Константин Николаевич (князь). Письмо Александру II, 10/22 декабря 1858 г. Париж

179

Не могу Тебе объяснить, любезнейший Саша, как ужасно мы были поражены депешей об болезни нашей бесценной Матушки, тем более что мы полагали ее здоровою и что несколько дней перед тем я получил от нее письмо, писанное ею самою, в котором она только говорила, что с переезда в город она себя чувствует несколько слабою; однако она исписала все четыре страницы письма весьма твердою рукою. Вдруг получаем мы эту страшную депешу! Ты можешь себе вообразить наше состояние! Особенно нас поразило выражение le râle*, напомнившее нам страшную ночь 18-го Февраля!¹ Мы готовились к худшему. На другой день было Воскресение, и мы были за обедней на «Ретвизане». Ты можешь себе вообразить, с какими чувствами мы молились. Тут было все здешнее Русское общество, и жена им объявила страшную весть. Право, трогательно было видеть общее участие. В тот же день узнал про это в Турине король и просил давать ему ежедневно известие по телеграфу. Офицеры Ниццкого гарнизона хотели дать большой бал нашим офицерам по случаю закладки нашей Церкви в Ницце. Все приготовления и приглашения были уже сделаны, но когда они узнали про болезнь Матушки, они в тот же день отказали бал. Общее это сочувствие было, право, трогательно. Слава Богу, что это невыносимое положение не долго продолжалось, и скоро начали приходить известия несколько более успокоительные, так что я мог решиться предпринять мою Французскую поездку и, наконец, в Фонтенбло я получил от Тебя, любезнейший Саша, 7-го числа окончательное известие, что бесценная наша Матушка, хотя медленно, но решительно поправляется. Слава Богу, слава Богу, дай Бог, чтоб так продолжалось.

Теперь я хочу Тебе дать отчет об моей поездке сюда в Париж и, как всегда, буду писать хронологически. Для отправления из Ниццы я ожидал только прихода «Рюрика» и «Громобоя». Они оба прибыли благополучно, первый 30-го Ноября, а второй — 2-го декабря, после ужасно бурного и трудного плавания, но в превосходном состоянии. Только на «Рюрике» волнение вышибло несколько досок в гальюне и в кожухе. «Громобой» же пришел в том же отличном виде, в каком вышел из Кронштадта два месяца тому назад. Состояние здоровья команд на них и вообще на всей эскадре превосходно. Ночью с 4-го числа на 5-ое мы снялись с якоря и имели самый чудный и спокойный переход в Тулон, куда прибыли в 11 часов утра. Я имел свой флаг на «Громобое» и жил в моей прелестной рубке, которую Ты знаешь. «Громобой» прекрасный

Фрегат, но не ходок. Под одними парами он больше 8 или 8 ½ узлов ходить не будет. Это последствие подражания Английского взгляда на винтовое дело. Надеюсь, что суда, которые мы теперь строим, дадут другие результаты.

Прием в Тулоне был совершенно почетный, как подобает нашему Флагу, и притом в высшей степени дружественный и радушный, потому что я нашелся среди старых знакомых. Кроме того, Ты знаешь, что между русскими и французами была всегда какая-то симпатия, которая даже не прекращалась среди войны, но она нигде так явственно не обозначается, как в сношениях наших флотов. Особенно этому помогло долгое пребывание «Палкана» под командою французского адмирала у Далматских берегов. Наши суда часто плавали и с англичанами, и с датчанами, и с голландцами, но с французами еще никогда, поэтому пребывание «Палкана» под командою адмирала Jurien de la Gravière есть событие историческое. Так французы на это и смотрят, и Наполеон дал поэтому Юшкову² Орден Легиона. Весь этот день в Тулоне прошел в официальных приемах, представлениях и визитах, и заключился большим обедом у меня на «Громобое». На ночь я перешел на «Рюрик», на котором 6-го числа в 7 часов утра мы отправились в Марсель. Там точно так же официальные приемы и обед. Но в промежутке времени я успел съездить осмотреть колоссальные работы новых гаваней, перед которыми работы Шербурга и Плимута выходят детские игрушки. Генерал Заржецкий в прошлом году их изучил в подробности. Из Марселя мы отправились по железной дороге в 11 часов вечером, ехали всю ночь и весь следующий день, пили кофе в Лионе, завтракали в Дижоне, а к обеду приехали в Фонтенбло, где остановились в Bellefontaine, имении князя Трубецкого, тестя Орленка, который нас угостил с настоящим русским хлебосольством. Тут встретил меня почтеннейший наш Граф Павел Дмитриевич, который, я нахожу, после своей болезни очень постарел. Он объявил, что Император желает, чтоб я приехал к нему просто во фраке, потому что если я буду в мундире, то он считает себя обязанным встретить меня, как в прошлом году, со всеми Великокняжескими почестями, с войсками и эскортом. Мы так и решились сделать. Переночевавши в Bellefontaine, мы на другое утро (8-го числа) отправились по экстренной машине в Париж, во фраках, белых галстуках и лентах, и со станции железной дороги в карете после поехали в Тюильри. Император меня встретил внизу в сенях при выходе из кареты, также во фраке и ленте, и поцеловал меня три раза. Вообще, во всем приеме его вместо официальной церемонности был отпечаток дружественности и доброго знакомства, как он был со мною в прошлом году под конец пребывания в Фонтенбло. Поговоривши со мною довольно долго в своих комнатах, он повел меня наверх к Императрице, которая так же мила, как была прежде, и со мной удивительно обходительна. Вот тому доказательство. Жинка слыхала про особого рода костюм, который Императрица носит за городом для прогулок, и видела обращик в Ницце у Кати. Он очень красив, но я не в состоянии его описать, — предоставляю это жинке. Она мне поручила заказать для нее такой костюм здесь в Париже. Вот я про это и рассказал Императрице. Она, видимо, этому порадовалась и вызвалась сама показаться мне в нем на другой день. Действительно, вчера в 2 часа она меня приняла в этом платье, которое ей удивительно пристало, и тут же у меня потребовала мерку жены и объявила qu’elle soignera elle-même la commande du costume!* Не правда ли, как это мило! Из Тюильри я отправился с визитами к Принцу Жерому, который ужасно постарел и осунулся, к Принцу Наполеону, который был очень любезен, много говорил про

Варшавское путешествие, об котором сохранил, как кажется, очень хорошую память, потом к Принцессе Матильде, которую не застал дома. Перед обедом я успел еще сделать визиты некоторым нашим дамам, между прочим Елисавете Михайловне Бутурлиной³, которую узнать нельзя, так она исхудала и ослабла. Обедал в Тюильри у Императора, а вечером был в Гугенотах⁴. Вчера день прошел в приемах и визитах. Император был у меня в полдень и довольно долго со мной говорил. В 2 часа я был у Императрицы, которая меня принимала в своем костюме и потом долго меня у себя держала и была удивительно мила. Вечером был большой обед у Графа Киселева с разными здешними sommités*, которые все мне старые знакомые и все были в высшей степени любезны. После этого я был в одном из маленьких театров, называемом Les Bouffes Parisiens. Оба вечера после театра я проводил у Орленка, с его милой женой. Сегодня я еще должен был принимать много разного народа, а в промежутках писал это письмо. В 8 часов вечера мы отправимся по чугунке обратно в Марсель. Вот рассказ нашего путешествия. Теперь мне остается дать отчет об разговорах с Императором. Это очень трудно; передать самые разговоры решительно невозможно, потому что он беспрерывно перескакивает с одного предмета на другой и никакой общей нити не держит. Поэтому я постараюсь передать только сущность их. Сколько в состоянии ее рекапитулировать. Граф Киселев читал мне депеши свои об его разговорах в Компьене. Разговоры Императора со мною имели совершенно тот же смысл⁵, так что j’aurai pu me référer aux dépêches de Kisseleff**. Остается к ним прибавить несколько замечательных отдельных мыслей и фраз. Так, например, одна из первых была следующая: Plus je pense aux temps dans lesquels nous vivons, et vers lesquels nous marchons, — plus je me prends à regretter la guerre que vous ai faite. Elle vous a fait beaucoup de mal, et n’a pas fait trop de bien à la France^1*. Эту мысль он уже и прежде иногда высказывал, но никогда еще не выражал ее, мне кажется, так сильно, как тут. Если я не ошибаюсь, его к этому побуждает то, что в Итальянской истории ему наш нейтралитет недостаточен, а нужна наша действительная помощь, наша война с Австрией в ту минуту, когда он с ней будет драться в Италии. Между тем по разговорам Твоим с Принцем Наполеоном в Варшаве он видит, что Ты войны не желаешь и в нее не вдашься. По крестьянскому вопросу (об котором он расспрашивал с большим интересом) по состоянию наших финансов он ясно видит, что война для нас не только не желательна, но было бы для нас почти несчастием. Все это доказывает, ему ясно, что ему придется или отложить борьбу до тех пор пока Ты захочешь в ней принять действительное участие, или предпринять ее одному. Во всем этом виновата прошедшая война, и выходит, что он об ней сожалеет. Он на этот предмет возвращался очень часто и высказал даже мысль, что не будет ли полезна у нас война, для того чтобы дать другое направление народным страстям, будто бы возбужденным у нас крестьянским вопросом. Мне нетрудно было его в этом разуверить. К Пруссии он имеет большое недоверие со времени перемены Министерства, об котором он очень сожалеет. Двуличность Австрии во всех возможных европейских вопросах со времени войны возбуждает его совершенное презрение и, скажу даже, ненависть. Англия крепко ему надоедает, et il est fatigué de cette alliance***. Это он высказал мне совершенно ясно. Он все готовит в тиши, чтоб от нее отделаться, и потому дает такое огромное развитие своему флоту и с интересом следит за нашим. Поэтому ему очень приятно присутствие нашей эскадры

в Средиземном море и история Вилла-Франки, которую я ему рассказал во всей подробности. Но главным оружием в его мысли против Англии должна служить италианская история. Мне кажется, что он в первый раз высказал весь этот обширный план, разумеется, с тем чтоб он был передан Тебе, и потому я его изложу во всей подробности. Вот его рассуждения: Чем Англия страшна для Европы? Разумеется, не сама по себе, потому что у нее армии нет, одними флотами elle ne peut entamer le continent*. Поэтому она всегда пользуется соперничествами континентальных держав и поддерживает ту, которую избрала в свое оружие, своими деньгами и, пожалуй, своей военной силой. Если отнять у нее ту возможность, то и власть Англии пропадет. Поэтому надо ей противуставить континент единый и нераздельный, в котором бы она не могла бы действовать, как доселе. Чтобы достичь этого единства континента, надо уничтожить силу Австрии, вымарать ее из списка первостепенных держав, дабы материк состоял 1) из сильной России, 2) из сильной Франции по краям материка и 3) из полусильной Пруссии с слабой Немеччиной посредине, которую мы и вдвоем с Францией всегда можем заставить быть с нами заодно. Тогда, но только тогда, Европа будет независима от Англии. Но для всего этого надо, во-первых, уничтожить la prépondérance de la maison d’Autriche** двойною борьбою с нею Франции и России, в которой первая распространится на Юге в Италии, а Россия возвратит себе старое свое историческое достояние Галицию или старое Галичское княжество. Вот сущность его плана, об котором он сам говорит que c’est une grosse affaire***. Мне кажется, что он его высказал в первый раз et qu’il commence à jeter son masque****. При этом он сказал, что цель Франции и России должна быть та же самая, а именно: отделаться и освободиться от трактатов, которые их связывают. Для Франции это договоры 1814 и 1815 годов, для России — Парижский договор 1856-го года. Вот сущность наших трех длинных разговоров, которые передал, как мог. Он приказал Тебя заверить в тех же чувствах, которые выражал Тебе лично в Штутгарте.

Сегодня возвращаюсь через Марсель и Тулон в Ниццу, которую жена не терпит. Поэтому мы ее оставляем и отправляемся в Палермо, где я буду держать эскадру в постоянной деятельности.

Прощай, любезнейший Саша, обнимаю Тебя от всей души. Поцелуй нашу бесценную Мама́.

Дай Бог ей лучше выдержать остаток зимы, чем начало. Прошу также обнять моих дорогих детей. Целую милую Твою Марию и детей.

Твой верный брат Константин.

Перевод с французского:

¹* Чем больше я размышляю о временах, в которые мы живем, и о будущем, — тем больше я начинаю сожалеть о войне, которую вел с вами. Она причинила вам много бед и не принесла ничего особенно хорошего Франции.