| Все документы темы | ||||||||||||||||||
|
|
Старк Б. По страницам СинодикаСтарк Б. По страницам Синодика // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 565—647. — [Т.] V. 565 За 40 с лишним лет священства мною совершено множество треб, множество таинств: отпевания, крещения, браки... Все они и количественно и качественно разделяются на две неравные части: первые совершены во Франции, в эмиграции, вторые — уже на родной земле... 15 лет священства во Франции и уже 26 лет на Родине. Конечно, на Родине количественный мой Синодик пополнялся значительно быстрее, т. к. во время моего священства в Рыбинске бывало от 60 до 100 крестин в день, зато в духовном отношении служение за рубежом, при его меньшей нагрузке, было более индивидуально. Здесь, отпевая заочно сразу 20 человек, или даже имея перед собою 4—5 гробов, я в большинстве случаев ничего не знаю про усопшего и только в редком случае знаю того, с кем имею дело. Во Франции почти во всех случаях отпеваний, крещений и браков, я лично знал того, с кем приходилось иметь молитвенное дело, или же знал усопшего заочно, слышал о нем. Поэтому почти за каждым отпеванием во Франции я произносил надгробное слово, чего, конечно, не имею возможности делать в условиях моего сегодняшнего служения, когда надгробные слова я говорю только в редких случаях. Вот почему первый период, гораздо менее значительный количественно, оставил больше воспоминаний от встреч с живыми и с мертвыми. Мне хотелось бы воскресить в памяти эти встречи, т. к. для меня они имели большое значение в духовном плане, да и для других многие из них могут оказаться поучительными. Приступаю к этому труду со страхом, т. к. знаю слабость моих литературных сил и боюсь, что не сумею донести до возможного читателя то, что лично мне представлялось важным и значительным.
ПРОТОИЕРЕЙ БОРИС СТАРК Ярославль, январь 1979 года. ОТПЕВАНИЯ Федор Иванович Шаляпин
Одно из первых отпеваний, в котором мне пришлось участвовать еще в сане диакона в марте 1938 года, было отпевание нашего великого артиста и певца Федора Ивановича Шаляпина. Кто такой Ф. И. Шаляпин и каково его место в русской культуре, думаю, говорить не надо. О его жизни и творчестве написано много книг и при его жизни и после его смерти. Одной из лучших, написанных еще до революции, была книга моего дяди, Эдуарда Александровича Старка (Зигфрида). Увы, сейчас делается все меньше и меньше лиц, лично слышавших этого великого во всех отношениях артиста, и я счастлив, что, живя под Парижем в довольно стесненных обстоятельствах, все же удавалось выбраться в Париж на все спектакли с участием Ф. И., а также на его ежегодные концерты, которые 566он давал в зале Плейель совместно с архиерейским хором под управлением Н. П. Афонского. Обычно первую часть концерта он пел с хором церковные песнопения: «Ныне Отпущаеши» Строкина, ектению Гречанинова и другие, потом вторую часть пел только хор, а в третьей части Ф. И. пел один арии из опер, романсы, русские народные песни. Всегда в первом ряду сидел наш Владыко Митрополит Евлогий с кем-нибудь из высшего духовенства. Я в те времена был еще мирянином. Также посещали мы, хотя и не без труда, его выступления в Русской Опере князя Церетели, где он пел Бориса Годунова и Кончака. Раза два он спел за один вечер и Кончака, и Галицкого, но нам в этот раз попасть в Париж не удалось. К моменту смерти Ф. И. я был совсем молодым и малоопытным диаконом, а пело три хора: архиерейский, под управлением Н. П. Афонского, хор русской оперы и еще какой-то третий, уж какой — я не могу вспомнить, может быть даже и французский. Так как наши маститые протодиаконы боялись, что я не попаду в нужный тон хора, мне не доверили сказать ни одной заупокойной ектении и мое участие сводилось к тому, что я все время совершал каждение гроба, по французскому обычаю заколоченного. Дело было в Великом Посту и совершалась литургия Преждеосвященных Даров, которую, по-моему, совершал не Владыко, а только местное духовенство Собора. Из служивших в тот день в живых остался, кроме меня, только архимандрит Никон (Греве), находящийся сейчас в США, на покое, в сане архиепископа. После литургии начался чин отпевания, который возглавил Владыко митрополит Евлогий. Вся служба, как литургия, так и отпевание, передавались по французскому радио. После отпевания и прощания с усопшим гроб на руках вынесли артисты, среди которых мне запомнились А. И. Мозжухин, певший часто по очереди с Ф. И. в операх, бас Кайданов, которого Ф. И. очень любил в партии Варлаама в «Борисе Годунове», потом Сергей Лифарь — ведущий балетмейстер Большой Парижской Оперы и еще кто-то — всего их было, кажется, 8 человек, так как гроб был большой и тяжелый. Не удивлюсь, если внутри деревянного был металлический. Не только весь собор на улице Дарю был переполнен народом, но и вся церковная ограда, все улицы, окружавшие собор, были забиты машинами и толпами людей. Телевизионных передач в то время еще не было. Почему-то мне не запомнился никто из семьи покойного, зато запомнился роскошный покров темно-красного бархата, шитый золотом, музейное сокровище, которым был накрыт гроб. После похорон его пожертвовали в собор и он лежал на плащанице в течение всего года. Запомнились и особые напевы привычных песнопений «Со святыми упокой» и «Вечная память», чуть ли не специально написанные кем-то из композиторов для этого дня. Надо сказать, что, не входя в обсуждение художественной ценности этих произведений, впечатление от них было несколько детонирующее (по крайней мере у меня), так как с этими молитвами уж слишком тесно связан обычный мотив. Когда гроб вынесли на плечах из собора и установили его в похоронный автобус, стали выносить бесконечные роскошные венки. Их было множество, и их развешивали на двух специальных автомашинах вроде гигантских вешалок, на которые в несколько рядов и этажей помещались венки. Затем автобус с духовенством, много других автобусов для присутствующих и, наконец, неисчислимое количество частных машин. Семья, вероятно, поместилась в автобус с гробом. Из Русского собора процессия поехала на площадь Оперы, где перед Оперным театром была сделана остановка. Была отслужена заупокойная лития и пропета Вечная память. А от Оперы вся процессия проследовала на кладбище Батиньоль на окраине Парижа, в его северной части. Тут я должен сделать отступление. Многие потом спрашивали, почему Ф. И. Шаляпин был похоронен на этом малоизвестном и окраинном кладбище, а не на Русском кладбище Святой Женевьевы? Мне лично дело представляется таким образом: обычно всех богатых и известных людей в Париже хоронили или на кладбище Пер Лашез, или на небольшом кладбище в центре города, на площади Трокадеро — Пасси. Там, между прочим, похоронена известная в свое время Мария Башкирцева. Оба эти кладбища очень дорогие, заставлены громоздкими и часто безвкусными склепами-часовнями, часто с большой претензией. Зелени на этих кладбищах сравнительно мало, только вдоль дорожек аллеи, а между могил редко встретишь деревце. Думаю, что Ф. И. часто бывал на 567погребениях различных артистических знаменитостей и, возможно, как-то раз, попав на более скромное и более тенистое кладбище Батиньоль, мог сказать: «Я бы хотел лежать на таком кладбище», имея в виду — не в каменных коробках Пер Лашез. Во всяком случае, при его похоронах семья сослалась на то, что это место Ф. И. сам выбрал. Кладбище Ст. Женевьев в 1938 г., к моменту смерти Ф. И. уже существовало, но не как специально русское кладбище, Некрополь, а просто на французском деревенском кладбище хоронили пенсионеров Русского Дома-Богадельни. К 1938 г. там могли быть какие-нибудь 50 могил. К началу войны их стало 350, помимо пенсионеров Русского Дома стали привозить гробы из Парижа. К моменту моего отъезда из Ст. Женевьев могил было уже около 2000, и среди них много знаменитостей, а в данный момент, вероятно, количество русских могил перешагнуло за 10 000. Местные муниципальные власти ввиду увеличивающегося значения Русского кладбища отводили под него все новые и новые земли, и постепенно оно захватило все окружающие поля. Но в момент смерти, а тем более до смерти Ф. И., о Русском кладбище Ст. Женевьев не было и разговоров, и поэтому, вероятно, ему приглянулось кладбище менее пышное, с березками, более напоминавшее ему родную русскую землю, чем холодные и вычурные громады Пер Лашез. Так или иначе, но привезли его на Батиньоль... На громадном дубовом гробу была медная дощечка на французском языке: «Федор Шаляпин. Командор Почетного Легиона. 1873—1938». Я не помню, в котором часу мы вышли с кладбища, но думаю, что было уже под вечер. После смерти о Ф. И. Шаляпине много писали как русские, так и иностранные газеты и журналы, выяснилось многое, о чем не знали при его жизни. Например, была общеизвестная версия о неотзывчивости артиста, о его какой-то скупости, жадности. Он неохотно шел навстречу всяким благотворительным вечерам, в которых поначалу его просили участвовать. Он сам в шутку говорил: «Вот, говорят, Шаляпин скупой... Попробуй быть не скупым, когда надо содержать две жены и десять детей!» Действительно, он продолжал помогать своей первой жене, оставшейся со старшей дочерью Ириной в Москве, ставил на ноги не только своих детей от двух браков, но и детей второй жены, Марии Валентиновны от ее первого брака. Но только после его смерти выяснилось, как много помогал он, причем так, что никто об этом не знал. Сколько помощи оказывал он тайно комитету М. М. Федорова, помогал неимущим студентам, сколько поддержки оказывал он и нуждающимся артистам... Хочется отметить и еще одну черту его характера: 16 января 1934 года умер в Париже один из виднейших представителей парижского духовенства — протоиерей Георгий Спасский. Он был крупный проповедник, очень уважаемый духовник... После его смерти в одной из парижских русских газет была помещена большая статья Ф. И. Шаляпина, посвященная «Моему духовнику». Прочитав ее, делалось ясно, что отношение Ф. И. к Богу и к Церкви было не просто данью обычаю, не выражением своего рода «коммильфо», а действительно глубоко пережитым ощущением человеческой души. Помню, за несколько лет до кончины Ф. И. тяжело заболел. Он тогда попросил духовника приехать к нему, причастить Святых Тайн и пособоровать, что и было сделано, после чего Ф. И. стало лучше и он выздоровел. Это показывает глубокое отношение человека к вере и к своему Создателю. Прошло несколько лет после его погребения. Разразилась война... Вся семья Ф. И. перебралась в США, подальше от военных действий, и могила великого артиста осталась в забытьи. Никто не посещал отдаленное и малоизвестное кладбище Батиньоль. Многие, приезжавшие в Ст. Женевьев на Русское кладбище, в церкви которого я в то время служил, спрашивали у нас: «А где могила Шаляпина?», и удивлялись, узнав, что он похоронен не у нас. Потом в одной из эмигрантских газет появилась статья, в которой с возмущением говорилось о заброшенном виде шаляпинской могилы. У нас появилась мысль о необходимости переноса праха великого артиста на наше кладбище, к этому времени ставшее «Русским Некрополем». Воспользовавшись после войны приездом в Париж вдовы артиста Марии Валентиновны, мы от имени Попечительства кладбища (был такой комитет, заботящийся о благоустройстве кладбища) посетили М. В. и предложили ей перенести прах ее мужа на наше кладбище, или в могилу в земле, или даже похоронить под храмом в склепе, где уже лежали Владыко митрополит Евлогий, Епископ Херсонесский 568Иоанн, бывший премьер-министр Российской империи граф В. Н. Коковцев, а также духовник Ф. И. протоиерей Георгий Спасский. Мария Валентиновна отклонила наше предложение, сказав, что не хочет тревожить прах мужа с места, которое он сам якобы выбрал, потом прибавила: «Я поняла бы, если бы потревожили его для того, чтобы свезти на родину, в Россию...», — но тут же прибавила, видимо, учитывая эмигрантскую сущность нашего комитета: «Но, конечно, не сейчас и в других условиях.» Но все же у нас осталось впечатление, что в Россию она бы перевезла, и даже появилась мысль, не ведет ли она уже переговоры об этом, которые от нас скрывает, как скрывал А. И. Куприн свой отъезд на родину... Помню, наш архитектор А. Н. Бенуа, один из плеяды этой высокохудожественной семьи, построивший храм на кладбище и создавший много очень ценных и оригинальных надгробий, предложил соорудить в склепе над прахом Ф. И. Шаляпина подобие гробницы Бориса Годунова! Эта мысль, хотя и соблазнительная, учитывая значение роли Бориса Годунова в творчестве Ф. И., была основана на недоразумении и незнании фактов. Все семейство Годуновых погребено в Троице-Сергиевской Лавре, под Успенским собором и не имеет никакого надгробия, а тем более гробницы, а только доску с надписью «Усыпальница семьи Годуновых». Кроме того, семья Ф. И. во время наших переговоров выставила еще одно, совсем уже нелепое препятствие: «Приезжая в Париж, будет далеко ездить на могилу.» Явная нелепость. Проехав из США в Париж и имея автомобили, трудно преодолеть еще 40 километров! Было очевидно, что это просто отговорка. Нам казалось, что родственники просто ожидают возможности перевоза праха в Россию, но не хотят об этом говорить эмигрантам, не зная, как это будет принято. Так этот вопрос и заглох. Умерла и вдова Ф. И., и почти все деятели нашего комитета «Кладбищенского попечительства», пришли новые люди, которым Ф. И. не был близок. Я сам вернулся на родину... Но вот в 1973 году исполнилось сто лет со дня рождения Ф. И., и в связи с этим событием в нашей советской прессе появился ряд статей. В журнале «Наш современник» — статья Владимира Солоухина «Три хризантемы» о том, как, будучи в Париже, он хотел положить эти три цветка на могилу Шаляпина и каких трудов ему стоило узнать, на каком кладбище он похоронен, и, наконец, уже в день отъезда, попав на кладбище, сколько трудов он затратил на то, чтобы найти могилу певца (хотя теперь, вероятно, на ней стоит приличное надгробие) и положить свои три хризантемы. Этот рассказ вновь пробудил во мне чувства, которыми мы руководствовались, когда пытались спасти могилу нашего великого земляка от забытья. Ведь, бывая в Москве, часто наведываясь на кладбище Новодевичьего монастыря и посещая могилу Собинова, Неждановой, Станиславского, я всегда ощущал, что место Федора Ивановича здесь, среди земляков и соратников по искусству, среди своего русского народа, который он так любил. А тут еще в «Огоньке» появилась статья И. С. Козловского, в которой он, отдавая дань Ф. И., вскользь высказывал мысль об уместности рано или поздно перенести его прах в Москву. Я загорелся вновь моей старой идеей, а так как к этому моменту из всей нашей старой «кладбищенской» плеяды в живых остался я один, то и решил, что надо начинать что-то делать мне. Я написал И. С. Козловскому, написал дочери Ф. И. Ирине Федоровне, получил от обоих самые живые и одобрительные отклики, хотел привлечь к этому и В. Солоухина, но нам не удалось встретиться. Потом заинтересовал одного из руководителей общества «Родина» и через него попытался что-то сделать. Как мне стало известно, этот проект очень заинтересовал и «Родину», и Министерство культуры, и ЦК КПСС, дети покойного также отнеслись к нему положительно, особенно находящаяся в Москве старшая дочь Ирина. Но одна из младших дочерей, Дарья Федоровна, вышедшая замуж за графа Шувалова, выставила просто неприличное условие: выплату, хотя бы частично, ущерба, нанесенного Ф. И. Шаляпину конфискацией его недвижимого имущества в России. Об этом написал в журнале «Огонек» кажется, И. С. Зильберштейн. А по французским законам, эксгумация тела может быть разрешена только в случае согласия всех наследников. После такого просто позорного «торга» все надежды перенести прах нашего великого артиста на родную землю погасли, и приходится примириться с мыслью, что пройдет еще 50—100 лет — 569и эта могила превратится в лучшем случае в археологический объект, если не разрушится совсем, так как память о Шаляпине за рубежом станет достоянием в лучшем случае искусствоведов, а для рядовых французов она погаснет, как погасли для нас, русских, имена, когда-то гремевшие: Малибран, Полины Виардо или Генриетты Зонтаг. На русской земле Шаляпин навсегда остался бы Шаляпиным, как незабываемы остались Федор Волков, Истомина, Мочалов... В силу этого же закона невозможно перенести на родину из Ниццы прах А. И. Герцена, там погребенного, так как не удается установить всех наследников. А вот прах А. К. Глазунова удалось вернуть в Некрополь родного Питера... Чтобы закончить мои думы о Федоре Ивановиче, хочется привести два анекдота: один — случившийся лично с ним, а другой — им самим рассказанный. Как-то, до войны 1914 года, Ф. И. Шаляпин был приглашен петь на каком-то приеме во дворце Великого Князя Владимира Александровича, на Английскую набережную в Петербурге. После концерта великие мира сего развлекались в особом салоне, а другие гости, в том числе и Ф. И. — в соседних гостиных. И вот лакей на подносе подает Ф. И. бокал венецианского стекла с шампанским от имени жены Вел. Кн. — Великой Княгини Марии Павловны с предложением выпить за ее здоровье. Ф. И. выпил и сказал лакею, что бокал берет себе на память о высочайшей милости. Прошло сколько-то времени. Шаляпин пел в Мариинском театре. После представления его пригласили в ложу к Вел. Кн. Марии Павловне, чтобы принять ее поздравление за хорошее выступление. «Вы — разорительный человек, Шаляпин, — сказала ему Вел. Кн. — Аплодируя вам, я порвала мои новые перчатки. А в прошлый раз вы разрознили мой набор из 12 венецианских бокалов!» На что Ф. И., вежливо склонив голову, ответил ей: «Ваше императорское высочество, эту беду легко исправить, если Вы присоедините 11 оставшихся к пропавшему...» Боюсь, что Великая Княгиня не оценила юмора артиста и серия бокалов осталась разрозненной. Другой анекдотический случай рассказал сам Ф. И., и, хотя он довольно известный, все же считаю уместным его повторить. На заре театральной деятельности Ф. И. играл в одной провинциальной труппе. Давали что-то африканское... То ли «Африканку» Мейербера, то ли что-то в этом роде. По ходу оперы актер стреляет во льва, стоящего на высокой скале и убивает его, причем лев падает со скалы на подложенные внизу маты. Льва изображал человек, зашитый в шкуру. Обычный исполнитель этой эпизодической роли не то заболел, не то запил, и взяли какого-то другого статиста. Вот, проходит действие, стрелок выпускает стрелу. Лев стоит и не падает... Чтобы спасти положение, стрелок вновь заряжает свой лук, а из-за кулис шипят льву: «Падай! Да падай же, С. С.!» Лев трясется и не падает. Наконец, после третьей стрелы и еще более грозного рыка режиссера лев в отчаянии подымается во весь свой рост, осеняет себя в ужасе крестным знамением и тогда летит со своей скалы. Этот случай, приводившийся неоднократно, в устах Ф. И. приобретал полную достоверность. Хочется все же верить, что наступит момент, когда или аппетиты Дарьи Федоровны уменьшатся, или пробудится совесть, или произойдут какие-нибудь иные изменения, и кто-то сделает то, что так хотелось мне осуществить, и прах Федора Ивановича найдет свое законное место в Некрополе Русской Славы на кладбище Новодевичьего монастыря... А пока, проезжая в машине мимо дома покойного Ф. И. и глядя на его мраморный бюст, украшающий фасад этого небольшого домика, я всегда возношу тихую молитву о его упокоении и благодарю Бога за то, что Он дал мне возможность видеть и слышать этого неповторимого артиста и удостоил меня чести проводить его в его последний жизненный путь, хотя и на чужой, но гостеприимной земле Франции. Графиня
Похороны графини Е. В. Шуваловой (известной в «Большом свете» под именем Бетси в отличие от другой графини Шуваловой Сандры — Александры Илларионовны, рожденной графини Воронцовой-Дашковой) запомнились мне не только потому, что были одни из первых, в которых я участвовал после моего рукоположения, но и по тому воистину изысканному обществу, 570которое было представлено в соборе на ул. Дарю в день ее погребения. Это были блистательные осколки «Былого величия Российской Империи». Графиня Е. В. Шувалова, была дочерью князя Барятинского, одного из ближайших и приближенных лиц Императора Александра III. Его младшая сестра Инна Барятинская была замужем за двоюродным братом моей тети М. А. Развозовой — Сергеем Ивановичем Мальцевым, наследником стеклянных мальцевских заводов в Гусь Хрустальном, и вместе с мужем и матерью трагически погибла в первые послереволюционные годы. Преданная гувернантка вывезла двух детей Мальцевых — Марильку и Сережу — за границу, и в Париже мы с ними встречались и вместе выезжали на балы. Брат Е. В. Шуваловой — Александр — был женат на одной из двух дочерей императора Александра II от его морганатического брака с княжной Е. М. Долгорукой, получившей титул светлейшей княгини Юрьевской. Сама Е. В. была и в Петербурге, и позднее в Париже видной представительницей «Большого света» и поэтому ее похороны были особенно торжественными и пышными... Отрок Николай фон-Вах
Потонул, плавая на лодке вместе с товарищем и девушкой. В последнюю минуту этот 18-летний юноша уступил возможное спасение девушке, а сам погиб. Меня тогда особенно поразило и тронуло не только то, что гибель была столь необычна и можно сказать, героична, но и то, что его родители (отец был Литовский гусар) были в разводе, и вокруг свежей могилы стояли папа с женой и мама с мужем. Это как-то особенно подчеркивало, мучительно подчеркивало то, к чему мы часто привыкаем, как к житейской неизбежности. Потом я неоднократно посещал его могилу на кладбище Банье, и всегда было мучительно видеть это раздвоение семьи. Когда люди, ставшие уже чужими друг другу, как бы искусственно соединяются гробом того, кто родился как плод их давнишней и ушедшей любви. Подобные чувства я всегда испытывал, когда бывал на том же кладбище Банье на могиле братьев Симковых. Я их не хоронил, но был очень дружен с их отцом, видным военным хирургом Симковым. Сейчас я вспоминаю его по аналогии. Это был трагический случай, который много дней занимал страницы многих парижских газет. У доктора Симкова было два сына от жены, с которой он развелся. Он был женат вторично и от второй жены тоже имел маленького сына. Как-то ранней весной старшие сыновья уехали на дачу под Парижем и... не вернулись. Им тогда было 19 и 13 лет. На ноги была поднята вся полиция. Предполагали несчастный случай и похищение с целью выкупа (Симков был состоятельным человеком), в то время кинднапинг был моден. Сам отец, обезумевший от горя, приходил ко мне с просьбой служить молебны. Сам он был еврей, принявший протестантскую религию, а жена его — православная так же, как и сыновья. Я много говорил с ним, поддерживал, как умел, хотя искренне мало верил в благополучный исход. Наконец, уже через 40 дней после пропажи выдвинули еще одну версию: мальчики могли пойти в ближайшие от дачи карьеры, оставшиеся от добычи песка, и там быть засыпаны. Послали бригады землекопов. Отец, конечно, был тут же... Наконец, один из рабочих с удовлетворением, которое можно понять, но не простить, закричал: «Они тут, я чувствую запах!» Бедный отец упал без чувств на землю, и таким его сняли вездесущие репортеры и поместили на следующий день в центральные газеты. Действительно, мальчики залезли в пещеру и были там засыпаны. Видимо, они пытались выбраться, так как старший зажал в руках волосы младшего, видимо, стараясь его вытащить из объятий песка. Это произошло 20 апреля 1938 года. Совместные переживания этих дней очень сблизили меня с доктором Симковым, и он просил меня каждый год приезжать на могилу сыновей служить панихиду. И всегда по обе стороны могилы стояли папа и мама — чужие друг другу и объединенные только одним большим горем. Как-то раз с доктором приезжала и его вторая жена. А через два года я похоронил своего сына, и это еще больше сблизило меня с доктором, который много лет спустя, во время моей тяжелой болезни спас меня, после того как 10 врачей ничего не смогли сделать. Хотя я и не хоронил Андрюшу и Юру Симковых, но в моем синодике они находятся среди других. 571Генерал Николай Неводовский
Этот генерал прошел бы среди многих прочих, которых мне пришлось отпевать и хоронить, но, во-первых, мы были хорошо знакомы с этим семейством и дружили с детьми, во-вторых, его смерть была связана с несчастным случаем. (Он ехал с крутой горы на велосипеде рядом со своей дочерью в местечке Брюнуа, и тормоза велосипеда лопнули, а спуск был очень крутой. Мне самому неоднократно приходилось спускаться с него на велосипеде. В результате генерал врезался в столб и разбился). Но самое памятное в этих похоронах, которые совершились в местечке, где они жили (Кэнсису-Сенар), было то, что присутствовал прямой и ближайший начальник покойного генерала — генерал Антон Иванович Деникин. После кладбища сели за поминальный стол. Антона Ивановича посадили между архимандритом Никоном (Греве), в прошлом полковником Добровольческой армии, и мною. И всю трапезу мы разговаривали с Антоном Ивановичем. Я впервые видел его так близко и говорил с ним. Должен сказать, что он производил очень простое и скромное впечатление. Я рассказал ему случай, о котором он, конечно, ничего не знал. Дело было на юге России в период Добровольческой армии. Как-то мой тесть — полковник, придя домой на дачу, где жила его семья, сказал своей жене, что сегодня у них будет к обеду генерал Деникин со свитой. Кормить было нечем, времени на размышление тоже не было. У моей жены, тогда маленькой девочки, был поросенок, который бегал за ней, как собачка, и которого она очень любила. Так вот, этого поросенка решили принести в жертву для приема генерала Деникина. Я сказал Антону Ивановичу, что моя жена до сего дня не может простить ему гибель своего поросенка. Потом мы вместе возвращались в Париж. Об чем говорили? — не помню. Но помню, что впечатление от человека осталось хорошее. Протоиерей Дмитрий Троицкий
Старый протоиерей из коренного провинциального потомственного духовенства. Попав в эмиграцию, он сперва служил на провинциальных приходах, потом его назначили в Русский Дом Ст. Женевьев де Буа, о котором мне придется говорить не раз. Там среди великосветского окружения его провинциальный и не слишком культурный облик был не ко двору. К тому же он был грубоват, и его перевели в Париж в один вновь возникший приход при общежитии для студентов. Там он служил до самой своей смерти. Когда умер викарий Владыки Евлогия епископ Иоанн, исполнявший обязанности благочинного парижских церквей, отец Дмитрий сам предложил себя на роль благочинного, и как с таковым, мне пришлось иметь дело несколько лет. У меня с ним конфликтов не было, и он относился ко мне неплохо, но все время поучал с вершин своей старой психологии провинциального священника, не учитывающего изменившуюся обстановку и аудиторию. Очень интересно было слушать его рассказы о былом быте духовенства. Он служил где-то на берегах Волги, не то под Самарой, не то под Нижним Новгородом. И рассказывал, как еще до масленицы к батюшкам приезжали владельцы постоялых дворов и кабаков и заранее оптом скупали все приношения, которые батюшки получали на Радоницу: крутые яйца, куличи, булки и прочее. Все это было в таких масштабах, что, конечно, самому батюшке было бы не под силу этим воспользоваться. Тогда предприимчивые торгаши скупали все это заранее по очень низким ценам, чтобы потом торговать в Пасхальные дни в кабаках и трактирах. Он давал мне очень много практических советов, которыми я, конечно, не пользовался, так как, во-первых, был лишен потомственной «поповской» психологии, а, во-вторых, просто потому, что и время, и люди были другие. После его смерти его вдова Дарья Сергеевна работала вместе с моей женой и мною в детском доме, куда были эвакуированы парижские дети эмигрантов во время войны из опасения бомбардировок. Позднее она приняла монашество и под именем матушки Серафимы трудилась в Ст. Женевьев алтарницей в кладбищенской церкви. В память того, что ее покойный батюшка хорошо ко мне относился, и к нам с матушкой она относилась хорошо, хотя вообще была человеком нелегким. Блаженный отрок Сергий
Мне трудно писать о смерти моего сына, умершего в 10-летнем возрасте. Позднее 572я просто приложу посвященную его жизни и смерти заметку видной учительницы Антонины Михайловны Осоргиной, ныне монахини Серафимы, а пока только немного вспомню о самом отпевании Сережи, совершенном в кладбищенской церкви Ст. Женевьев де Буа. Хотя за два дня до этого стояла холодная погода и были снежные заносы, день похорон выдался теплый и весенний, и было много подснежников. Храм был переполнен народом, приехавшим из Парижа, и детьми детского дома, в котором мы жили и работали с женой. Служило семь священников. После отпевания перед гробом пошел престарелый протоиерей Александр Калашников, а шесть других священников во главе с духовником Сережи — архимандритом Никоном (Греве) взяли и понесли гроб на руках из церкви до могилы. Почему так вышло? Не знаю, обычно этот почет делается только для священнослужителей. Когда потом мы все стояли у могилы, было теплое солнышко, чирикали птички. Могила была завалена венками и цветами, и, я думаю, Сережик, очень любивший церковь и все церковные службы, был доволен особым торжеством, которое ощущали очень многие, каким-то Пасхальным настроением, которое исходило от его благоухающей цветами могилы. Протоиерей Михаил Осоргин
За два месяца до смерти Сережика, когда трудно было даже предположить, что его дни сочтены, умер отец нашего большого друга Антонины Михайловны Осоргиной, протоиерей Михаил. Я ездил на его похороны и провел два дня в этом особом мире, который назывался по имени местечка, предместья Парижа, «Кламаром». В этом местечке старый русский дипломат граф Хрептович-Бутенев купил себе старинное имение. Одна из дочерей графа была замужем за князем Григорием Николаевичем Трубецким, который после смерти тестя стал фактическим хозяином этого поместья. Семья Трубецких была очень обширна, и многие из ее членов были весьма известны. Князья Сергей, Евгений, Григорий были философами. Один из них был ректором Московского университета. Был еще старший брат Петр и, кажется, семь дочерей, почти все замужние, и все они жили в имении или рядом. Осоргины, Чертковы, Гагарины, Лермонтовы, Самарины... У всех детей были, в свою очередь, большие семьи. У о. Михаила Осоргина, который к моменту своей смерти был настоятелем домовой церкви имения (он был женат на Елисавете Трубецкой), было три сына и четыре дочери, а о количестве внуков и правнуков, я думаю, они и сами не всегда могли сказать. Но это был исключительно дружный клан, очень передовой по взглядам, глубоко церковный, и быть среди них, общаться с ними было большой радостью и счастьем. Вызванный Антониной Михайловной, я приехал к ним и провел с ними день, когда вся эта огромная семья, затаив дыхание, ждала момента великого таинства Смерти, когда Господь посылает Ангела, чтобы принять праведную душу. В этой благоговейной тишине не было безысходной скорби, а была тишина Великого Пятка. И потом, на похоронах почившего, когда гроб окружали близкие, а пел хор, составленный из детей и племянников, я впервые ощутил эту Пасхальную радость, которую через два месяца так явно мы ощущали на погребении нашего Сережика. Мария Бодягина
Была война. Ее первая стадия, когда после затяжного стояния друг перед другом две армии зашевелились. Немецкая стала быстро наступать, а французская не менее быстро отступать. Половина мирного населения бросилась спасаться от немцев, думая, что можно уйти. В это время люди теряли друг друга, теряли самое дорогое из своего имущества, взятого в спешке с собой. Дороги были перегружены машинами, телегами, толпами людей. В 8 километрах от нашего детского дома в местечке Вильмуассон в городке Лонжюмо, где в свое время В. И. Ленин устроил свою партийную школу, проживала чета русских. Это было еще до войны. Потом жена ушла от мужа с каким-то мужчиной и переехала в Эльзас, а муж запил и умер. Его похоронили на кладбище в Лонжюмо. В июле 1940 г., вскоре после оккупации Парижа немцами, к нам в Вильмуассон прибыла повозка, на которой старались вернуться в Эльзас Мария Бодягина и тот мужчина, ради которого она бросила своего мужа. Они долго скитались по дорогам Франции, пока судьба не забросила их в старые для нее места. Но она была уже 573очень тяжко больна. Пришлось поместить ее в ближайший госпиталь, т. е. в тот же Лонжюмо, где она и умерла. Меня вызвали ее отпеть. Я поехал на велосипеде, т. к. никакой другой транспорт не ходил. Когда мы опустили ее в могилу, я внезапно увидел рядом с ее крестом крест с именем ее мужа. Она ушла от него, чтобы, проделав круг по всей Франции, лечь с ним в соседнюю могилу... Вот каковы бывают повороты судьбы. Вспоминается и еще один момент. Была страшная жара. Все было выведено из строя войной, поэтому труп стал очень быстро разлагаться. Все машины бюро похоронных процессий, как и пожарные машины, уехали в эвакуацию. Для того, чтобы перевезти гроб из госпиталя на кладбище, мне реквизировали первую попавшуюся машину. Когда я вылез из машины, задыхаясь от трупного смрада, я прочел на борту машины надпись: «Духи Коти». Так комическое часто идет рядом с трагедиями. Графиня Дина Татищева
Мой первый самостоятельный приход был Монруж — сразу за городской чертой Парижа. Но мне приходилось обслуживать и близлежащие местечки, не имевшие своих русских церквей. В одном из таких местечек жил граф Николай Дмитриевич Татищев, человек очень церковный, с которым мы были достаточно близко знакомы, т. к. он посещал иногда мой храм. Его отец, к тому времени уже умерший, был в свое время Ярославским губернатором, а его мать, Вера Анатольевна, была урожденная Нарышкина, дочь Обер-гофмейстерины Высочайшего двора, т. е. одной из самых видных дам придворного ведомства. Вера Анатольевна проживала как пенсионерка в Русском Доме Ст. Женевьев де Буа, и мы были с ней в очень добрых отношениях. Я знал, что Николай Дмитриевич был женат на графине Капнист (их свадьба была почти одновременно с нашей, и мы с ним ждали наших невест из Ниццы одним поездом в апреле 1929 г.). Слышал я, что Н. Д. женился вновь, но на ком, не знал и как-то не спрашивал его мать. В августе 1940 г. почти сразу после занятия Парижа немцами, когда еще никакой транспорт не действовал, меня по телефону вызывает Николай Дмитриевич и спрашивает, могу ли я приехать к нему (это было километрах в 50 от нас), т. к. у него умерла жена. Ну, конечно, я сказал, что сейчас же выезжаю, сел на свой велосипед и поехал. Приехав к Татищевым, я застал там много народа, двух мальчиков-сироток лет 5—7. Усопшая лежала под иконами, занимавшими почти всю стену над ее кроватью, на руках у нее были четки. Мне рассказали, как сознательно она умирала с именем Иисуса на устах, как благословила своих деток. В общем, атмосфера была столь трогательной и умилительной, что я вознесся духом и служил панихиду с особым подъемом. Потом Николай Дмитриевич спросил меня, смогу ли я приехать завтра, чтобы совершить на дому чин отпевания. Я, конечно, ответил согласием и был несколько удивлен тем, что он особенно горячо благодарил меня и раза два переспрашивал, правда ли, что я приеду и можно ли об этом объявить. Потом он вызвался проводить меня до околицы и при прощании еще раз горячо благодарил. Я спросил его, почему он так меня благодарит, когда я только выполняю свой долг. Он мне ответил: «Я боялся, что Вы откажетесь ее отпевать». «Почему?» «Да ведь она — некрещенная еврейка!» Тут уж я изумился окончательно. Мне в голову не могло прийти, что графиня Татищева, жена столь церковного Н. Д., может быть некрещенной еврейкой. Что было делать? Посоветоваться не с кем. Мой настоятель, протоиерей Лев Липеровский тоже уехал при приближении немцев. Снестись с Парижем, с Владыкой Евлогием, было невозможно. Телефон туда не действовал, да и говорить о таких делах в условиях немецкой оккупации было невозможно. После недолгого колебания я все же решил совершить отпевание, хотя не был уверен в каноничности этого решения... Я спросил у Н. Д., как же так получилось, и он мне рассказал следующее: из Кишинева, бывшего тогда частью Румынии, в Париж для учения приехали три сестры — дочери не то раввина, не то кантора, но, в общем, из старой патриархальной еврейской синагогальной семьи. Познакомившись с ними, Н. Д. сблизился с одной из них, и под его влиянием она уверовала в Христа и решила креститься. Шел 1938 год, Европа уже пылала в пожаре войны. Чтобы повидаться с дочерями, собирались приехать родители из Кишинева, отчетливо понимая, что немцы скоро 574будут в Румынии, и тогда родителям может быть конец, и, во всяком случае, возможность свидания отпадает. Вот Дина и сказала Н. Д.: «Я не могу начинать свою христианскую жизнь со лжи — утаить от родителей такую вещь. А сказать им, что я христианка — это значит их убить. Пусть они приедут, мы попрощаемся и расстанемся, уж, вероятно, навсегда». Возможно, что это было позднее, в 1939 году. Когда родители уехали, история завертелась. Неожиданное нападение на Францию не дало ей возможность подготовиться к крещению, потом бегство пешком с малыми детьми по дорогам Франции, ночевки под бомбами под телегами и грузовиками и — возвращение домой с острой формой скоротечной чахотки. Вот так она и не успела стать христианкой по каноническому положению, хотя умерла христианкой по своему углубленному духу. На другой день я опять приехал на велосипеде. Совершил с большим духовным подъемом чин отпевания, проводил гроб на местное кладбище... Когда наладилось сообщение с Парижем и я смог поехать к Владыке, я рассказал ему, как перенесли момент оккупации, что произошло и в Русском Доме Ст. Женевьев, и в нашем детском доме Вильмауссон (они отстоят друг от друга на 4—5 км), потом я долго не знал как начать и наконец сказал, что сделал нечто такое, о чем даже боюсь сказать. Он меня долго спрашивал и, наконец, я осмелился сказать, что отпел некрещенную еврейку. Владыко поначалу сделал строгий вид и спрашивал: «Как же ты мог? Как? И Евангелие читал? И «Со святыми упокой» пел? И «Вечную память» возглашал? Как же ты это сделал?» Я ему сказал все, как было, как она умирала. Потом сказал, что остались две сестры, которые тоже тянутся ко Христу, и я мог бы им показать пример отсутствия любви и наконец сказал, что не посмел отказать ей в недрах Авраама, Исаака и Иакова, на которые она имеет больше прав, чем я сам по своему происхождению и по духовной настроенности. Владыко рассмеялся, привлек меня себе на грудь и сказал: «Спасибо тебе, мой мальчик, что я в тебе не разочаровался!» «Но, Владыко, — сказал я, — в метрические книги я ее не записал». «А вот это уж мудро», — ответил мне Владыко. Потом я неоднократно спрашивал и архиереев заграничных, так сказать синодальной школы, и наших современных советских, — и все мне сказали, что поступил я правильно. Остается добавить, что сиротки были помещены к нам в детский дом и долгое время жили у нас, под нашим присмотром. Вернувшись на Родину, я иногда имел о них сведения. Потом неожиданно старший из них, Степан, появился у меня в Ярославле. Оказывается, он работает в Москве во французском посольстве как атташе по делам культуры. Он приезжал так к нам раза три. Один раз с женой и тремя детьми. Старший из них так похож на Степу тех лет, что, увидев его, я с трудом сдержался, чтобы не заплакать. А потом один раз он приехал со своим отцом Николаем Дмитриевичем, которому захотелось повидать город его юности, губернаторский дом его отца на набережной. В нем сейчас картинная галерея. О его приезде писали в нашей местной газете. Сестры покойной Дины — одна была схвачена немцами и погибла в лагерях смерти. Что стало с другой — не знаю. Последнюю встречу с погибшей Бетси я хорошо помню. Я был у них, она вышла проводить меня в коридор. Попросила благословить, т. к. знала, что положение очень опасное. Немцы вылавливали евреев. Я благословил ее и больше не видел. Через несколько дней ее забрали навсегда. Младенец Надя Титова
К каждому человеку у Бога свой подход... Иногда Господь подготовляет к испытанию длительным временем, постепенно; иногда удар падает неожиданно. Когда мы работали в детском доме Вильмуассона, у нас была работница судомойка, Нина Ивановна Титова. Не знаю, был ли у нее муж, о нем разговору не было, но была двухлетняя дочка Надя. Нина Ивановна, женщина истерическая, совершенно болезненно любила свою Надюшу и, работая на кухне в подполье, все время бегала на верхний этаж, где у нас помещались дети ясельного возраста, и в том числе ее Надюша. Один раз ясельная воспитательница пришла сказать, что с Надюшей творится что-то странное. Ее сажают на горшочек, а она с него падает. Сперва думали — балуется и даже строго с ней поговорили, но она продолжает падать. Срочно все «начальство» собралось наверху, вызвали сестру милосердия, занимающуюся у нас медицинским уходом за детьми по указанию врача. Сразу увидали, что это что-то 575серьезное. Решили для начала обложить ее грелками и для этого за горячей водой спустились на кухню. Нина Ивановна в это время мыла посуду. Увидав ясельную воспитательницу, она сразу вскинулась: «Что-то с Надюшей?» Ну, ее успокоили, а потом сказали, чтоб она шла наверх. Тем временем прибыл вызванный врач и велел немедленно везти в Париж в специальный детский госпиталь. Мне пришлось взять на себя миссию сопровождать ее с ребенком на специальной машине в Париж. Девочка к этому времени наполовину теряла сознание. Состояние Нины Ивановны можно не описывать. В больнице сразу сделали все, что можно, но... положение было безвыходное, и на другой день Надюша скончалась. Я с Ниной Ивановной отвез гробик на парижское кладбище, кажется, Тье или Банье, и там, на могиле совершил отпевание. Я боялся, что такая истерическая натура, как Нина Ивановна, будет на себе рвать волосы от отчаяния, но она, почувствовав, что положение безнадежное, сразу подобралась и очень мужественно несла свое горе. Думаю, что длительную болезнь дочери она бы не вынесла. Этот случай заставил меня призадуматься над тем, почему иногда человек умирает сразу, а иногда нужна длительная болезнь, чтобы подготовить окружающих. Я не могу вспомнить точное медицинское название болезни, от которой Надюша умерла. Для меня тогда не ЭТО было главным. Владимир Войтенко † 9.02.1941 г. Вскоре после оккупации Парижа немцами, в то время, когда я еще обслуживал мой первый приход в Монруже и уже жил в детском доме Вильмуассон, меня вызвали в Монруже в гостиницу, вернее, в дом с меблированными комнатами, в котором жило много моих прихожан, одиночек или бездетных пар. Там умер некто Владимир Войтенко. Он никогда не бывал в храме, был женат на испанке и не имел детей. Я его не знал. Его жена, очень верующая испанка, сочла своим долгом пригласить русского православного священника, чтобы отпеть мужа по русскому обряду. Когда я пришел в гостиницу, я увидел, что, кроме жены-испанки, хозяев гостиницы — французов и соседей, тоже французов, нет ни одного русского. Возможно, что с русскими соседями по гостинице он не общался, или его, может быть, не любили, но из русских не было никого. Мне показалось, что при таких условиях уместнее совершить православное отпевание на французском языке, благо у меня были все необходимые богослужебные книги по православному обряду, но на французском языке. Совершив в комнате усопшего чин отпевания, я проводил его тело до кладбища, причем на кладбище, услышав о необычно понятном чине, собралось еще больше французов. На могиле перед уже большой толпой французов я совершил заупокойную положенную литию (опять-таки по-французски) и сказал небольшое надгробное слово в духе экуменизма. Потом и вдова, и многие присутствующие горячо благодарили меня... Учитывая, что все католические службы совершаются на латинском языке, от которого французский отошел уж очень далеко, понятно, что, присутствуя на обычных католических отпеваниях, французы ни слова не понимали, и смысл происходящего от них ускальзывал. Мария Дмитриевна Кашкина
Перед войной, в 1937—1939 годах, мы три лета проводили в детском лагере, в 15 км от Компьеня, в 100 км от Парижа на север, в местечке Эленкур-Сент-Маргерит. Моя жена работала там воспитательницей. Первые два года я приезжал к ним проводить свой отпуск, а на третий был приглашен там быть воспитателем и одновременно служить в походной церкви — неотъемлемой принадлежности каждого детского лагеря. Эта маленькая деревушка, расположенная в чудесной местности, среди полей битв 1914—1917 годов, была наполовину разрушена и, когда после войны жители получили контрибуции за разрушенные дома, то на эти деньги большинство купило себе что-то ближе к Парижу. Ко времени нашего там пребывания половина деревни была разрушена и не восстанавливалась. Населения стало очень мало. Школа для немногих детей помещалась в небольшом доме, а старая, чудом уцелевшая двухэтажная школа пустовала, и ее каждый год снимал для детского лагеря о. Александр Чекан, настоятель очень мощного пригородного прихода Бийанкур. Кроме того, в этой же деревушке у частных людей на лето селились отдельные 576русские, как сказали бы теперь «дикие», а также имела свой маленький домик видная представительница старой Москвы — Мария Алексеевна Маклакова. Старая девица, очень энергичная, деятельная, с очень острым язычком. Москвичи ее побаивались и называли «ла вьерж фоль», т. е. «сумасшедшая девственница». Один ее брат — Николай — был одним из последних министров внутренних дел, а второй — Василий Алексеевич — послом Временного правительства в Париже. Он был одинок, и сестра жила с ним и вела его хозяйство, а на лето уезжала в свой домик в Эленкур-Сент-Маргерит. К ней постоянно приезжали и гостили очень интересные люди, а также бывали и те, кто снимал комнаты самостоятельно у местного населения в почти пустующей деревне: Мозжухины, известный бас Александр Ильич с женой, также известной пианисткой Клеопатрой Андреевной, выступавшей под именем Клео Каррини; потом семья Татариновых, Тучковы, Якунчиковы. Среди прочих каждый год гостила у М. А. Маклаковой и Мария Дмитриевна Кашкина. Происходившая из древнего рода графов Бутурлиных эта в свое время более чем состоятельная женщина выехала из России не в первые годы после революции, а позднее, уже в 30-х годах. Эта разница всегда была очень чувствительна. Выехавшие в первые годы, годы разрухи и эксцессов, считали, что с их отъездом Россия кончилась, а осталось какое-то мокрое место под именем Совдепии. Те же, кто выехал позднее, хотя часто и испытывали многие превратности судьбы, но все же знали, что есть Россия, хотя пока и не совсем понятная, но которая является единственной наследницей всех старых русских духовных ценностей. Такова была и Мария Дмитриевна Кашкина. Я часто бывал в свободное время у М. А. Маклаковой, с которой наладил очень хорошие отношения, несмотря на многое, что нас разделяло, и там часто встречался и с Марией Дмитриевной и много говорил с ней. Она сразу мне стала очень близкой. Она много пережила. Тюрьма, ссылка, лагеря... Она была довольно грузная и ходила с трудом, так как ноги ее были перебиты... Но, несмотря на это, она сохранила очень теплые воспоминания о своих тюремщиках в лагере, молодых солдатиках, с которыми она там занималась иностранными языками. После всего пережитого она стала заикаться и, несмотря на свою сложную судьбу, всегда говорила мне: «В к-к-какое интер-ресное вр-ремя м-мы жив-вем! К-как я благ-годарна Богу за то, что Он дал мне жить-ть в так-кое инт-тересн-ное вр-ремя!» Когда началась война, из Парижа стали эвакуировать и детей и стариков (имею в виду, конечно, русских) и помещать их подальше от Парижа из страха перед бомбардировками и особенно газовыми атаками, которыми немцы «угощали» французов в прошлую войну. Один из флигелей в Вильмуассоне наполнили детьми (сперва их было около 200), а в главный дом, находившийся в 4, 5 км в Ст. Женевьев де Буа переселили стариков из Вильмуассона и приняли еще из Парижа, уплотнив их по два-три в комнату (до войны у каждого была своя комната). Среди вновь поступивших я увидал и Марию Дмитриевну Кашкину. Бывая регулярно в Ст. Женевьев, я всегда навещал ее и продолжал наши контакты, начавшиеся на полях битв Эленкура. Как-то раз, вернувшись в Вильмуассон из Парижа, где я еще обслуживал свой приход Монружа, я узнал, что из Ст. Женевьев мне звонили по телефону и, как мне передали дети, «Тетя с кошкой просит Вас зайти к ней». Я ломал себе голову, кто это «тетя с кошкой». На следующий день на велосипеде я приехал в Русский Дом и, въезжая около гаража, где всегда оставлял велосипед, увидел свет в часовне-морге, куда всегда ставили тела усопших пенсионеров до их перенесения в церковь для отпевания. Я спросил: «Кто умер?» Мне ответили: «М. Д. Кашкина...» Тогда я сообразил, что не к тете с кошкой меня вызывали, а М. Д. Кашкина почувствовав себя плохо, просила меня к ней приехать, м. б. желая причаститься. Увы! Было уже поздно, и откликнуться на ее призыв я уже не мог. На память о ней у меня осталась икона преподобного Серафима в серебряной рамке, бывшая с ней в ссылке и еще несущая на обратной стороне следы лагерной печати. В моей памяти М. Д. Кашкина осталась как пример человека, сумевшего увидеть историю не через призму личных невзгод и переживаний, а перешагнув через эти личные чувства и личные обиды. Евграф Петрович Ковалевский
В среде русской эмиграции Евграф Петрович занимал видное место. Бывший земский деятель, член Государственной Думы, 577неоднократно посылавшийся русским правительством во Францию для разных дипломатических контактов. Он имел трех сыновей, которые тоже не прошли незамеченными в эмигрантской среде. Старший сын Петр окончил Сорбонну и получил звание доктора то ли филологических наук, то ли что-то, близкое к этому. Он написал несколько книг по русской истории, преподавал в Богословском Парижском институте русский язык и, кажется, латынь. Второй сын, Максим, был диакон. Оба они были долгое время иподиаконами Митрополита Евлогия, а позднее уступили место более молодым иподиаконам. Но Петр Евграфович всегда читал каноны во время соборных богослужений. Самый младший сын, Евграф, был фигурой интересной и экзотической. Человек большой фантазии, большого темперамента, при этом обладавший большим честолюбием. Он обучался в Богословском Парижском институте. Потом, когда наступил церковный раскол 1931 г., Петр остался с Владыкой Евлогием на ул. Дарю в кафедральном соборе, а два младших сына перешли в приход Владыки Вениамина, оставшегося верным Московской Патриархии. Через какое-то время Евграф был рукоположен во иерея целибатом и основал приход для французов, стал заводить особый чин богослужения. О нем я когда-нибудь вспомню поподробней. Убедившись, что в лоне Московской Патриархии он не получит сана епископа, он внезапно стал менять юрисдикции и в конечном итоге был рукоположен епископатом Карловацкого синода в США во епископы, предварительно принявши монашество с именем Иоанн, в честь недавно перед этим незаконно «канонизированного» отца Иоанна Кронштадтского. Сразу после этого он ушел от карловчан и, вернувшись в Париж, продолжал обслуживать свой небольшой приход из своих поклонников-французов уже в сане епископа, но никем не признаваемый, в сущности, раскольником. Покойный Евграф Петрович очень переживал странные поступки своих младших сыновей, сам будучи, хотя и либеральным, но сугубо буржуазным элементом. С ним было очень интересно разговаривать. Он много говорил о временах еще до войны 1914 года, когда в разгар франко-русского альянса были частые взаимные контакты между французскими и русскими общественными деятелями. Я помню, как-то раз он рассказывал, как на заре своей общественной деятельности он в числе какой-то делегации прибыл в Париж и был на приеме у президента Республики. Этот пост в то время занимал или Лубэ, или Фальер. Всех гостей делили на три группы. Самые почетные представлялись лично Президенту и удостаивались рукопожатия, вторые — рангом пониже — только представлялись все вместе, их имена назывались, и Президент с ними раскланивался, делая общий поклон. Самые неважные до Президента просто не допускались, их сразу направляли в буфет, где было приготовлено угощение. В свой первый приезд Е. П. Ковалевский имел более, чем скромный чин Надворного Советника. Французы, не слишком, видимо, сведущие в тонкостях русского титулования, перевели это как «Консейе де ла Кур», т. е. Советник Двора (какого? — видимо, Высочайшего...). Тотчас его берут за ручки, ведут в главный зал, представляют Президенту. Тот жмет ему руку, говорит ласковые слова... Прошли годы и вновь Евграф Петрович попадает в Париж в составе какой-то думской группы. На этот раз он уже Тайный Советник, т. е., говоря военным языком, — генерал-лейтенант. Ну, теперь почести будут еще больше! Французы перевели «Тайный Советник» как «консейе приве», что звучит как «частный советник», т. е. — стряпчий, — и его, не допуская к Президенту, направляют прямо в буфет. Я очень ясно помню этот его рассказ, но не вполне уверен, что это случилось с ним самим или кем-то из членов их делегации, т. к. не вполне уверен, что Е. П. имел чин Тайного Советника. В эмиграции он был непременным участником всех собраний, всех молебнов, всех панихид и погребений. Но вот мы похоронили и его самого на кладбище Медона, где он жил под Парижем. Дмитрий Сергеевич Мережковский
Д. С. Мережковского я никогда при жизни не видал, но хорошо знал по портретам, появлявшимся часто в газетах и особенно в журнале «Иллюстрированная Россия», в котором он принимал участие. Это был очень хороший, прекрасно иллюстрированный журнал, издававшийся Мироновым и привлекавший к себе лучшие литературные и художественные силы эмиграции. В похоронах я принял участие, так как в это время уже по совместительству с детским 578домом обслуживал и русское кладбище и встречал всех покойников, как привозимых к нам для отпевания в нашей церкви, так и тех, кого отпели в Париже, а потом привезли к нам. Похороны привлекли массу народа, все культурные слои эмиграции, многих французов, поклонников покойного Мережковского. Кроме многолюдства, ничем эти похороны не запомнились. А. Н. Бенуа создал чудесный памятник на могилу Мережковского. Но вот случай, который мне запомнился: война уже подходила к концу. Как-то раз я шел по кладбищу, и вижу — вдали идет молоденькая девушка, почти девочка... Юбка выше колен, в руках сигарета в длиннющем мундштуке, и с двух сторон под руки ее ведут два немецких офицера. Меня возмутило все это. Во-первых, такая юная девица — и с офицерами, в столь броском костюме. Подойдя поближе, я увидел, что она накрашена сверх всякой меры, и только поравнявшись с ними, к ужасу узнал в этой «девочке» вдову Мережковского Зинаиду Николаевну Гиппиус, которой к этому времени было наверно уж под 70 лет. В своем возрасте она сумела сохранить и девичью фигуру, и юные ножки, открытые выше колен. Кто были эти два немецких офицера — культурные люди, знавшие творчество Мережковского и приехавшие поклониться его могиле, или же русские эстеты, нарядившиеся в немецкие мундиры (увы, были и такие...) — этого я не узнал, но эта встреча навсегда врезалась в память. Больше З. Н. Гиппиус я не встречал. Вообще на кладбище она приезжала редко. Княгиня
Княгиня С. Н. Васильчикова была сестрой мужа нашей директрисы в Русском Доме Ст. Женевьев де Буа, кн. Петра Николаевича Мещерского. Она была вдовой бывшего члена Государственного Совета, бывшего министра земледелия, кн. Б. А. Васильчикова. В свое время, во второй половине войны 1914—1917 гг., о ней много говорили... Она была послана под эгидой Международного Красного Креста в Германию, чтобы проверить состояние лагерей для русских военнопленных. По своем возвращении под впечатлением страданий наших солдат в плену и под впечатлением все большего авторитета Распутина при дворе, она написала письмо Императрице Александре Федоровне как женщина женщине, умоляя ее услышать голос людей, желающих счастья Родине. В ответ на это письмо ее мужа вызвал к себе министр двора и объявил ему Высочайшее повеление о высылке его жены в Новгородскую губернию. Это был факт, не имевший места со времени императора Павла I. В эмиграции княгиня проживала скромно со своим мужем, а потом, после его смерти, заканчивала свою жизнь в Русском Доме, около своего брата и невестки. Мне часто приходилось ее исповедовать, беседовать с ней, и перед своей кончиной она вызвала меня в свою комнату, где после тяжелой ночи и умерла у меня на руках. Рядом сидела ее невестка, очень с ней дружная, княгиня Вера Кирилловна, и ее брат Петр Николаевич. Память о покойной Софии Николаевне осталась как память об очень скромном, умном и тактичном человеке, человеке большой доброты. Эдуард-Виктор Гольдберг
Каждый год 19 февраля, в день смерти моего сына Сережи, наш большой друг и один из наиболее нам духовно близких лиц архимандрит Никон (Греве) приезжал к нам, сперва в Вильмуассон, а потом в Ст. Женевьев де Буа для служения заупокойной литургии и потом панихиды на могилке усопшего мальчика и обычно всегда он привозил с собой кого-нибудь для знакомства с нами. М. б., он хотел показать христианское отношение к смерти, которое он находил у нас. А привозил он всегда кого-нибудь со свежей раной, недавно кого-нибудь потерявшего. М. б., он находил, что для нас полезно разделить чью-то скорбь и таким образом ощущать не исключительность нашего горя, а, может быть, чрезвычайно занятый и обремененный человеческими контактами он просто «передоверял&rТеги:
Российский архив, Том V, 26. Протоиерей Борис Старк. По страницам Синодика, Документы личного происхождения, Служебные документы и письма
| |||||||||||||||||
