матери, и что-то читает, мама стоит около меня и помогает мне складывать большой кастет² <нрзб.> катание в Сокольниках 1-го Мая. Я прошу дядю Нику читать мне вслух, а он забормотал языком, и я прошу маму его высечь, что она и сделала. Я не помню лиц, помню только лежавшего спиной ко мне дядю Нику и тонкие руки мама, в черной кофте с широкими рукавами и кисейными рукавчиками из-под черных рукавов. Мне было года 3 тогда, и я выздоравливала после тифа. В то же время у моих сестер Тани и Сони была скарлатина, и мама́ проводила около нас и дни и ночи. В другой раз, помню, мама́ пришла и говорит мне, что наша сторожевая большая собака Гордон укусила моего брата Сашу и вырвала ему большой клок из штанов — это, очевидно, было уже ранней весной, когда уже можно было выходить в сад.

253

Надо тебе сказать, что такое был наш дом. Мы жили на Девичьем Поле, тогда еще совсем за городом. От нашего дома до Девичьего монастыря это поле тянулось на 3 версты в длину и около версты в ширину. Перед нашим домом была маленькая лужайка, окруженная со стороны Девичьего Поля довольно глубоким рвом и заборчиком, — эта лужайка называлась «Petit prais»*. Дом был огромный — с большим балконом и колоннами. В этом доме было 17 комнат. Из передней шла целая анфилада комнат и т<ак> наз<ываемая> красная комната, в которой стоял огромный диван красного дерева стиля 40-х годов с зеленой обивкой, где мы детьми всегда кувыркались. Рядом была большая длинная комната в 2 света, библиотека со шкафами из красного дерева, где было не менее 2-х или даже 3-х тысяч книг, огромное количество которых были книги 18-го и даже 17-го столетия, большей частью французские. Затем шла большая голубая гостиная в три окна в 2 света с 4-мя портретами наших предков Голицыных и Нарышкиных, Левицкого³ и Боровиковского⁴. Один из этих портретов Обер-камергера князя Александра Голицына⁵ чудной работы Левицкого был впоследствии куплен Третьяковской галереей и висит в отдельной комнате напротив портрета Павла Михайловича Третьякова, основателя этой галереи в Москве.

 

Дом Олсуфьевых на Девичьем поле. Фасад. Чертеж 1841 г.

Голубая гостиная была в стиле Louis XVI с орнаментами серыми по темно-синему фону и расписным потолком. Двери в этих парадных комнатах также были в том же стиле, белые с светло-зелеными рамками. Все эти комнаты были замечательно красивы. Из гостиной была как продолжение анфилады спальня папа́ и мама́ и вправо большой зал с тремя стеклянными дверьми на террасу в сад и также в 2 света. Из этого зала, одного из самых больших в Москве, были 3 двери — одна направо в

254

кабинет мама́, в котором я лежала во время тифа, другая дверь вела в буфет и на антресоли с правой стороны дома, с другой стороны, в коридор и также антресоли левой стороны дома. Я очень плохо нарисовала план, но смутное понятие о расположении главных парадных комнат он может дать, а фотография нашего дома у Лиды, и она может вам, если ты пожелаешь, прислать копию. Наш дом на Девичьем поле большая усадьба в 7 десятин — под садом было около 3 десятин, а 2 десятины были под домом, флигелями, службами и двором.

Помню я себя также в кроватке в доме (это была столовая) во время завтрака, когда были поданы бараньи котлетки в папильотках, т<о> е<сть> жареные в бумажных конвертах, которые мы очень любили. У нас был француз повар Луи, по-русски прислуга его называла Иван Иванович — он был женат на одной из наших горничных, русской. Это было еще при жизни мама́, которая умерла в скором времени от скарлатины, которой она заразилась от моей сестры, простудившись, делала мне ванну и промочила себе ноги. Я помню, как мы стояли на коленях во время панихиды перед закрытой дверью в гостиную, где стоял гроб. Она проболела всего несколько дней. Папа был в то время на заводе и приехал в Москву, уже когда она умерла. По поводу ее кончины папа нам рассказывал следующее: «Однажды на заводе у него был неприятный разговор с управляющим — он не заметил, как толкнул стол, и от этого толчка портрет мама, который перед ним стоял, вдруг упал на пол. В это время ему принесли почту, и было письмо от мама, в котором она сообщала, что заболела, но просила его не волноваться, т<ак> к<ак> скарлатина у нее уже была. В этом же письме была приписка ее старой гувернантки Марьи Ивановны, которая писала, что мама больна скарлатиной, доктор Гари очень беспокоился, если можете, приезжайте. Папа немедленно велел запрягать лошадей и поспешил в Москву. Он попал уже к похоронам — его встретил князь Хилков⁶, который 3 дня просидел в передней, чтобы встретить папа и сообщить ему грустное известие. Папа за это самоотвержение очень любил князя, которого я помню уже стариком лет 60-ти и который часто у нас обедал. После смерти мама — я мало это помню.

Помню, что у нас была толстая, старая гувернантка Ольга Алексеевна Садоротова, которую мы все ненавидели, — она нас всех била, секла, ставила на колени на сухой горох. Помню, как однажды она меня высекла линейкой за то, что я нечаянно уронила башню из кирпичиков. Я упустила сказать, что после меня два года спустя родился у мама сын (7-е дитя), которого назвали Адамом в честь нашего прапрадеда Адама Васильевича Олсуфьева, кабинет-министра Императрицы Екатерины 2-ой. Мать Адама Васильевича была немка, ее звали Ева. Петр Великий соизволил быть крестным отцом новорожденного младенца, но опоздал к крестинам, и ребенка назвали Васильем. Когда Петр приехал и узнал, что младенца уже окрестили, то возмутился и сказал — я хочу, чтобы его звали Адамом. В Библии Ева произошла от Адама, а я хочу, чтобы Адам произошел от Евы. Поэтому у Адама Василия два имени, но он всегда на всех актах подписывался Адамом, и с тех пор в честь именитого крестника Петра Великого у всех Василиев в нашей семье одного сына называли Адамом. Таким образом и мой брат, который родился 1-го октября 1865 года, был назван Адамом. Моя мать скончалась почти 6 месяцев спустя 18-го апреля 1866 г. и похоронена на Вагань<ков>ском кладбище в Москве, около склепа Олсуфьевых, где похоронены дедушка и бабушка и другие Олсуфьевы.

Кроме выше названной злой гувернантки была бонна немка Мина Федоровна, которую я очень любила и которая меня научила говорить по-немецки (я раньше русского говорила по-немецки), и еще одна русская гувернантка Лиза, которую все очень любили. Но тем не менее во все время вдовства моего отца злая, сварливая Ольга Алексеевна играла главную роль. Она боялась трогать только Маню, любимицу папа, которая бы побежала ему жаловаться, и любила она еще маленького Адама, которого звали «Дадя». Меня прозвали «Princesse», так как я как-то прибежала и

255

сказала кому-то: «Няня<?> убила la Princesse». В это время появилась картина «Княжна Тараканова в крепости во время наводнения»⁷, где она стоит на кровати, окруженная водой, и около нее плывут крысы, ищут спасение. В доме больше говорили по-французски, и я, по-видимому, слышала, как взрослые говорили об этой картине la Princesse Taracanof, я же, увидавшая няню, <которая> убила таракана, прибежала сказать, что она убила princesse.

Мой отец был очень богат — у него, как мне говорили, было 2 больших имения — одно на берегу Оки, в Рязанской губернии, другое в Тульской губернии, хрустальный завод в Смоленской губернии и хрустальные магазины в Москве и в Харькове. Если не ошибаюсь, у него было, до освобождения крестьян, около 400 тысяч годового дохода. Папа был очень добрый и доверчивый человек, его управляющие его жестоко обкрадывали, покупали себе по соседству имения и в конце концов разорили его.

 

Вице-канцлер А. М. Голицын.
1786 г.

Прости, что отступаю постоянно от первоначальной темы. Итак, папа овдовел, имея 7 человек маленьких детей, воспитание которых его очень беспокоило, и он решил поэтому, <что> необходимо жениться. Его выбор пал на прекрасную девушку красавицу княжну Анну Александровну Ливен, которая, выйдя за моего отца, была нам настоящей матерью. У нее было от этого брака 2-ое детей, Катя и Митя, — но, увы, после рождения Мити она заболела скоротечной чахоткой и скончалась 19-го сентября 1871-го года.

В 1870-ом году была франко-прусская война, и дядя Дмитрий, брат моего отца, живший всегда в Париже, был принужден уехать из Франции и приехал на завод к нам в Каменный, где мы в то время проживали. Я смутно помню это время — знаю, что у меня тогда болели глаза, была, вероятно, трахома, и решено было отправить меня с дядей Дмитрием в Москву. Это было зимой, на лошадях надо было ехать чуть

256

не до Смоленска. Меняли лошадей несколько раз, ночевали мы где-то на постоялых дворах — помню только, что я не могла сама развязать свои теплые панталончики, а дядя Дмитрий был страшно близорук и также не успел это сделать, и привело это к неминуемой катастрофе, к моему большому стыду. В Москве дядя привез меня к Ливенам, они жили в Левшинском переулке около церкви Успения на Могиле, которую ты, быть может, помнишь. В Москве меня лечил известный окулист Браун⁸. Началось с того, что меня посадил в совершенно темную комнату, где я провела одну или две недели, затем мне стали с кисточки сыпать в глаза какой-то белый порошок, и понемногу мои глаза перестали болеть и я могла видеть. Через некоторое время папа, мама Аненька и вся семья вернулись в Москву. В этот год была введена в России общевоинская повинность, о которой мне говорили, но которую я, конечно, не понимала.

В мае месяце родился Митя. (Ты его, вероятно, помнишь, а его детей всех знаешь.) Помню я наши игры в саду, уроки в саду — у меня и тети Тани была гувернантка фрейлен В. Бок, которую старшие звали «бочка», хотя она была маленькая, худенькая и вовсе на бочку не походила. У Мани и Сони были гувернантки англичанки, не знаю, которая из них была раньше, мисс Hall или мисс Quil. У нас очень часто менялись гувернантки, не знаю, по какой причине, всех их и не запомнишь. Я помню лишь, как мисс, когда пришла к нам наниматься, сидела в уголке в голубой гостиной. Мы, дети, подбежали к ней и спросили: «А Вы долго будете у нас жить» — и стали ей рассказывать, какие у нас были гувернантки. Воображаю, с каким страхом она это слушала. Можно лишь удивляться, что она имела мужество к нам поступить. Мы очень любили играть в индейцев и разбойников, а также устраивать торжественные похороны (croque-nuitaine*) чучела, которого мы тащили с огорода, где садовники их ставили отпугивать птиц. Эти похороны я отлично помню: чучело укладывали на носилки — брат Алеша изображал священника. Маня и Соня несли эти носилки, а мы почти с пением обходили таким образом вокруг всего сада.

Маня, Соня и Алеша читали историю Спарты и были в таком энтузиазме, что сами хотели быть спартанцами. Однажды (это было еще при жизни мама) она удивилась, что с трудом поднимает на руки Соню. Оказывается, они наложили кирпичей в штанишки и за пазуху. Они решили, что и нас надо воспитывать по-спартански. На дворе да и в саду местами росла высокая крапива, чуть ли не в рост человека — и вот Маня заставляла нас с голыми руками и ногами кататься в этой крапиве — если мы кричали, она нам давала колотушки. Спартанское воспитание, которому старшие сестры и брат себя и нас подвергали, по-видимому, имело огромное влияние на всех нас. Тетя Маня и тетя Соня достаточные примеры их выносливости и характеров всей их жизни — когда никакие невзгоды, лишения, голод и ссылка в Сибирь не могли сломить.

Мне доставляет большое удовольствие писать эти записки, но я извиняюсь за всевозможные отступления в хронологическом порядке. Вспоминаю я наше детство, наш огромный тенистый сад, наши огромные оранжереи, это самые большие во всей Москве. Была оранжерея персиков, другая с пальмами и тропическими растениями, одна теплица с орхидеями, одна с камелиями, одна с азалиями, одна с рододендронами и еще огромный зимний сад, около дома, который был не менее 12—15 аршин высоты и где аорокарий⁹ был так высок, что пробил стеклянную крышу над собой. Папа обожал цветы, был ученый садовод, и цветы у нас были везде на подоконниках зимой, чего только не было, и гиацинты, тюльпаны, азалии, примулы, да всего не перечтешь.

257

Несмотря на эту роскошь, несмотря на то, что у нас было много прислуги, живущей большей частью со всей семьей, 3 лакея — один выездной в ливрее, один камердинер и один буфетчик, три горничные, кухонные мужики, повар француз Луи, нас совсем не баловали, и я не помню, чтобы папа когда-либо приласкал. Я помню, что мы его боялись, хотя он никогда нас не наказывал — каждый вечер перед тем, чтобы идти спать, мы: Таня, Саша и я, подходя к двери кабинета, крестились, не решаясь войти к нему, поцеловать ему руку, когда он нас крестил перед сном. Утром так же, как и после завтрака и обеда, мы целовали ему руку. Нас воспитывали гувернантки и постоянно пугали тем, что пожалуются папа́. Я говорю, нас не баловали, мы никогда не получали хлеб с маслом, только папа получал хлеб с маслом, и, вероятно, прислуга, которая имела все возможности нас обкрадывать, не лишала себя этой роскоши. Меня часто упрекали братья и сестры, что я вас слишком балую, слишком спускаю вам разные выходки — но я всегда на это говорила и могу сказать это и сейчас — я всегда чувствовала это отсутствие ласки — свое грустное детство и потому старалась вас, моих детей, окружать лаской и любовью, чтобы у вас не осталось грустного воспоминания холодности, а чтобы вы могли, ты, Ника, в особенности, как что-то светлое и теплое вспоминать ваше детство. Нас наказывали гувернантки, и каких наказаний только не было, — в особенности когда, после смерти мама́, папа́ был вдовцом. Когда он женился на княжне Ливен, поступили новые гувернантки, хотя нас и строго наказывали, оставляли часто без обеда или запирали на целый день в какую-нибудь комнату, но побоев и стояния на коленях на горохе больше, как кажется, не было. Мы все любили мама́ Аненьку — но мне не было еще 8-ми лет, когда она скончалась. После ее смерти нашим воспитанием руководила ее старшая сестра Елена Александровна. Ее также любили, хотя она и была строга, не допускавшая никаких поблажек.

Каждое воскресенье мы ходили с папа́ в церковь в приход Знаменья в Зубове. Я почему-то помню, как он вел за руку Адама, мы две, Таня и я, в ситцевых белых платьях с зелеными полосками туго накрахмаленными. Мои братья Саша и Алеша, а впереди Маня и Соня также в праздничных платьях идем через поле в церковь. Когда папа́ овдовел во второй раз, мы ездили в церковь в Девичий монастырь, где была похоронена мама́ Аненька около могилы ее матери. Папа́ ездил каждый день туда к обедне. Я вспоминаю часто наш сад, где мы играли, прятались в кустах, лазили на деревья, изображая индейцев. Маня, Соня, я и Алеша зачитывались романами Купера¹⁰, и мы принимали большое участие во всех играх и проказах. Однажды мне было, вероятно, не больше 5 лет или 6-ти, мы все были на огороде, где были парники. И вот Маня и Соня выдумали хождение по перекладинам (наподобие как по канату) над глубокими парниками без рам — я же боялась, что упаду, и предпочла шагать по парникам со стеклянными рамами. Конечно, я сейчас же провалилась в стеклянную раму и жестоко порезала себе ноги и руки — на мой крик, вероятно, даже все принялись кричать, пришел папа, который из оранжереи услышал этот крик и вытащил меня всю окровавленную. Результат этого похождения был тот, что всех детей наказали и запретили отходить от гувернанток, а гувернантки бывали часто в ссоре между собой, и тогда нас делили — старшие должны были играть около своей гувернантки м-ль Reiss (француженки), а мы, младшие, Таня, я и Саша, около м-ль Бок (немки). Конечно, все дети были сердиты на меня, главную виновницу такого печального решенья.

Мы любили делать костры в саду, пекли картошку в золе или варили на поддониках варенье из китайских яблоков.

На одной из лужаек сада росла большая развесистая китайская яблоня. Впоследствии под этой яблоней мой брат Алеша, намеревавшийся идти добровольцем в Русско-Турецкую войну, спал на земле целое лето, тренируясь к невзгодам походной жизни. У нас в саду было два павильона псевдоантичных недалеко от дома, целый

258

домик с 2-мя балконами из одной большой комнаты, оклеенной обоями, изображающими итальянский пейзаж и итальянское представление Петрушки. Эти обои, вероятно, были привезены из Ниццы. Этот павильон при лунном свете ваш отец¹¹ написал масляными красками и был им подарен тете Соне и висит и теперь у Лиды в гостиной.

Другой павильон (павильон Флоры) в Ионическом стиле с колоннами был на самом конце сада в Ионическом стиле с барельефами над колоннами. В Версальском парке вы найдете подобные павильоны. Наш дом был построен нашим прапрадедом князем Александром Михайловичем Голицыным — основателем Голицынской больницы¹² в Москве в половине 18-го столетия, и наш дом, который находился в то время совсем за городом, занимал тогда огромное пространство — сад, как говорил папа, доходил до Москвы реки и был в стиле французских домов того времени. Но я уже не видела тот сад, на берегу Москвы реки были построены Хамовнические казармы¹³, за нашим садом и казармами был Оболенский переулок — с одной стороны, вдоль всей усадьбы было Уваровское поле — большой выгон, где паслись летом московские коровы, — а теперь тянется Олсуфьевский переулок. С другой стороны находился пивоваренный Хамовнический завод и дом Арнаутова, впоследствии графа Льва Николаевича Толстого.

 

Адам Васильевич Олсуфьев.
Вторая половина XVIII в.

Кроме вышеуказанных 2-х павильонов находился еще каменный грот — наше любимое место игры, где мы вели войну и где приступом брали этот грот. Была с этим гротом связана легенда, что если какая-нибудь парочка там объяснялась в любви, то уже всю жизнь эти люди были верны друг другу. Трудно складно писать эти воспоминания, невольно пишу их с отступлениями и не в хронологическом порядке.

Я еще не сказала, что наша сестра Соня с трехлетнего возраста страдала сердечной астмой. Я больше помню ее в кровати, чем на ногах, особенно до нашего

259

переезда на завод <в> 1875-ом году — а также я не сказала, что брат Саша от последствия менингита был ненормальным. Но тогда его не лечили, а жестоко наказывали за его дурные привычки — часами он стоял на коленях до крови на мешке с сухим горохом. Как часто его бедного секли, но ничего не помогало. Только в 1871-ом году, когда доктора, лечившие мама Аненьку, от нас не уходили, доктора сказали папа, что такого мальчика нельзя держать в семье, где есть дети, т<ак> к<ак> его пример пагубен для других детей, и его не наказаниями, а лечением надо воспитывать. Тогда папа стал искать, кому бы дать Сашу. Нашлась одна англичанка вдова м-с Roberts, которая взялась воспитывать Сашу и через год или два увезла его в Англию, где он прожил до 19 лет. Мы все были худенькие и довольно болезненные дети, одна Маня была всегда здорова и коновод всяким играм и похождениям. Итак мы росли, редко бывая в гостях, и т<ак> к<ак> нас было всех без Саши 8 детей — то шума и крика было достаточно. Старшие учились у учителей: были учителя для русского языка, математики, истории — для французского была м-ль Drayard, а мы, младшие, учились всему у нашей гувернантки. Нас воспитывали в страхе родителей и нас пугали, что пожалуются отцу. Это было самое страшное.

К рождению, именинам, на Рождество и на Пасху мы должны были делать им подарки, и подарки, требующие немало времени. Я помню, мне не было еще восьми лет, я вышивала по канве папа́ туфли. Кроме этого надо было учить наизусть какую-нибудь басню или стихи — переписать то, что мы выучили каллиграфически без единой ошибки. Это было, пожалуй, самое трудное. В торжественный день папа садился в углу столовой (большой залы) на качалку, а мы все один за другим подходили, поздравляли его и декламировали выученные стихи и подносили написанное нами и свернутое в трубочку, бумагу, перевязанную красивой лентой. Наши гувернантки очень напирали на это — я скажу, оно имело свою хорошую сторону, приучало нас помнить тезоименительства и что-то делать для родителей — как раз обратное тому, что я вижу теперь, когда дети все требуют от родителей и считают это в порядке вещей.

Все, что я написала, относится к моему раннему детству до женитьбы папа в третий раз. Папа обожал свою первую жену, мою мать, а также маму Аненьку и ужасно чувствовал свое одиночество, после смерти той и другой. Иметь 9 человек детей да воспитывать их как следует не легкая задача. У Мани и Сони была англичанка мисс Walles, у Тани и меня м-ль <нрзб.>, у братьев были гувернеры — имена их я не помню за исключением старика француза м-р Mingin в белых панталонах. На одном пикнике на Воробьевых горах, когда нас захватила сильная гроза — и эти горы из красной глины, как в Щелкове, были так скользки, что он упал и покатился вниз с крутой горы, и его до того белоснежные панталоны остались бесконечной темой для наших шуток. Все мы учились дома и довольно много — а играть мы могли только один час после завтрака и час или два вечером после обеда, когда играли в кошки-мышки, в прятки (кашкуран) и другие подобные игры. Алеша любил прятаться на шкапах в библиотеке — куда он влезал по лестнице гимнастики или по шесту, перебирался по перекладинам гимнастики через всю библиотеку и прятался на противоположном шкапу, где никто из нас не мог его достать. Так продолжалось до 1873-го года, когда в один прекрасный летний вечер папа не встретил в саду тетю Адю Ливен в сопровождении своего друга Александры Григорьевны Есиповой, очень хорошенькой барышни лет 25 — с очень красивыми глазами и чудными волосами. Папа был поражен ею, и скоро мы узнали, подслушав разговоры гувернанток однажды вечером, когда они думали, что мы спим, что папа собирается жениться. Некоторое время спустя папа позвал нас в свой кабинет, сел на кушетку и, приблизив нас к себе, сказал: «У вас скоро будет новая мама». Помню, что Таня разрыдалась — ей было тяжело, что папа забыл уже маму Аненьку. Маня и Соня уже знали Александру Григорьевну, она им нравилась и они были как будто рады, а я не помню, как я и

260

Адам отнеслись к этому известию. Наши гувернантки мисс <нрзб.> и м-ль Бок нас покинули, и на их место поступила бывшая гувернантка Александры Григорьевны мисс <нрзб.>, довольно уже пожилая старая дева. Надо вам сказать, что м-ль Бок страдала кошмарами, во время которых она страшно кричала, ржала как лошадь и так громко, что однажды папа, сидевший у себя в кабинете на другом конце дома, услыхал этот крик и прибежал и ее разбудил, — а мы, Таня и я, спали в той же комнате, где она, ничего не слыхали. В то же почти время папа услышал какой-то шум — оказалось, что в большой голубой гостиной рухнула штукатурка одной половины потолка.

Какое счастье, что это случилось ночью, а не днем, так как мы всегда сидели за большим круглым столом, как раз на том месте, где лежала штукатурка — стол был сломан. После этого нас не пускали в эту комнату, пока не было все опять снова сделано. Папа ездил в этот год за границу на всемирную выставку в Вену и в Париж и оттуда в Англию, чтобы повидать Сашу, который жил у м-с Roberts около Hastings’a в St. Leonard on Sea. В Париже папа купил замечательно красивый штоф в стиле Людовика 16-го для обивки всей мебели голубой гостиной, зимой он собирался жениться и весь дом он хотел обновить.

Под Новый Год была у нас чудная елка, на которой присутствовала наша будущая мачеха и ее родители. Я отлично помню светло-желтое шелковое платье в мелких оборках на Александре Григорьевне, которое ей очень было к лицу. Она пела, как нам казалось, очень хорошо, сама себе аккомпанируя, «Adieu»* Шуберта и другие романсы — мы все ею восхищались. Венчание было в дворцовой церкви, т<ак> к<ак> отец¹⁴ нашей мачехи был директором императорского архива и Есиповы жили во дворце — в той квартире, в которой впоследствии, если не ошибаюсь, жили Бартеневы¹⁵.

После свадьбы папа, мама с Катей и Митей уехали в Дрезден, где прожили до весны, а у нас поселилась ее мать София Николаевна Есипова и, если не ошибаюсь, и отец Григорий Васильевич — очень милый старичок.

Приблизительно в то же время в Петербурге была свадьба дочери¹⁶ Государя Александра 2-го с принцем Единбургским, впоследствии Кобургским. После свадьбы Государь со всей семьей и царственными гостями приехал в Москву, чтобы им показать этот город. И вот в это время у нас дома за завтраком пошел разговор о том, что старшие Маня, Соня, Алеша и Таня были у Государя еще при жизни мама, говорили, как они написали Царю, и тот их пригласил приехать в Петровский дворец, где он тогда летом жил. Тогда мы оба, я и Адам, решили, что и мы должны просить приглашение от Государя. Маня и Соня возмущались и говорили: «ну и будете обезьянами». На что мы ответили: «хотя бы и обезьяны, а напишем», и, встав из-за стола, пошли в нашу комнату и там написали на почтовой бумаге, на которой была картинка с цветком «Pensée»**, написали Царю письмо следующего содержания: «Ваше Императорское Величество — позволь (мы долго обсуждали, писать ли на Вы или на ты, и решили, что так как мы его любим как отца, то надо писать на ты) нам приехать к тебе ибо наши старшие сестры были у тебя лет десять тому назад и нам очень хочется тебя видеть. Твои верные подданные Адам и Анна Олсуфьевы». Это письмо мы положили в конверт и написали адрес: Его Императорскому Величеству Императору Александру 2-му Романову. Кремлевский дворец. Москва, в собственные руки.

Дедушка Григорий Васильевич нам сказал, что когда пишется — в собственные руки, то никто не смеет распечатать письма, кроме Государя. Запечатали мы письмо красным сургучом, но не помню, какую печать мы приложили. После этого мы, Адам

261

и я с его гувернером, пошли гулять, и я сама лично опустила письмо в почтовый ящик, т<ак> к<ак> мы боялись, что м-р Pignat, если пойдет один его опускать, то спрячет письмо в карман, а сделав это сами, мы уже знали, что письмо пойдет. Мы пошли дальше в Кремль и смотрели, как к главному подъезду подъезжала карета за каретой и выходили дамы в нарядных придворных платьях и военные в мундирах и всем gala*, это был раут, что называется baise-mains**, было очень холодно, снег скрипел под полозьями саней — но мы долго смотрели — это было очень интересно. В этот же вечер, было, вероятно, 7 или 8 вечера — мы сидели в кабинете папа, где в то время жили Есиповы, и вдруг слышим звонок у подъезда, смотрим в окно и видим: стоит тройка лошадей и кто-то вылезает из саней. Лакей открыл дверь, и выходит высокий черный господин в шинели и спрашивает: «Здесь живут малолетние Адам и Анна Олсуфьевы?» — и Маня и Соня с криком «здесь» бросились вперед. Этот человек держит в руках большой конверт — отстранил моих сестер и говорит: «Вы не малолетние. От Императора Александра II малолетним Адаму и Анне Олсуфьевым в собственные руки». Мы выскочили оба вперед, и нам он вручил конверт, в котором было приглашение за подписью Государя, явиться на другой день в Кремлевский дворец в апартаменты Наследника Цесаревича¹⁷ в 1 час дня. Этот господин был гоф-фурьером и бывал у нашего управляющего и говорил, что много было беготни, чтобы узнать, где мы живем, т<ак> к<ак> мы забыли поставить свой адрес — а говорит, что Государь, прочтя наше письмо, очень смеялся и приказал нас найти. По всему двору пошла суматоха, но когда об этом узнал этот гоф-фурьер — он сказал, что на Девичьем поле; там дом Олсуфьевых и там много детей. Вот как видите, даже таких двух клопиков, как я и Адам, нашли по приказу Царя.

Вы представляете себе наш восторг и что только с нами не было, мы кувыркались с Адамом по всем диванам и банкеткам во всем доме, крича «Ура» во все горло. Сейчас же было послано за Иваном садовником (это был главный садовник из бывших крепостных моего отца, замечательно сведущий в своем деле), и когда он пришел, ему было приказано сделать большой букет из белых орхидей и ландышей для молодой принцессы Единбургской, и сказали ему, что мы (я и Адам) поедем с этим букетом к Государю. Не знаю, как мы в этот вечер легли спать и как спали, но на другой день с самого утра началась суматоха. В 12 часов была подана карета, в которую сели мы оба, наша новая гувернантка мисс Oben и дедушка Григорий Васильевич Есипов и с большим букетом из белых орхидей и ландышей и очень красивым, как в то время было в моде. Ведь папа и мама в это время были в Дрездене с маленькими Катей и Митей и ничего об этом событии не знали. Мы приехали во дворец на половину Наследника, если помнишь Московский дворец в Кремле, то этот подъезд находился за решеткой, которая отделяла дворец от Оружейной палаты. Когда мы вошли, кто-то сказал Григорию Васильевичу, что у Государя не назначено для нас время и полагают, что, вероятно, Государь нас примет во время завтрака. Мы очень долго ждали в какой-то комнате, но, наконец, нас повели в голубую гостиную Наследника, где нас обоих поставили среди комнаты, а мисс Oben осталась стоять за нами в углу около стены. И вот вышел из другой комнаты Государь¹⁸, который показался нам великаном, чем он в сущности и был. Он нас поцеловал и спросил, а где папа, на что мы ответили, что он женился и уехал в Дрезден. Он знал, что мама Аненька — фрейлина Императрицы умерла, и спросил, видя, что я не выпускаю из рук чудного букета: «Вы, вероятно, хотите видеть мою дочь?» «Конечно», — сказали мы. Тогда он открыл дверь в ту комнату, из которой он вышел, и позвал: «Мари, иди сюда», она пришла, и за ней гости. — Тут были и Наследник будущий Александр III и все великие князья (Алексей, Владимир, Павел)¹⁹, будущий английский король

262

Эдуард VII²⁰, принц Единбургский, Дагмара (будущая Императрица Мария Федоровна)²¹, будущий Германский Император Фридрих²² и другие лица. Мы дали букет Марии Александровне, причем сказали, что эти цветы из наших оранжерей. Она также нас поцеловала, Государь еще что-то сказал и отпустил нас. Мы уехали домой радостные, что увидели самого Царя, и послали в тот же день папа́ телеграмму: «Сегодня представились Государю Адам и Анна». Воображаю их удивление в Дрездене. Не знаю, была ли эта телеграмма по-немецки или по-французски. После этого я из картона соорудила ту комнату, в которой были во дворце, и хотя с тех пор прошло уже 70 лет, я отлично помню расположение мебели, и когда, много лет спустя, я была во дворце, я сейчас же узнала комнату, обитую светло-голубыми штофными стенами и с голубой мебелью.

Раньше чем переходить к повествованию нашей жизни на заводе в Каменце, куда мы переехали весной того же года, я должна вернуться назад. Не знаю, как по моим описаниям вы представляете себе наш чудный дом, с обстановкой в стиле Людовика 16-го, с белой мебелью с позолотой, карнизами, всевозможными bibelots*, портретами предков и чудным садом с прямыми аллеями наподобие маленького Версаля. У нас в саду были у каждого любимые места, были скамейки, называемые: le salon vert**, длинная полукругом скамейка, на которой свободно могли сесть 15, если не 20, человек, было Катринру (Catherinru), где мы летом каждое утро учились, 3 скамейки с круглым столом под большими липами. Наш сад был почти весь липовый, была только большая береза, несколько больших сосен, 2 большие высокие пихты, которые были старше лип — и один большой пирамидальный тополь, который даже не завертывали в рогожу на зиму. Был помимо оранжерей, знаменитых на всю Москву, огромный грунтовый сарай с чудными шпанскими вишнями. Невольно вспоминаю все это как чудесную сказку, — особенно хорош был сад ранней весной, когда все лужайки в саду были покрыты голубым ковром из подснежников. Мы очень любили искать душистые фиалки, которые когда-то бабушка Марья Васильевна привезла из Италии и посеяла по всему саду. Это был своего рода наш спорт: кто первый принесет первую фиалку, кто наберет их больше.

Весной 1874 года мы в Тройцын день приехали на завод. До Смоленска ехали поездом, а оттуда более 100 верст ехали на лошадях. Помню я на локомотивах кудрявые березки, по случаю Тройцы, это нас очень поразило. На лошадях ехали с ночевкой на каком-то постоялом дворе, дорогой временами останавливались, чтобы покормить лошадей, и сами, конечно, ели всякую в дороге провизию. И вот мы в Каменце подъехали к дому, их было два — старый в 2 этажа и другой новый в один этаж. Вдоль дома шла широкая дорога, покрытая белым, как мне казалось, песком, что было не песок, а просто битое стекло. Сад был небольшой, с тоненькими молодыми липками, ничего красивого не представлявший. За садом была дорога из поселка рабочих на завод, по которой шли несколько раз в день все рабочие завода, около тысячи человек. За дорогой был опять забор, а за забором пустырь, спускавшийся до самого озера. Завод стоял на берегу двух запруженных рек Надвы и Онаротог, которые и образовали большое, очень живописное озеро, с островами посередине, и окруженное лесами, которые тянулись вокруг всего завода на много десятков верст. Нас встретили папа́ с мама́ и повели нас в наши комнаты. Нас, младших поместили в старом доме, если не ошибаюсь, на втором этаже, откуда из окна был чудный вид на озеро и леса до самого горизонта. Маня и Соня имели 2 комнаты в новом доме. Новый дом был очень симпатичный, срубом без штукатурки снаружи и двумя большими балконами. В этом доме были кабинет папа с правой стороны передней, слева большая столовая, гостиная и две комнаты сестер — из передней был длинный коридор

263

и две большие комнаты спальни папа и мама, и гостиная мама, большая красивая комната с мягкой дубовой мебелью, обитой кретоном с лиловыми цветами. Кроме этих комнат еще несколько комнат для прислуги. Во дворе в особом флигеле была кухня. Около двора был еще второй сад, также небольшой, в котором росли вишни, яблони — приблизительно полдесятины, и в этом так называемом полисаднике были также парники и небольшой огород. Большой огород был внизу около озера. За палисадником был скотный двор, конюшни, каретный сарай и какие-то службы.

Жизнь на заводе мало отличалась от жизни в Москве, разница была лишь в том, что гуляли мы не в саду, а делали лесные, очень большие и интересные прогулки. Дальнейшим образованием сестер Мани и Сони занималась мама, много с ними читала, приучила их любить книгу, искусства — она играла сама, хорошо пела, занималась живописью, писала масляными красками всякую nature morte, главным образом цветы и фрукты. Мои старшие сестры обязаны были ей своим развитием. Соня, постоянно почти больная от астмы, любила рисовать, и мама ей очень много дала в этом смысле. По вечерам играли они с ней в 4 руки или мы все пели хором разные песни: «Гриб, гриб боровик» или «В гнезде воробушки сидят». Папа́ обожал свою жену и часто ходил с ними гулять, мы же, младшие, были предоставлены своей гувернантке. Уроки русского и математики давал нам студент, гувернер Алеши. Катя и Митя были еще с нянькой. Катя была уже тогда очень красивая девочка, жгучая брюнетка, и мы очень любили их обоих — им было тогда 3—4 года, не более. Мы тоже каждый день ходили на завод — в гуту, где делали графины и стаканы — мы сами любили дуть в стекло и выдували большие пузыри — рабочие нам делали стеклянные игрушки, всевозможные куклы из разноцветного стекла и трубки всякой величины, в которые мы трубили.

Гут, где были 2—3 печи и рабочие менялись каждые шесть часов, имел каждые 3 дня перерыв для варки стекла, что длилось обычно 30 часов. Около печей была нестерпимая жара — рабочие то и дело бегали на озеро, чтобы окунуться на одну минуту, не раздеваясь, как были в гуте. Большинство этих людей имели сердечные болезни — так тяжело выдувание стекла. Рабочий имел большую железную трубку в 2 аршина длины — он ею набирает из дайницы комочек жидкого расплавленного стекла, дует в трубку, вертя и раскачивая ее, пока не выйдет у него довольно большой пузырь, который он вставляет в деревянную форму, которую мальчик, как называли, хлопец, держит и закрывает. Вся процедура длится не более 2—3 минут. Ножницами рабочий отрезает верхушку пузыря и сбрасывает образовавшийся стакан хлопцу на полку. Хлопец спешит отнести этот стакан в другое место — его ставили в большой ящик в горячую печь, где такой ящик, полный всевозможной посуды, передвигался постепенно по мере охлаждения, пока, уже совсем остывший, его вынимали в магазины, т<о> е<сть> склады. С этого склада посуда поступала в <нрзб.> — большие, длинные здания, где работало не менее 200 рабочих, которые шлифовали и гранили посуду и рисовали, т<о> е<сть> гравировали разные рисунки и вензеля.

Эти последние рабочие от напряжения слуха (гравировка делается так, что по углублению гравировки рабочий узнает, достаточно ли глубок деланный им рисунок, не видя, что он делает) часто сходили с ума, а шлифовщики, у которых холодная вода, льющаяся на колесо, лилась по рукам до локтей, часто страдали ревматизмом и чахоткой. Папа́ очень много старался изменить к лучшему это положение вещей, но ничего придумать не мог. Нас всех интересовала работа на заводе, и мы редкий день не ходили в какие-нибудь отделения завода по дороге в лес.

На другом берегу озера начинался уже Брянский уезд с дремучими сосновыми лесами — иная сосна была в три обхвата шириной, большие мачтовые деревья. В этом лесу, куда мы чаще всего ходили гулять, были скифские курганы — которые мой отец еще много лет до нас раскапывал, находил в них много интересных вещей, бронзовых и золотых, которые он подарил, если не ошибаюсь, Румянцевскому музею

264

в Москве. Описывая нашу жизнь в Москве до жизни на заводе, я упустила сказать, что Адам и я часто ходили с м-р Pignat, его гувернером, в картинную галерею князя Голицына на Волхонке²³, около храма Спасителя, рядом с 1-ой мужской гимназией. М-р Pignat был дружен с смотрителем музея, одним стариком французом, и мы очень любили, чуть что не каждую среду мы туда ходили. Эта галерея несколько лет спустя была куплена Эрмитажем. — Некоторые картины у меня остались в памяти — особенно одна Мадонна Рафаэля и одна картина Леонардо да Винчи, на которую каждый раз указывал француз, говоря: «Voyes la sérénité de ce regard, la<sérénité> de cette expression»*.

Кроме этих, имевших влияние на нас прогулок — интересно вам рассказать про одну старушку — 90-летнюю княжну Волконскую²⁴, родную тетку графа Льва Николаевича Толстого. Эта старушка осталась круглой сиротой в 14 лет и имела на руках кучу братьев и сестер, еще совсем маленьких, по-видимому. Она не была педагогом, потому один из братьев впоследствии ее ограбил, и она была настолько бедна, что вязаньем и вышиваньем по канве до самой своей смерти зарабатывала себе пропитание. Хотя у нее где-то в Москве была комната, она большую часть времени жила поочередно у своих знакомых и друзей. Я помню ее последнюю зиму жизни в Москве, уже после свадьбы папа она у нас жила несколько недель — это она учила меня и Таню вязать ажурное вязанье, как я делала здесь в Париже. Эта старушка рассказывала нам, как ее мать, бывшая гофмейстериной, привозила ее во дворец к Екатерине 2-ой во время ее туалета и как она там видела нашего прапрадеда, толстого Адама Васильевича Олсуфьева, кабинет-министра Императрицы, и других министров, являвшихся с докладом рано утром, когда она делала свой туалет, сидела в пудермантеле**, и ей завивали волосы.

Рассказывала старая княжна про коронацию Императора Павла 1-го, как дамы должны были при встрече с его каретой выходить из экипажа, делать ему реверанс, ступая в большую грязь. Коронация была ранней весной, а улицы в Москве не были мощеными. Въезд Императора был в вербную субботу, и все должны были махать зелеными перчатками, т<ак> к<ак> зелени не было в это время. Эта старушка меня очень полюбила и подарила мне эмалированный голубой с цветочками медальон не больше куриного яйца. В этом медальоне был игольник с кукольными иголками, кукольный серебряный наперсток и ножницы, которыми можно было резать. Я была еще мала, чтобы понимать драгоценность этой вещицы, играла с ней в куклы, пока Александра Григорьевна не увидала эту вещь. Она ее отобрала и поставила на этажерку у себя в комнате как вещь настоящую эпохи Людовика 15-го художественной работы.

Про эту княжну Волконскую нам рассказывали очень интересный анекдот. Она одевалась бедно в старый салоп (шубу) и платок на голове (шляпу она не носила). И вот походившую на салопницу, однажды, когда была в Архангельском соборе какая-то торжественная панихида, жандарм, стоящий у дверей собора, не хотел ее пустить в собор — она оттолкнула жандармов, говоря: «Пусти, пусти, мне мощи тут сродни». — В Архангельском соборе были мощи св. Михаила Черниговского — прапрадеда Волконских. Жандармы испугались старухи, у которой мощи сродни, и провели ее в собор, где она стояла рядом с генерал-губернатором и другими сановниками. Когда мы жили на заводе, получено известие о ее смерти — ей было 94 года и она умерла в своем бывшем имении Тверской губернии, в избе на руках у своего бывшего крепостного.

Итак, продолжаю про наше житье-бытье на заводе. 2-го февраля 1875-го родился там мой брат Гриша, которого вы все знаете и который теперь, если еще жив,

265

находится на Мадагаскаре. Перед его появлением на свет приехал к нам молодой доктор-акушер Владимир Михайлович Иванов — с которым после этого подружилась вся семья. Он был очень симпатичный, хороший музыкант, и музыка у нас в доме еще больше процветала. Маня и Соня и Александра Григорьевна играли с ним в 4 руки. Мы много гуляли с ним по лесам, и я помню, как через речку Невишку, через которую было перекинуто большое дерево, он переносил мою сестру Катю и брата Митю, держа их подмышками с двух сторон. Алеша, брат, любил животных, у него постоянно были какие-нибудь зверюшки, которых он приручал. Помню лисицу со сломаной ногой, которой он делал перевязки и которая кончила тем, что укусила ему руку. Но главное был ручной медвежонок Мишка, который жил на дворе на цепи — ему мы построили большую конуру, целый дом, но в этой конуре жили не столько он, как все собаки, которых было на дворе немало. Одна из этих собак Варган была собачьим доктором, всегда зализывала раны у собак, эта собака очень любила музыку и всегда сидела под открытым окном, когда слушала пение в доме. Однажды она даже забралась в церковь во время службы. Маня организовала хор церковных певчих и очень усердно ими занималась — пели даже очень недурно, так как подобрались хорошие голоса и взрослых и детей.

 

Дмитрий Адамович Олсуфьев.
1786 г.

Соня любила давать уроки грамоты в школе и серьезно этим занималась. Кроме школы грамотности была еще и рисовальная школа, где учились рисовать по стеклу. Для этого папа привез из Дрездена одного немецкого художника по фамилии Риккерт.

Еще мама устроила 2 раза в неделю занятие шитьем для молодых девушек-рабочих и маленьких девочек. Так как у них руки не отличались чистотой, то мне было поручено смотреть за тем, как они себе моют руки. Для этого в коридоре около столовой стоял на табуретке таз с водой и кусок мыла, и поочередно все 20 или 30 девочек должны были мыть руки.

266

Я не помню, долго ли у нас жила мисс Oben, ее сменила мисс Mac-Lochlin, шотландка — очень скупая и неприятная — которая меня постоянно наказывала без обеда или без прогулки, запирала в своей комнате, где я должна была учить английские неправильные глаголы. Еще одно из способов ее наказаний было, что я должна была смотреть, как горничная убирала ее комнату. Каждое воскресенье мисс Mac-Lochlin исчезала на целый день — куда она ходила, было неизвестно, но часто она возвращалась домой пьяная, я помню, что по воскресеньям она летом надевала белое пикейное платье с огромными подковами. Эта гувернантка жила у нас, насколько я помню, <нрзб.> Ей на смену явилась швейцарка м-ль Jean Jaquet, с которой особенно подружилась Таня, но которая почему-то невзлюбила меня. У меня в то время была собачка, маленький белый пинчер по названию Букет, которая на вопрос «Wie spricht das Lochlin?»* принималась неистово лаять — эта собачка, которая стала называться Буськой, от меня не отходила, спала у меня на кровати, и если мы уходили гулять без нее, притаскивала в переднюю все, что находила моих вещей — туфли, чулки, игрушки. Из-за этой собачки у меня было крупное недоразумение с м-ль Jean Jaquet, дошедшее до того, что она целый месяц со мной не говорила и уроков мне не давала. Папа и мама были в это время в Москве — я забыла сказать, что брат Кира родился через год после Гриши также на заводе и опять для родов был приглашен Владимир Михайлович Иванов, которого мы все очень любили.

На Рождество у нас были елки — одна для детей рабочих, другая для нас самих. Помню, как мы ходили в лес, выбирать и рубить елки. В последнее лето нашей жизни на заводе был убит на охоте огромный медведь. Этот медведь в течение 2-х лет резал коров из нашего стада, и однажды он убил столько коров, что рабочие объявили, что не станут работать, пока его не убьют. Говорят, что он зарезал не менее 50 штук. Была организована облава — все рабочие со стеклянными трубами пошли в лес, где предполагали найти медведя, т<ак> к<ак> медведь закапывал зарезанных коров, покрывал их ветвями и сухими листьями. И вот мы также всей семьей поехали на линейке в лес на эту охоту. Я помню, что меня поставили на большой пень и я долго стояла, слушала, как вдалеке рабочие трубили на все лады, а поблизости лежали дохлые полуобъеденные коровы, но в этот день медведя не нашли — его нашли на другой день и привезли убитого медведя с триумфом на завод на площадь между нашим домом и церковью. Мы смерили эту тушу, между ушами было ¾ аршина²⁵. Тогда мы решили привезти нашего Мишку к медведю, но наш Мишук, понюхав медвежью тушу, с ревом пустился бежать домой и спрятался в свою берлогу — он, по-видимому, испугался своего собрата. Мы везде брали с собой Мишку гулять. По заводу его вели на цепи, чтобы он не пугал детей, но в лесу мы его пускали бегать на свободе. Иной раз, учуяв на какой-нибудь сосне пчелиный рой, — он взбирался на дерево, желая полакомиться диким медом. Мы тогда прятались в лесу, и надо было видеть, как этот Мишка не знал, куда деваться, — если же кто-нибудь из нас показывался, он бросался к нам со всех ног точно собака — он был совсем ручной и прожил у нас почти 2 года, пока не стали рабочие его дразнить, и тогда из опасения, что он может убить какого-нибудь ребенка, папа приказал убить нашего милого Мишку.

Одно из наших любимых удовольствий было катанье на лодках — у нас были две лодки, одна большая, а другая маленькая. В маленькой я и Адам любили ранним утром плыть на рыбную ловлю. У Алеши была душегубка — лодка, выдолбленная из одного большого бревна. Все рабочие употребляли такие душегубки, длинные пироги, очень быстрые, но легко опрокидывающиеся, что не раз случалось с Алешей. Мы ездили далеко вверх по рекам, по Надве и по Оноротю — особенно живописны были берега Оноротя — местами мы плыли под зеленым шатром деревьев, ветки которых

267

делали настоящий шатер над рекой. Какие цветы там только не были, какие огромные ландыши на островах и вдоль берегов. Так жили мы спокойно и счастливо почти три года.

В это время всех волновали известия о турецких зверствах в Сербии, Болгарии и Черногории. Только об этом и была речь. Генерал Черняев²⁶ собрал отряд добровольцев и двинулся защищать братушек — назревала русско-турецкая война. Мы вернулись в Москву перед Рождеством 1877-го года. Папа, мама, Маня и маленькие Гриша и Кира уже были в Москве — мы ехали лошадьми в санях в возке, т<ак> к<ак> было очень холодно — до Рославля в 80 верстах от завода. Грустно было покидать Каменец с его привольем, с его дремучими лесами, с чудной весной, когда в лесу из-под снега пробивались чудные лиловые крокусы, которых там называли зоны, из которых девушки и парни плели венки и всю неделю после Пасхи работали в венках на голове. Сейчас вижу эти, никогда я после их нигде не видела.

 

Дарья Александровна Олсуфьева.
1786 г.

Мы приехали в Москву уже вечером — в доме горели лампы, и я была поражена тогда красотой и громадностью нашего дома. Первое, на что я обратила внимание, это что в библиотеке уже не были закрыты шкапы красного дерева с книгами. Мама сняла все дверцы, и книги были все на виду, и какая их была масса! В гостиной меня поразила красота розовой обивки на белых стульях и креслах, а в столовой коллекция семейных портретов, где они раньше были, не знаю, но такого множества я не ожидала. Там были все Олсуфьевские и Нарышкинские предки, начиная от Адама Васильевича и обер-камергера князя Голицына — до портретов папа, мама, мамы Аненьки и самой Александры Григорьевны. Между ними стояли бюсты князей Голицыных, а в углах большие мраморные статуи, привезенные еще дедушкой из Италии — Аполлона Бельведерского и Венеры Лидицийской²⁷. В комнате рядом, некогда гостиной моей матери, был теперь кабинет папа с большой мраморной статуей Амура и Психеи, большой картиной Весны художника Dufer’a²⁸, другой большой

268

картиной букет маков художника Chabal’a²⁹ и много других картин — оригиналы портретов Бецкого³⁰ и его сестры, княгини Дашковой³¹, сподвижницы Екатерины 2-ой; виды нашего Каменца, сделанные художником А<нрзб.>, и другие. И потом меня поразила масса цветов и на окнах и в углах комнат, а в гостиной чудные кокосовые пальмы до потолка и камелии и азалии в полном цвету.

Мама нас повела в предоставленные нам 3 комнаты на антресолях. Мане и Соне были даны комнаты во флигеле, рядом с передней, где прежде был кабинет и уборная папа, Катя и Митя также были наверху со своей бонной, а младшие Гриша и Кира в большой детской около столовой. Александра Григорьевна устроила свой кабинет в большой спальне рядом с гостиной, где комната была разделена пополам большой кретоновой драпировкой. Ее кабинет или гостиная, стены которой были с фресками 18-го века в стиле Людовика 16-го, была настоящий музей. Там была и мебель, которую при нашествии французов в 12-ом году чуть было не сожгли, но которую кое-как починили по приказу маршала Davou³², где в китайском бюро деревья росли кверх ногами. Были там из слоновой кости Адам и Ева в раю, окруженные всеми животными из слоновой кости, масса миниатюр, египетские скарабеи³³, привезенные папа из Египта, и был оригинальный портрет Екатерины Великой на белой лошади³⁴, копия с которого находилась в Оружейной палате. Этот портрет, как и его портрет Императрицы Елизаветы³⁵, подарила Императрица князю Голицыну, нашему прапрадеду, дочь которого была замужем за Дмитрием Адамовичем Олсуфьевым, моим прадедом.

Жизнь в Москве совсем не походила на нашу прежнюю или на жизнь на заводе. Мане было уже, если не ошибаюсь, 19 лет, Соне 18, и их начали вывозить в свет, на маленькие вечеринки сперва, а потом на балы — у нас в доме также бывали вечера. Были танц-классы — приглашен был из Московского балета известный балетный танцор Гиллерт³⁶, который учил нас всем па, вальсу, мазурке и кадрилям, которые были в то время в моде. Мы очень любили эти танц-классы, на которые приглашались и другие барышни. Помню я появление Уваровых³⁷ — папаши, Кети и ее братьев Али и Сережи — оказывается, нас они прозвали «steeple chase»*, потому что видели нас шагающих по Тверскому бульвару с гувернанткой чуть что не каждый день. Мы завтракали в 12, а после завтрака ходили гулять и доходили до конца Тверского бульвара, до магазина Филиппова, чтобы в этой булочной купить горячие калачи или шведский хлеб. В 3 часа надо было быть дома, т<ак> к<ак> к нам приходили учителя. В 2 часа времени мы должны были отшагать, значит, туда и обратно не менее 12 верст. Вот и вышли мы steeple chase. У Уваровых была гувернантка м-ль Osberied, эльзаска, которая их воспитывала и которую ты видел, когда Уваровы с ней приезжали в Евпаторию.

Кроме Уваровых мы познакомились с семьей князя Лобанова-Ростовского³⁸, жившего в начале Пречистенки. У Лобановых каждую субботу вечером были также танц-классы с тем же Гиллертом, и мы очень любили у них бывать — их было также очень много детей, чуть ли не 9 или 10. Некоторые были уже молодые люди и молодые барышни, как, напр<имер>, Катя Шеншина, падчерица князя Лобанова, которая очень подружилась с Соней. Были родственники Голицыных Волковы, из коих ты, Ника, знаешь Ольгу Львовну Арсеньеву, и Даксергофы — которые были в близком родстве с нами. Александра Григорьевна любила ездить в свет и у себя принимать — у нас бывали по четвергам jour fixe’ы**, куда приезжало немало гостей. Часто бывали Кавелины, он был директором Императорских театров, и мои сестры с папа и Александрой Григорьевной часто бывали в их директорских ложах и видели и слышали всех лучших артистов того времени: Патти³⁹, Нильсон⁴⁰, Лукку⁴¹, Нино

269

Лани и других. У нас дома часто бывали музыкальные вечера трио и квартеты, которые продолжались до поздней ночи и были очень интересные. Иногда папа приглашал обедать Николая Рубинштейна⁴², который, хотя и в другом роде, был так же хорош, как его знаменитый брат Антон. Николай Рубинштейн был основателем музыкального общества в Москве, а также основателем и директором Московской консерватории. Мне было тогда 13 или 14 лет, и на все эти вечера меня не пускали — я слышала музыку из других комнат. Еще бывал у нас Бартенев⁴³, хороший старик, издатель «Русского архива». В общем надо сказать, что жизнь тогда была интересная, с запросами, а не то, что теперь, когда культ тела поставили на первый план.

Была тогда турецкая война — мы все работали на войну. Помню я парад на Театральной площади, мы смотрели из окна Малого театра — когда Государь объявил войну, с каким восторгом его встречала вся Москва. Он с трудом пробирался верхом на лошади сквозь эту густую толпу народа. С нами была наша гувернантка-швейцарка, ярая республиканка: м-ль Jean Jaquet, но что с ней было, когда она увидела этот восторг, услышала многотысячное «Ура» и звуки «Боже, Царя храни», она так разрыдалась, что мы с трудом могли ее успокоить. «Comme c’est beau, comme c’est grand»*, — твердила она.

Мой брат Алеша учился тогда в Петербургском лицее⁴⁴ — ему было 17 лет, и он решил идти добровольцем на войну. Целое лето он готовился к этому, тренировался, оставаясь иной день без еды и питья, делал огромные прогулки за город за Воробьевы Горы и прожил все лето под яблоней в саду.

В один прекрасный день, если не ошибаюсь, в начале августа месяца, мы узнали, что гренадерская дивизия, стоявшая в Москве в Хамовнических казармах, выступает через три дня в поход на Кавказ. Алеша пошел к папа и объявил ему, что он пойдет на войну, а в лицей ни за что не вернется, если же папа его туда отправит, то он все сделает, чтобы его оттуда со скандалом выгнали. У Алеши, по-видимому, был такой тон, что папа должен был уступить. Папа хорошо знал полковника Несвиженского полка Цейгмарна и попросил его взять Алешу под свое покровительство. И вот помню я на другой день напутственный молебен у нас в зале и на другой день проводы Алеши. Помню его уже в мундире добровольца с ранцем за спиной, в вагоне 40 человек, 8 лошадей. Толпу баб и мужиков, провожающих своих детей, и поезд отходил под звуки гимна «Боже, Царя храни». Помню, как мы все плакали, провожая Алешу, который нам улыбался и махал рукой. С тех пор мне всегда гимн напоминал эти проводы. Но Алеше не пришлось долго воевать — после взятия Карса он заболел и, когда он несколько поправился, был послан в Москву. Он получил за какую-то битву, в которой он отличился, Георгиевский крест 4-ой степени. После этого он поступил в Юнкерское училище в Лефортово, откуда вышел прапорщиком и снова пошел на войну (Текинскую), где при взятии Геок-Тепе получил другого Георгия и Станислава. Он был ярый любитель охоты и поселился после войны на Кавказе.

Итак Маня, Соня и Таня, которой теперь было 18 лет, ездили на балы, в концерты, на выставки — посещали друзей и знакомых, за ними ухаживали молодые люди — т<ак> к<ак> они все были красивые, то имели большой успех. Я же пятнадцати лет, к большому соблазну московских дам, поступила в Чернявское училище. Я была, быть может, первая московская девица из высшего света, которая училась в гимназии. В закрытых заведениях — институтах было немало девиц из света, ноТеги: Российский архив, Том IX, 27. Воспоминания А. В. Левицкой, Документы личного происхождения