Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 2 декабря 1877 г. Карс («Сегодня я получил твое и Олюшкино письма...»)

154

Сегодня я получил твое и Олюшкино письма. Олюшке буду писать завтра. Что за милая она! Как она радует меня своими письмами, в которых каждое слово дышит любовью. Поцелуй ее, Надюша, крепко, крепко.

Сегодня у нас было освящение казарм; опишу тебе все подробно. Громадное помещение казарм, в которых стоят три роты нашего батальона — 1, 2 и стрелковая, было чисто убрано; солдаты в сборе, одеты чисто и опрятно, причесаны и с какими-то торжественными физиономиями стояли, шепотом разговаривая в ожидании прибытия священника и Неелова. У противоположной стены от главного входа в эту залу и против главных дверей сиял десятками восковых свечей и лампадок большой складной ротный образ Николая Чудотворца и Божией Матери, вставленный в большую киоту, великолепно и с большим вкусом драпированную голубой шелковой парчой. Недалеко от образа группировались приглашенные офицеры нашего полка в новой парадной форме. Наконец явился священник (не наш, нашему давно уже запрещено не только отправлять какие бы то ни было требы, но и показываться на глаза начальству; он никогда не бывает трезвый, а потому его выгоняют из полка). Через несколько времени явился Неелов, и в 7 часов вечера началась всенощная. Солдаты наши пели превосходно, и служба шла т<а>к торжественно, к<а>к я давно уже не видел. После всенощной священник освятил каждый уголок казармы, каждое местечко, на котором спит солдат, что доставило, видимо, им несказанное удовольствие. По окончании службы мы, офицеры 1^го батальона, пригласили всех гостей в квартиру Саблина, помещающуюся тут же в казармах внизу. Там на нашу

складчину было устроено угощение. Квартира Саблина была прекрасно убрана; посередине стоял движной стол, покрытый белыми скатертями (простынями), который украшали две громадные подставки с лучшими канделябрами для свечей; каждая граната в приделанных к ней витых телеграфных проволоках держала 5 стеариновых свечей. Кроме того, на столе стояли искусно сделанные из соломки вазы, наполненные печениями для чаю, деревянные поддонки от картечи со сливочным маслом, лимонное, ананасное и фруктовое варенья. Все это выходило чрезвычайно оригинально, эффектно и роскошно. Спустя некоторое время после чаю была подана самая разнообразная закуска, которую я не берусь описывать, и разные сорта водок. Тут языки у всех развязались. Неелов для примера снял сюртук, общество, что называется, распахнулось, развернулось, в соседней комнате грянул оркестр музыку, и время полетело необыкновенно оживленно и весело. Никто не стеснялся: веселые разговоры, песни, шутки, рассказы, хохот так и лились неудержимым потоком во все время ужина, начавшегося с закуски, после которой были поданы громадные пироги — с капустой, другой с ливером, затем форшмак, затем жареная телятина с салатом, затем бульон в чашках с пирожками и гренками и, наконец, ананасное мороженое. В промежутках между блюдами всевозможные вина лились рекой. После ужина явилось шампанское, пошли тосты и тосты. Долго после ужина компания не расходилась, увлеченная общим весельем и забывшая, что уже 2^й час ночи. Подали глинтвейн.

Веселье в продолжение всего вечера было действительно неподдельное; душою общества был Фефелов, который всех чрезвычайно занимал своим задушевным, приводящим всех в восторг, пением. Когда он пел свою любимую песню — «Меня душит тоска» — он плакал, и на многих глазах (в том числе у Неелова) дрожали крупные слезы. Но это грустное затишье быстро сменилось гомерическим хохотом, который вызывал тот же Фефелов своим высоким комическим талантом, умеющим грустную, надрывающую душу тоску вовремя оборвать и перейти к такой комической сцене, которая неудержимо вызывала продолжительный неудержимый, бешеный хохот и рукоплескания. В хоровом нестройном пении деятельное участие принимал безголосый и совершенно безухий Неелов, который, сидя около меня, страшно ревел мне в ухо, уверяя при этом меня, что прежде он еще не так пел. Мастерски передавал рассказы из нашего быта Саблин. Но, несмотря на целые потоки всевозможных вин, замечательно, то обстоятельство, что пьяных вовсе не было, а все были настолько навеселе, что чувствовали себя бесконечно веселыми, и только. Наконец в 2 часа утра все разошлись по своим домам, и я после самого крепкого сна проснулся сегодня 8^го числа, в 10 ч. утра и чувствую себя в самом превосходном состоянии здоровья. Так вот, голубка моя, к<а>к проводим мы время здесь в Карсе; не думай, деточка, что твой Колька скучает здесь, некогда скучать: целый день занят, а по временам бывают пиры, которые мертвого способны развеселить.

Милая, родная моя, отчего же ты мне до сих пор не написала, ч<то> ты т<а>к страшно мучаешься зубной болью? Деточка моя бесценная! Как же ты теперь чувствуешь себя? Не болит больше то место, где был зуб? Если бы я был с тобою, я бы уговорил тебя не вырывать зуба; опять ты терпела страшную физическую боль. Родная моя! Бережнее*...

Ради самого Бога береги себя, моя радость! Когда я думаю о моем сыночке, то мое счастье и радость сильно отравляются мыслью о том, чего стоило тебе появление его на свет, с какими страшными твоими муками связано наше счастье!

Бедная, бедная ты моя Надюшечка! Что только ты вынесла! И как хватило у тебя твоего ангельского терпения на то, чтобы перенести все это. Я уверен, что, когда я вернусь к тебе, я буду молиться на тебя, п<отому> ч<то> ты святая женщина. Прости меня, мой бесценный друг, я знаю, что ты не любишь этого, но что же мне делать, когда я иначе думать и чувствовать не могу, когда я действительно в глубине души боготворю тебя, как мой идеал. Ведь ты моя жизнь, ты для меня все, все на свете!..