Дубельт Л. В. Вера без добрых дел мертвая вещь

111

Желал бы, чтоб мое сердце всегда было полно смирения; чтобы слова мои были благомудры, разговоры не скоры; чтобы в трудах был бодр; чтобы никого не обижал, напротив, чтобы всем желал добро; никого не презирал, даже и самого убогого человека; чтобы ни над кем не смеялся и во всем видел бы добро; чтобы из уст моих всегда излетали бы только слова любви и благодати, а в делах виделась бы одна только скромность; чтобы наружный мой образ показывал внутреннее совершенство, выражая незлобие и всегдашнее снисхождение и милость к ближнему; чтобы в каждом деле я был исполнен кроткой важности и постоянства; говорил немного, только о нужном; чтобы охотно выслушивал других и отдавал бы всякому должное уважение; чтобы мало смеялся и никогда не приходил в смущение; чтобы обхождение мое с другими было всегда кротко и без гнева; чтобы во мне не было никакой гордости, но простота без малейшего притворства, никакой изнеженности, но во всем совершенное смирение — одним словом, чтобы во всех делах моих сияла божественная, преизобильная благодать.

Желаю невозможного — но желаю!

Надо стараться, чтобы в нас славили и милость беспримерную, и приветливость, и смирение ангельское, и чтобы презирать и огорчать людей было бы мукою для нашего сердца.

Пусть небо накажет меня годом страдания за минуту, в которую умышленно оскорблю ближнего.

Не будьте животными, которые видят и чувствуют землю, по которой ходят, но не видят неба, которое над ними.

Жить — есть не баклуши бить, а как можно лучше мыслить и действовать; любить добро; возвышаться душою к его источнику, все другое есть шелуха. — Чем долее живем, тем более объясняется для нас цель жизни и ее совершенство. — Страсти должны не счастливить, а разрабатывать душу. — Делайте, что и как можете, только делайте добро; а что есть добро, спрашивайте у совести.

Первая обязанность честного человека есть: любить выше всего свое Отечество и быть самым верным подданным и слугою своего Государя.

Сыновья мои!¹ помните это. Меня не будет, но из лучшей жизни я буду видеть, такие ли вы русские, какими быть должны. — Не заражайтесь бессмыслием

112

Запада — это гадкая, помойная яма, от которой, кроме смрада, ничего не услышите. Не верьте западным мудрствованиям; они ни вас, и никого к добру не приведут. — Передайте это и детям вашим — пусть и они будут чисто русскими, — и да не будет ни на вас, ни на них даже пятнышка, которое доказывало бы, что вы и они не любят России, не верны своему Государю. — Одним словом, будьте русскими, каким честный человек быть должен.

Помните, что мы всегда в долгу у нашего возлюбленного Отечества, и для его блага, не тут, так в другом месте, должны искать полезной деятельности. Чем менее другие требуют ее от нас, тем более должны мы требовать ее от себя как существа нравственного. — Для нас одна Россия должна быть самобытна, одна Россия истинно существовать; все иное есть только отношение к ней, мысль, привидение. — Мыслить, мечтать мы можем в Германии, Франции, Италии, а дело делать в России.

Я. И. Ростовцев

Не помню, от кого я это слышал. Кажется, от Ростовцева².

Россию можно сравнить с арлекинским платьем, которого лоскутки сшиты одною ниткою — и славно и красиво держатся. Эта нитка есть самодержавие. Выдерни ее, и платье распадется!

Не лучше ли красивая молодость России дряхлой, гнилой старости Западной Европы? Она 50 лет ищет совершенства, и нашла ли его? — Тогда как мы

113

спокойны и счастливы под управлением наших добрых Государей, которые могут иногда ошибаться и ошибаются, но всегда желают нам добра.

Я не знаю лучшего подвига, лучшего наслаждения, как подать руку бедному и руководить слепого юношу, слепого по своей неопытности и молодости.

Кто оденет пеленою крещения новорожденного, того Матерь Божия оденет нетленною ризою своего милосердия.

Доколе человек умеет молиться, любить и мыслить, он не может быть несчастлив.

В нашей России должны ученые поступать, как аптекари, владеющие и благотворными, целительными средствами, и ядами, — и отпускать ученость только по рецепту правительства.

Турок должно беречь и поддерживать, потому что для государства всегда выгоден глупый сосед.

Надо стараться иметь гордый, непреклонный характер, но доброе, чувствительное сердце.

После кончины графа Бенкендорфа³ я встретил эту добродетель в высшей степени в графе А. Ф. Орлове⁴.

Иностранцы — это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусают.

Обязанности полиции состоят: в защите лиц и собственности; в наблюдении за спокойствием и безопасностию всех и каждого; в предупреждении всяких вредных поступков и в наблюдении за строгим исполнением законов; в принятии всех возможных мер для блага общественного; в защите и вспомоществовании бедных, вдов и сирот; и в неусыпном преследовании всякого рода преступников.

Пусть же мне докажут, что такого рода служба не заслуживает уважения и признательности сограждан.

Кто из русских может забыть кроткую Елисавету⁵, венценосную супругу Александра Благословенного? Кто из русских может вспоминать о ней без умиления и чувства душевной, искренней признательности? Эта добродетельная Государыня, мать сирот и несчастных, употребившая все дни незабвенной жизни своей на утешение страждущих и находившая сладкую, единственную награду в тихом, ангельском сердце своем, — была для России как некий дар Всевышней благодати! — Между многими, истинно неземными добродетелями всем была известна ее неизменная привязанность к великому Александру. — Следующий, хотя малозначащий случай доказывает, однако же, сколь безысключительно сердце ее было предано обожаемому супругу и сколь сильно действовало на Ее Императорское Величество одно имя его.

Государыня Елисавета Алексеевна в 1818 году, следуя из Москвы в Санкт-Петербург, остановилась на Выдропужской станции для перемены лошадей. Незадолго перед тем через этот же ям проехал Император. Когда лошади уже были переменены и Ее Величество отправилась в дальнейший путь,

114

выдропужский ямщик Иван Красовский, в доме коего, прежде заведения в этом яме гостиницы, всегда останавливалась царская фамилия, подбежал к карете и наречием, свойственным доброму русскому народу, начал просить Государыню удостоить его дом высоким своим посещением. «Матушка-Государыня, — сказал ямщик, — остановись, пожалуй, да зайди на старую квартиру откушать чайку!» Ее Величество, с обыкновенною ей ласкою, приняв милостиво это усердное приглашение, не менее того отказывалась исполнить просьбу Красовского по той причине, что дальний путь не оставлял ей лишнего времени. — Ямщик упорствовал, повторяя просьбу свою, и, наконец, громко закричал: «Матушка! Да ведь отец наш, Александр Павлович, приказал тебе зайти в избу мою». Услышав эти слова, Ее Величество в ту же минуту приказала остановиться, вышла из кареты и посетила обрадованного ямщика.

Граф А. Х. Бенкендорф

Вот черта покорности и любви к супругу! — Пусть Господь упокоит душу кроткой Елисаветы и даст ей место возле ангела, который на небесах.

Benjamin Constant⁶ сказал насчет Короля Прусского: «Il fait des innovations, et la dernière mesure qu’il prend, est toujours l’avant-dernière!»*

115

Управляющий 3-м отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии должен поставить себе за неизменное правило: que chaque accusé doit être regardé comme innocent, jusqu’à ce l’accusation portée contre lui soit démontrée par des preuves directes et suffisantes*.

Say⁷. Economie politique. — La meilleure manière de retenir les hommes et de les attirer, c’est d’être juste et bon envers eux, et d’assurer à tous la jouissance des droits qu’ils regardent comme les plus précieux: la libre disposition de leurs biens, la faculté d’aller, de venir, de rester, de parler, de lire et d’écrire avec une entière sûreté**.

Последнее правило я признаю софизмом — оно клонит к свободе книгопечатания, а совершенная свобода книгопечатания есть бич человечества; она, поддержанная другими причинами, свела с ума всю Западную Европу и привела к ужасной мысли социализма.

Fénelon⁸. — L’homme le plus heureux est celui, qui croit l’être***.

L’Hermite de la chaussée d’Antin⁹. L’amour-propre, hélas! est le plus sot des amours****.

L’envie et la haine se lèvent plus matin que la justice et l’amitié*****.

Sénèque¹⁰. О mes amis, il n’y a plus d’amis!******

La Rochefoucauld¹¹. Ce que les hommes ont nommé «amitié» — n’est qu’une société, un ménagement réciproque d’intérêts, un échange de bons offices; ce n’est enfin qu’ un commerce, où notre amour-propre se propose toujours quelque chose à gagner*******.

A la dernière revue je fais une remarque un peu désagréable: ce que l’opinion qu’on énonce sur un régiment, n’est presque jamais que l’expression du sentiment que l’on porte pour le chef********.

116

Où serait le mérite de servir à son pays, si l’on devait toujours compter sur la reconnaissance de la patrie*?

Монтескье¹². Нравы государя благоприятствуют свободе столько же, как и законы: подобно им, он может делать из людей скотов и из скотов людей. Если он любит людей свободных, будет иметь подданных; если же он любит людей подлых, будет иметь рабов. Желает ли он научиться великому искусству царствования? да приближит к себе честь и добродетель; да призовет личное достоинство; да приклоняет к себе сердца; да обходится со всеми снисходительно. — Любовь последнего из его подданных должна ему быть приятна — они такие же люди. — Народы требуют к себе столь мало уважения, что справедливость требует им оное оказывать. (Sic.)

Не должно принимать всего близко к сердцу — напротив, должно всегда быть как можно скромнее, равнодушным на все, приказывать тихо, и ежели не исполнено, то повторить приказание без взыскания.

Слава Богу, что Великая Княгиня Анна Павловна¹³, наконец, Королева — давно бы пора. Она уже около 30 лет замужем, а все была только наследная принцесса. Умно сделал старый Король, что отдал свою полосу сыну, а сам пошел в захребетники. Право, умно!

Государь Наследник Цесаревич Александр Николаевич обручен¹⁴. Виноват, эта партия мне не нравится. Принцесса Дармштадтская чрезвычайно молода, ей нет 16-ти лет. По портрету не очень хороша собою, а наш Наследник красавец. — Двор гессен-дармштадтский такой незначащий! Принцесса росла без матери, которая умерла, оставя ее ребенком. Не знаю, что-то сердце сжимается при мысли, что такой молодец, как наш Наследник, делает партию не по сердцу и себе не по плечу.

Все великое и прекрасное так свойственно нашему Государю, что уж и не удивляет! Отеческое его попечение о голодных губерниях доказывает не только доброту, но какую-то рыцарскую добродетель. Про Александра Павловича говорили, что он был на троне — человек; про Николая надо сказать, что это на троне ангел — сущий ангел. Сохрани только, Господи, его подольше, для благоденствия России. — Не нравится мне, что он поехал за границу; там много этих негодных поляков, а он так мало бережет себя! Я дал графу Бенкендорфу пару заряженных пистолетов и упросил положить их тихонько в коляску Государя. Как жаль, что Он не бережет себя. Мне кажется, что, принимая так мало попечения о своем здоровье и жизни, он сокращает жизнь Свою — да какую драгоценную жизнь! Счастливы те, которые так сблизка видят его дела. Сколько делает он добра России! везде заведения в пользу общую — в Одессе, даже для жидов, учредил училище. В Сенном, в 1812 году, французы разорили церковь, и с тех пор жители этого города оставались без службы. Они сетовали, тем более что других церквей поблизости не было. Кто же выстроил им новую церковь? Их помещики? Нет! выстроил ее Николай Павлович на свой счет. — В Смоленске все разоренные французами дома исправлены. А на

117

Императрица Александра Федоровна и Великие Княжны
Ольга, Мария и Александра

118

чей счет? Государь пожаловал большие суммы денег Смоленску. — Велик Николай Павлович, чудо-Государь — какая конституция сравнится с его благодеяниями.

Многие находят, что А. Н. Демидов¹⁵ сделал глупость, женившись на дочери герцога Монтфорского; а я так радуюсь, что русский рядовой барин взял в супруги внучку и племянницу Императора и Короля, родственницу и нашего царского дома. Мне кажется, что это делает честь России, что ее простой дворянин может искать союза с заграничными владыками. Не понимаю, отчего наш Государь не согласился утвердить за Демидовым титул князя Флорентинского. Я почти уверен, что блистательная партия Демидова породила зависть в нашей аристократии и они уверили Государя, что такой брак вреден нашему Отечеству; тогда как, напротив, брак этот доказывает преимущество нашей нации и что русский богатый благовоспитанный дворянин равен западным князьям. Принцесса Матильда, прекрасная собою, конечно, имела много женихов между немецкими и итальянскими князьями, но предпочла дворянина из нации, которую называют варварами. Воля ваша, я радуюсь этому браку и, любя Демидова за его благотворительность, горжусь этим браком, делающим честь России. Если бы все рассуждали беспристрастно и не давали бы воли своей гордости, то радовались бы вместе со мною; но русское начало так подавлено окружающим трон германизмом, что и русские сделались немцами и голос их ослабел для правды. Жаль, что Государь, всегда такой молодец, в этом случае не выказал своего обычного величия.

Сегодня мы молились на коленях за Наследника и его невесту и за благополучие их союза. Если бы он мог видеть, как усердны к нему русские, он бы порадовался! При молитве я не мог удержаться от слез — кажется, что и многие другие плакали. Воображаю, что должны чувствовать Государь и Государыня, видя своего первенца, своего любимца, Наследника такой обширной власти, славы, такого Престола, вступающего в такой важный союз, от которого должна зависеть вся будущая и его и России участь. Дай Бог ему счастия.

Неужели Великая Княгиня Мария Николаевна¹⁶ не приедет на эту свадьбу? На такую свадьбу?

При чтении церемониала об обручении Великой Княжны Ольги Николаевны¹⁷ я радовался. Эта свадьба по сердцу русских. Дай Бог, чтобы она была так счастлива, как того заслуживает, и столько, сколько желает ей того вся Россия. Не нарадуюсь, что жених ей пара и что Бог избавил ее от супружества с австрийским эрцгерцогом Стефаном. В Австрии она была бы так же несчастлива, как была покойная Александра Павловна¹⁸, тем более, что этот эрцгерцог Стефан сын того же Палатина Венгерского, который уморил с горя покойную Александру Павловну, такую же красавицу, какова наша Ольга Николаевна. Уж точно Бог ее помиловал от этого брака. В Австрии несметное семейство; эрцгерцог Стефан из младших, потому что он только двоюродный брат Императора. — Ее, бедненькую, заклевали бы там все тетушки, дядюшки, сестрицы и братцы! Ее красота не тронула бы их; они завидовали бы ей, старались бы затмить ее и для того загоняли бы ее различным образом, как делали с Великою Княгинею Александрою Павловной. — Ведь они немцы! — Даже теперь страшно, когда подумаешь, что Ольга Николаевна могла попасть туда. Слава Богу, что он избавил ее от этой напасти и послал ей жениха, более ее достойного, — хотя, конечно, нет на свете таких принцев, которые были бы совершенно ее достойны.

119

Заметили ли, как наши Царевны Александры недолговечны? — Из потомства Императора Павла Петровича умерло восемь Великих Княгинь и Княжен — из этого числа четыре Александры: Александра Павловна, Александра Михайловна, Александра Максимилиановна и теперь Александра Николаевна¹⁹. — Если сказать, что это потому, что много было Царевен этого имени, так еще более имени Мария, а Марии, слава Богу, живы. Смотрите: у Государя сестра Мария жива, сестра Александра умерла; у Него же дочь Мария здравствует, а дочь Александра скончалась. У Великого Князя Михаила Павловича дочь Мария жива, Александра умерла. У Великой Княгини Марии Николаевны дочь Мария жива, дочь Александра умерла. Конечно, не от имени они умерли, но как-то странно!²⁰

Когда же возвратится наша Цесаревна? Уж и она не хворает ли? Мне кажется, вся беда от того, что наши принцессы Великие Княжны рано замуж выходят. Мария Александровна венчалась 16-ти лет; Александра Николаевна 18-ти. Сами дети, а тут у них дети — какому же тут быть здоровью! — Крестьянки выходят замуж 16—17 лет, так какая разница в их физическом сложении! Крестьянки не носят шнуровок, едят досыта, едят много, спят еще больше, не истощены ни учением, ни принуждением. В них развивается одна физическая сила и потому развивается вполне, как в животных; но и тут, которая девка рано вышла замуж и много имела детей, в 30 лет уже старуха. — В большом свете гонятся за тонкою талией, за эфирностью и прозрачностью тела; а эти корсеты влекут за собою слабость и расстройство здоровья.

Рескрипт Государя на имя генерал-губернатора, по случаю похорон Великой Княгини Александры Николаевны, без слез нельзя читать. Дай Бог ему здоровья, что он любит свою Россию. Видно, любит, что изъявление ее привязанности и скорби может служить ему утешением в такую горькую минуту. — Боже мой! если бы наши Цари знали, как мы их любим, как чувствуем их попечения. Конечно, теперешнее горе царского семейства есть общее горе, и надо бы наложить траур не только на придворных, но на всю Россию, и не на три, а надо бы горевать шесть месяцев, и без цветных лент.

Более всех жаль Государыню; она сама такая слабая — не теряла детей маленьких, каково же ей теперь потерять дочь взрослую, замужнюю красавицу! — Между тем должно быть, что чахотка — семейная болезнь, потому что мать Государыни также умерла очень молода и этою же болезнию; да и Государыня сама насилу избежала той же участи. Страшно и за Ольгу Николаевну; она такая эфирная и если будет иметь детей, Боже сохрани, чтоб и с нею того же не было. Не понимаю, отчего обвиняют мужа Александры Николаевны в ее болезни! Чем же он виноват, что ей досталась наследственная чахотка?

Жаль мне Великой Княжны Марии Михайловны. Каково это! из пяти дочерей у Елены Павловны²¹ остается одна Екатерина Михайловна²². Бедная мать! — Теперь Великий Князь Михаил Павлович²³ будет еще сердитее прежнего, потому что у него нрав такого рода, который не смягчается, а раздражается от огорчения. Наша бедная военная молодежь дорого заплатит за болезнь Марии Михайловны и, к несчастью, за ее кончину.

Как жаль, что умирают такие ангелы, как эти три великие княжны: Александра Николаевна, Елисавета и Мария Михайловны. Кому бы и жить, как не им? Молоды, прекрасны, всеми обожаемы, ни в чем не нуждались. Иному есть нечего; у другого все сердце изныло от печали, — тот жив!

120

Воображаю, как доволен Государь, что у него вдруг два внука, особенно, что у Наследника сын²⁴. Это видно по числу производств при рождении и крестинах. — Дай Бог, чтобы новорожденный рос, был здоров и веселил сердце деда, родителей и все русские сердца не только здоровьем, но еще более достоинствами, свойственными будущему повелителю шестой части света. Дай Бог! — Все русские помолятся об этом. — А я думаю, как вся Западная Европа бесится за это! Им бы хотелось, чтобы у нас и дети не родились.

Великий Князь Михаил Павлович

Как хорошо быть русским; как хорошо везде за границей принимают русских! Дай Бог здоровья и всякого счастия нашим Царям, что они так прославили имя русское на земле, и дай Бог здоровья нашему Государю Николаю Павловичу, что он, при последнем трактате с Турциею²⁵, так занялся обеспечением для русских переезда в Иерусалим и пребывания их там на богомолье. Бывало, съездить в Иерусалим, поклониться святым местам было труднее, чем побывать на том свете; а теперь эта поездка сделалась прогулкою по милости Государя, который позаботился о том, чтобы сделать это путешествие доступным каждому из его подданных. Посмотрите, какими попечениями окружен русский в таком отдалении от Отечества, в Азии, между иноверцами! — Всем этим мы обязаны Государю; как не благодарить его за себя и за детей наших! Сердце радуется, что имя нашего Отечества так звучно в таком отдалении. А кому мы этим обязаны, как не Царям нашим, особенно нынешнему Государю Николаю

121

Павловичу, который войною с Персиею, и войною с Турцией, и выгодным миром, и условием о доставлении русским всех удобств при посещении Иерусалима еще более прежнего-прославил Россию на Востоке.

Если судить по прошедшему о будущем, то многие века пройдут как тени, унося с собою миллионы людей и память о них. От времени и обстоятельств не только веси, грады и твердыни исчезают с лица земли, но и царства отжившие падут, как древа, согнившие в корне. Между тем не угаснет звезда России, венчающая славные, мудрые дела Императора Николая Павловича в течение его 25-летнего царствования. При всей строгой наружности Императора Николая Павловича он человек самого мягкого, доброго сердца; чувства его всегда возвышенны, благородны — он настоящий рыцарь sans peur et sans reproche*. — Последнему из министров труднее говорить правду, нежели ему. — При личных докладах Он выслушивает ее с величайшим вниманием; позволяет даже спорить с собою и свободно выражать свой образ мыслей и взгляд на дела и вещи. В таком самостоятельном, непреклонном характере это черта высокая, и мы редко, почти никогда не встречаем ее даже в мелких властелинах. Несколько дней тому назад Он приказал мне посадить в крепость одного еврея, виновность которого еще не была совершенно доказана. Я осмелился возразить и сказал: «Дайте время, Государь, — рассмотрим дело подробно, и ежели он точно виноват, то не уйдет от нас, — ежели же он окажется невинным, то чем искупите Вы его невинное заключение?» — Правда, что он взглянул на меня так строго, что признаюсь, хоть сквозь землю провалиться, и я подумал: ну, быть беде! Но, помолчав несколько, он только сказал: «Нет, посади его в крепость!» Приказание я исполнил, а через 4 месяца обнаружилась совершенная невинность несчастного еврея. «Ты был прав, — сказал мне Государь, — теперь скажи, чем могу я вознаградить его невинное заключение?» — «Деньгами, — отвечал я, — этот народ готов за сто рублей просидеть и год в крепости». Его величество приказал выдать жиду 4 т. рублей. Много ли таких людей, готовых так честно сознать свою ошибку? От излишнего усердия перенес я сегодня большое огорчение. Английский флот начал заводить винтовые корабли. Мне пришло в голову, что ежели их флот будет двигаться пара́ми, а наш останется под парусами, то при первой войне наш флот тю-тю! Игрушки под Кронштадтом и пальба из пищалей не помогут. Похваливают это наши злодеи, иностранцы, чтобы усыпить нас, чтоб закрыть нам глаза, а в душе смеются. — Эту мысль я откровенно передал моему начальнику и сказал мое мнение, что здравый смысл требует, ежели иностранные державы превращают свою морскую силу в паровую, то и нам должно делать то же и стараться, чтобы наш флот был так же подвижен, как и их. На это мне сказали: «Ты, с своим здравым смыслом, настоящий дурак!» Вот тебе и на! Несмотря на то, что несколько времени назад меня назвали дураком, я опять попался в ту же беду! — К нам приезжал Менье и другие иностранцы с предложением придать вящую силу нашему оружию. Комитет отвергнул их предложение, потому что они дорого просили за открытие их тайны. — «Помилуйте, — 122 сказал я, — наши комитеты жалеют денег, а не подумают о том, что эти механики передадут свои тайны другим европейским державам, и тогда при первой войне они разгромят нас своими новыми, вам неизвестными, разрушительными средствами». Тут проглотил я ту же пилюлю, которую проглотил при суждении о флоте. В Петергофе, во время доклада, Государь Николай Павлович, между прочим, сказал мне: «Ты знаешь, что Клейнмихель26 спорит со мною о железных дорогах — боюсь, чтобы он опять не завел со мною тяжбы, как было по делу Лярского!»27 — «Не может быть, Ваше Величество, — отвечал я, — граф Клейнмихель слишком Вам предан и слишком любит Вас, чтобы снова Вас огорчить». На это Государь возразил: «Я не люблю, чтобы меня так любили, как любит он!» Не знаю, замечают ли, что с тех пор, как англичане подружились с французами, то сделались такими же бешеными, как и они. В газетах тьма тому примеров. Слава Богу, что Государь выздоровел; но как огорчает всех, что и Государыня нездорова. Она такая слабая, много ли Ей надо! Дай Бог, чтобы и она скорее поправилась. Государь дал Франции денег взаймы28. Поступок его, конечно, великолепный, но боюсь, что немногие оценят его. Иные скажут, что это из хвастовства; другие, что он хочет подкупить французское народное мнение; третьи станут жаловаться, зачем столько денег уходит за границу, когда сама Россия нуждается во многом. Мало кто поймет и оценит истинное побуждение высокой души Государя — желание отплатить добром лютейшим врагам своим. Впрочем — нечего смотреть на дураков и на неблагонамеренных людей. Угодить всем нельзя, так лучше же действовать по внушению сердца, когда внушение это так благородно. — Все честные люди довольны Его поступком и гордятся тем, что делает честь Отечеству. Для них Государь представляет Отечество, точно так же, как бывало это в старину для русских. Теперь толкуют иначе, и от того сердце болит. Россия была доселе сильна и велика; того и смотри, что распадется на части от нынешних узорчатых мнений. — Прежде, бывало, толковали так: «Как я буду исполнять свои обязанности, права мои придут сами собою!» Теперь же говорят вот как: «Давай мне права, а об обязанностях я знать не хочу!» Мне кажется, что казенное воспитание много портит молодежь нашу, не только в отношении нравственности в поведении, но также и насчет мнений против Государя. Когда родители сами воспитывают детей, они стараются внушать им чувства и правила порядочные. В корпусах же свирепствует такой дух непокорности, такое отчуждение от всего прекрасного, такой страшный эгоизм, что и самый лучший юноша заражается этими недугами; потом вносит их в общество и распространяет их там; а как общество наполнено воспитанниками корпусов, так и мудрено ли, что эта зараза каждый день делается сильнее! Корпуса стоят казне очень дорого, а корпуса губят Россию, истребляя все хорошие чувства в молодых людях и заменяя добрые родительские правила каким-то неукротимым буйством, которое ни в чем не знает меры. Правительство, конечно, желает счастия тем, кого воспитывает; но ему неизвестно, какой ужасный дух господствует в корпусах. — Я сам воспитывался в корпусе, и, бывало, черт знает что делали кадеты! а теперь еще хуже. — Воспитание детей поручено Великому 123 Князю Михаилу Павловичу! Да разве он может быть хорошим воспитателем юношества? да разве он имеет понятие об истинном воспитаний? Человек он честный, но сердитый, который думает только о том, чтобы у мальчика все пуговицы были застегнуты, чтоб фронт хорошо равнялся и чтобы дети проворно метали ружьем. Игрушки! — Да разве в этом состоит истинное нравственное воспитание? — Воля ваша, а этот человек беда России. Своим фронтом он сбил с толку и Государя. — Генерал-фельдцейхмейстер, генерал-инспектор по инженерной части, он не думает ни об укреплении границ государства, ни об улучшении оружия; отказывает приезжающим к нам иностранцам с предложением новой системы ружей и оставляет армию, вместо ружья, с палками! Он раз даже выразился, что война портит солдата и, по его разумению, достоинство войска состоит только в блистательных парадах. В этой слепоте он умел внушить доброму Государю, что мы-де забросаем всех шапками! Нет, шапками не забросаешь неприятельской армии; десятка два хороших штыков размечут тысячи шапок. — Раз при мне он, рассердясь в Красном Селе, что какой-то солдат выставил немного вперед левое плечо, так раскричался, что пена показалась у рта, и, в гневе подняв кулак, он не проговорил, а прокричал гвардейским генералам: «Вами надо командовать вот так: в одной руке держать пук ассигнаций, а в другой палку!» — От этих обидных слов я видел слезы на глазах почтенных генералов. Такой человек может ли иметь понятие о воспитании юношества? — Кажется, что вся цель его жизни состоит только в насмешках над честными русскими, в каламбурах и в наказании молодых офицеров, не за преступление, не за безнравственность, а за какой-нибудь криво надетый кивер! Пуще холеры29 огорчает Россию рекрутский набор, и такой большой, что ужас берет. Едва к марту кончили поставку рекрут, теперь, к 1 ноября, опять подавай по 10 человек с тысячи! — Два набора в одном году! Да этого никогда не бывало. Помещики и народ ропщут, и мне кажется, если б доложили Государю, как это истощает народные силы, он пощадил бы своих подданных, которые, конечно, ему дороги; но он так высоко стоит, что сам не увидит страданий народа. Эти частые и бесполезные наборы начинают производить ропот; никто не видит неприятеля, а теряем людей, как будто Наполеон опять на границах России. Подданные должны любить своего Государя, этим держится государство, и русское сердце всегда расположено к горячей любви к Царю; но когда человек ропщет, уж он не любит, — а это жаль и для Царя, и для подданных. Еще подумаешь, что такой повсеместный вопль доходит до Царя Небесного. Подумаешь, что бедствия-то на Россию накликают жалобы и плач отчаянных матерей, жен и отцов, у которых отнимают их драгоценнейшее сокровище для того, чтобы сделать их совершенно несчастными. В самом деле, что может быть несчастнее солдата, у которого нет ни кола, ни двора, ни семейства, ни жены, ни детей, ни свободы дышать или двигаться иначе, как по воинскому уставу. А что делается с его родителями, с женою, с детьми! Иногда мать умирает с горя, отец дряхлеет от грусти; жена делается публичною бабою; дети в сиротстве становятся негодяями, все семейство лишается пропитания, потому что он один кормил их. Наши же русские мужички очень долго горюют по рекруте. Им смерть не так тягостна, как рекрутство. Положил в могилу сына, поплакал, сказал: «Будь Его святая воля! — мой сын-де в верном месте; у Господа хорошо, не то, что здесь — и хлеб не родится! и трудно жить. У Господа на небесах все готово!» — и утешился. Но о рекруте он плачет долго, потому что знает, как его сыну жизнь тягостна. При том не видит тут перста Божия, а видит только волю человеческую. Не опомнилось еще одно, другое семейство от сдачи 124 кормильца своего в рекруты, как уже летит та же беда на третье и десятое. Все головы кружатся и у крестьян, и у начальников. Помещики уже не знают, кого выбирать, чтобы и крестьян поберечь, и волю правительства выполнить. Впрочем, сердце Царево в руке Божией! — Дал бы Господь, чтобы батюшка наш Великий Государь оглянулся на нас и пощадил бы детей своих. Если бы наш добрый Государь знал, какое это горе для всех, если б он видел эти обмороки, эти слезы, если б слышал эти вопли отчаянных жен и матерей, его сердце тронулось бы и он, в своем отеческом милосердии, придумал бы какой-нибудь другой способ пополнять войско. Кроме того горестного времени, в которое продолжается эта нравственная пытка как для помещиков, так и для крестьян, еще и после как долго, сколько лет все эти семейства не могут утешиться. У них отнимают всегда самого лучшего, самого здорового, того, который в лучшем цвете лет и который был кормильцем всей семьи. — Не понимаю, отчего помещикам не позволяют нанимать рекрутов со стороны, как то делается в вольных деревнях! Вольные крестьяне имеют право нанимать за себя охотников; отчего же это самое не позволено помещикам? Кто идет охотой, тот не в отчаянии. Чем ближе человек к природе, тем чувства его глубже и сильнее. От частого прикосновения к обществу и столкновения с его пороками чувствительность в человеке исчезает; но деревенские жители, особенно крестьяне, сохраняют свою природную чувствительность во всей силе. Наши паны этому не поверят, они даже не верят, что у крестьян есть чувство, а оно так — эта чувствительность так глубока в них, что горестного впечатления ни самое время истребить не может; и от того, у кого сдан был рекрут 20 лет тому назад, то семейство все еще тужит, все еще не может притти в порядок. Упадок духа производит в них расстройство в их жизни. Они беднеют от печали, потому что грустят непомерно и ничто не в силах их утешить. У них от огорчения все валится из рук; от тяжкого удара они грустят всю жизнь; тяжелее же рекрутства для них нет в мире ничего. Сдача рекрута расстраивает семейство навсегда. Отец и мать сданного рекрута, если люди не старые, вдруг хилеют и так изнемогают от слез и грусти, что часто делаются ни к чему не способными; меньшие дети уж им не милы, они почти не занимаются ими, потому что не могут забыть, что у них отняли самого лучшего их сына, того, над кем дышала их нежность, того, которого они готовили быть опорою их старости. Разумеется, когда главы семейства убиты горем, все в доме идет навыворот; семья беднеет, расстройство всего хозяйства наводит на них еще более уныния, и нет средства помочь им, потому что нет возможности вынуть из сердца их той занозы, которая глубоко вросла в нем. Все эти несчастия можно бы предупредить, если б позволено было нанимать охотников. Есть люди одинокие, удалые, праздношатающиеся, которым негде приютиться; они за несколько сот рублей с радостию наймутся в рекруты, потому что им оставлять некого и нечего. Есть множество гулевой молодежи, которая ищет только покутить и которой везде море по колено. То не лучше ли итти в солдаты такому молодцу, чем погибать целому семейству? И не лучше ли оставить жить мирную семью в полном составе своем, а принимать в военную службу таких людей, которым некуда головы приклонить и которые сами рады развязаться с своим бесполезным образом жизни? Читая французские газеты и видя, что французы не ищут войны ни с кем30, я не понимаю, зачем мы станем воевать с этими сумасбродами? Они объявляют, что никого не тронут, лишь бы их не трогали; то будет ли рассудительно итти на них, так, ни с чего, оттого только, что нам не нравится их республика? Мне кажется, лучше принять меры, чтобы у нас не было охоты подражать им; война же непременно наделает много недовольных, и, по милости Михаила Павловича, 125 какое у нас оружие в сравнении с иностранными державами, чтоб воевать с кем-нибудь! — Пойдут налоги, рекруты, вот и повод к неудовольствию. Военные, конечно, рады будут походу, это их сенокос; но остальное народонаселение пострадает от этой войны, и тем менее будут ее оправдывать, что не поймут цели ее. Наши финансы не в блестящем положении, а чтобы поддерживать войну против целой Европы, надо много денег. Где же взять их? Разумеется, надо будет усилить налоги, против которых и теперь идет ропот. Война требует людей, надо новые рекрутские наборы, а уж и теперь от них все в отчаянии. Вся Европа станет за Францию, то где же нам справиться с целой Европой, когда и с Кавказом не справимся, хотя Кавказ нам домашнее дело и эта война идет у нас в кармане, под рукою, а и тут, сколько бьемся, а конца не добьемся! — Какое нам дело, что французы безумствуют; провались они сквозь землю, лишь бы мы были умны; они пусть себе хоть искусают друг друга — туда им дорога. — Стереть Францию с земли мы одни не можем, а нам против них никто помогать не будет, потому что все эти немцы заражены такими же мыслями. Конечно, это не мое дело, но мне кажется, что благоразумнее было бы оставить их блажить, сколько им угодно; тогда пример их несчастий скорее подействует на наши горячие головы, на наших передовых людей, как они себя называют, нежели война. Хоть бы мы и покорили их, то невозможно покорить их совершенно. Поляки еще и не так своевольны и развратны, а и то, сколько бед с ними, — да и они под рукою у нас, да и не мы одни их держим в руках, — а с французами сам Наполеон едва мог справиться, да и то как, — не давая им ни минуты опомниться. Положим, что мы одолеем их, но кто переделает их мнения, накопившиеся веками? Когда и у себя, в России, мы не в силах уничтожить свободомыслия, то как же мы урезоним, или усовестим, или укротим французов? Не будет ли это немножко похоже на то, что пойдем чинить дом соседа, а не видим, что собственная наша изба валится! — Притом, если мы и одолеем этих сумасбродов, разве уймем их надолго? Разве уймем крикунов Европы и своих собственных? Тут-то и скажут: Смотрите, что делает Россия! Да это хуже Наполеона! Какое ей дело, где какая форма правления! Вот деспотизм! Бедные французы, они было так рассудительно хотели управлять сами собою — как же, peuple Roi!* — управлять сами собою и своею невинною республикою, а тут этакое тиранство, не дают им и управлять по-своему! Да русский царь настоящий Нерон, Диоклетиан, Калигула, да он даже настоящий Клейнмихель, он хочет всемирной империи! Европа должна думать о своей независимости! и пр. и пр. — А русские скажут: сидел бы наш батюшка-царь у себя дома да глядел бы за порядками своей земли; а что ему до бусурман до французов? оно выходит для нас, только рекрутов да денежек подавай! Когда же оставить им свободу блажить и дурачиться, сколько душе их угодно, тогда их собственная дурь доведет их до крайности; и тогда наши умники и крикуны увидят, что такое французы и их премудрость и что такое республиканское правление. — Умничанье вообще ослепляет людей; их можно убелить только на деле, допустив все бедствия безначалия, разумеется, не у нас, а у этих негодных французов. Увидели бы, что у них делается, и скорее поняли бы всю гнусность их поступков. А теперь все будут твердить: им ведь помешали, а то было бы хорошо! — Впрочем, я позволю отрубить себе голову, ежели эта взбаламученная республика продолжится долго и если господин президент не примет их в руки и не сделается Императором — да каким Императором? Что твой Наполеон I-й! 126 Ведь как-то невольно сравниваешь наш добрый русский народ с ближними европейцами и не можешь не отдать справедливости смирению и покорности наших славных мужичков. Как подумаешь, что теперь делается везде, какая путаница во всех образованных европейских государствах, то не можешь нарадоваться, как взглянешь кругом себя. Мир, тишина, трудолюбие, подчиненность! а сколько благодарности в этих добрых сердцах за малейшее к ним внимание! И все это от того, что наш народ не избалован вымышленною свободою и ни с чем не сообразными правами человека! правами, основанными на уничтожении ближнего. Но что странно, что в народе известны французские дела и все толкуют о том, что французский Король бежал. Но приятно слышать, как они толкуют — они говорят: «Вишь, что французы затеяли, все хотят быть большими! да какой же в избе будет толк, где все будут большие? Ведь в небе Бог один, на небе солнце одно и в семье отец один, так как же быть царям многим?» Утешительна такая привязанность к единовластию, потому что доказывает глубокую уверенность русского народа, что верховный правитель должен быть один, а не многие. Я нисколько не сомневаюсь, что наша нравственная Россия-матушка слишком благоразумна, чтобы последовать примеру европейских понятий. У нас нравы так патриархальны, толку в простом народе так много, и много оттого, что у нас всякий занят делом, а не бьет баклуши, как французы. Заметьте: кто говорит вздор, кто несет и делает чепуху? те, которые истинным делом не умеют заняться; — а чтобы русский народ умел быть дельным, не надо у него из рук дела отымать. Отчего блажат французы и прочие западные народы? Отчего блажат и кто блажит? Не чернь ли, которая вся состоит из работников? а почему она блажит? не оттого ли, что им есть хочется и есть нечего? Оттого, что у них земли нет, — вот и вся история. Отними и у нас крестьян и дай им свободу, и у нас через несколько лет то же будет. Теперь русскому мужичку, если его никто не подстрекает, бунтовать некогда и незачем. У него своя полоса, оттого есть забота и постоянная надежда, что он не умрет с голоду. У него свой теплый угол, своя семья, своя корова, лошадки, овцы, свой огород, свое хозяйство, и если он не дурак, а между русскими совершенных дураков не много, то он может блаженствовать в своем быту, даже хоть он и помещичий. Ему и блажь в голову нейдет, потому что блажить некогда. Летом обрабатывает он землю, зимою на стороне добывает копейку, и, куда бы ни пошел, везде спокоен, потому что у него есть угол и семья, и все его чувства и мысли стремятся под родной кров, где живет все, что ему мило и дорого, где его всегда примут с радостию и любовию. — Дай ему свободу, он сначала и обрадуется, но потом что выйдет: или помещик его прогонит, или он сам, потеряв голову от магического слова «свобода», захочет попытать счастия в другом месте; пойдет шататься по городам, где потеряет свою святую, деревенскую нравственность, — и погибнет, и сделается то же француз. Человек редко предвидит свое будущее; — вот свободный народ дойдет до того, что, искавши лучшего, останется без кола и двора, как иностранный работник. Что же выйдет из этого? Все нахлынут в города да на фабрики; сперва, может быть, от этого фабрикам и будет выгодно, но земли будет обрабатывать некому, — а как большая ее часть пролежит в пусте, тогда, разумеется, и на фабриках будет есть нечего. Между тем работник, который оставил свой крестьянский быт, не в состоянии жениться и содержать жену и детей; оттого он живет холостым и живет беззаконно, отчего исчезает нравственность во всей массе народа. От безнравственности до безбожия один только шаг. Тут делается всему голова собственный эгоизм; хочу есть становится первым законом; а чтобы можно было поесть, хоть весь мир долой! Таковы постепенные 127 причины французских и европейских беспорядков, и если Россия цела, так именно потому, что она не свободна. Если бы можно сначала образовать народ, привить к нему чувство чести и строгих обязанностей и сделать не скажу из зверя, но из получеловека сделать человека, а потом дать ему свободу, это было бы дело другое; но дай крестьянину, как он есть, свободу, у него сейчас явятся разные затеи. Он сейчас бросит свой родной кров и пойдет шататься. Вот теплое его гнездышко и разорилось, Сына станет учить грамоте, а тот выучится и станет развращать свои понятия чтением гадкой нынешней литературы. Журналы собьют его с толку, а повести и романы сведут совсем с ума! Вот он станет судить и рядить; тут явится честолюбие, надо быть чем-нибудь повыше — когда же тут землю пахать! В этом тумане умрет с голоду и мать, и сестра также. — Жены ему не надо, это обуза, а с его высшими взглядами он обузы не хочет. Он считает себя просвещенным, потому что бросил лапти и серый кафтан да умеет читать вечного жида и газеты; а между тем не чувствует, что он не просвещается, а развращается, потому что истинное просвещение основано на страхе и законе Божием, а не на тонком сукне и лаковых сапогах. — Когда человек чувствует как должно, он судит как должно; когда же чувства обратились в чувственность, тогда вместо рассудка поселяется в голове один чистый бред. — Французы и все европейцы оттого и дошли до настоящего своего положения, что никто не хочет жить по-христиански, т. е. иметь старших и исполнять свои обязанности. Исполняйте свои обязанности, и права ваши Придут к вам сами собою! — Нет, говорят они, дай мне мои права, а об обязанностях подумаем после! — Наша русская образованная молодежь также начинает судить навыворот, потому что читает одни только романы, и я бы, на месте Государя, другого наказания не наложил на них, как выслал бы их за границу, в землю просвещения и свободы; пусть бы там любовались своими единомышленниками. Я уверен, что скоро пропала бы у них охота толковать пустяки и они не замедлили бы удостовериться, что нет земли святее и блажении земли русской, где, от Царя до мужика, на своем месте, следовательно, все порядке; а ежели что и не совсем ладно, ежели есть и у нас ржавчины, так это только потому, что нет нигде совершенства. Нет, не троньте нашего мужичка, а только подумайте об том, чтобы помещики с ними были милостивы. Пусть помещики подражают Зиновьеву31, тогда мужичок наш будет и свободен и счастлив. Как прочтешь в журналах и газетах, что делается в Европе, и особенно во Франции, то, право, все это кажется так непостижимо, что можно принять все напечатанное за выдумку и сказки! — У них там и климат, и изобилие, и просвещение, и усовершенствованные теории, и улучшенная администрация, и великолепные машины, искусства процветают, агрономия достигает неслыханных успехов, и чего, чего там нет! У нас же все худо; и дураки мы, и не умеет никто из нас ни хлеба сеять, ни даже есть его; и все у нас в ребячестве, и все делается дурно; и медведи-то мы, и раболепные невольники, и хуже нас нет существ на свете! а как посмотришь на поверку: в нашей медвежьей берлоге порядок, послушание, любовь к Государю, любовь друг к другу (ну это, может быть, и не совсем), любовь к своим обязанностям! А у них, в просвещенных, усовершенствованных странах, голод, непокорность, ненависть, баррикады, междоусобия, все бедствия, все гибельные страсти, которые ведут в ад и из ада исходят! Неужели и теперь наша умная молодежь не образумится и не перестанет слепотствовать в отношении к своему Отечеству и чужим краям? Есть и у нас худое, без этого нельзя. Но уж ежели можно жить счастливо где-нибудь, так это, конечно, в России. Это зависит от себя; только не тронь никого, исполняй свои обязанности, и тогда нигде не найдешь такой свободы, как у нас, и проведешь 128 жизнь свою, как в Царстве Небесном. Такие рассуждения, конечно, нашим журналистам, нашим передовым людям не по нутру, — верю; но дайте же и мне свободу по крайней мере думать, как мне хочется и как мне кажется. Все это доказывает, что просвещение тогда только истинно и приносит действительную пользу человеку, и вместе с тем всему обществу, когда ум и сердце просвещаются одинаково. Если же образовывается только ум, а сердце зарастает тернием, тогда и просвещение яд, а не польза для человечества. — Теперь можно в этом удостовериться, посмотрев на европейскую суматоху и бедственные ее последствия. — Истинное просвещение должно быть основано на религии; тогда оно и плоды принесет сторицею. А когда просвещение религии знать не хочет и только опирается на диком, бездушном эгоизме, так и плоды будут адские, как начало его адское! Читая журналы, видишь лихорадочное положение Франции. Банкиры разорены или заблаговременно отказываются от своих занятий и запирают конторы, чтобы не обанкротиться. Затруднения всякого рода встречают все сословия на каждом шагу; и между тем в то самое время, когда хозяева разных заведений распускают своих работников за неимением работы, эти работники собираются массами, чтобы истребовать себе прибавки жалования и уменьшения рабочих часов. Обман и невежество властвуют среди толпы и усиливают ее бедствия; несбыточные теории наполняют все умы, как бы для окончательного разрушения всякого общественного порядка; и между тем как весьма любезные и умные писатели проповедывают розовые идеи покойника Руссо о всеобщей любви и всеобщем братстве, — что делает народ, к которому они обращают свою проповедь о чистейшей филантропии? Полный зависти к тем людям, которые его достойнее, этот народ старается отнять у них насильно хлеб насущный и хочет уморить с голоду тех, кто его трудолюбивее. Негодяй и ленивец требует той же платы, какую получает неутомимый труженик. И какое отвратительное притворство утверждать, что братство и любовь к человечеству составляют правило такого народа, который не может понять самого простого условия в общежитии: пользоваться жизнью и другим не мешать! Для этого не нужно братства, а только одной простой честности. — Дело в том, что французское общество состоит из двух крайностей и потому его оконечности слишком удалены друг от друга. С одной стороны, чересчур много умственной утонченности, с другой преобладает дикое, необузданное невежество. Книгопечатание во Франции слишком недостойно назваться наставником общества; оно только движет партиями и восстановляет их одну против другой, не делая их ни умнее, ни рассудительнее. Насыпьте всем им золота, они станут целовать ваши ноги; постарайтесь доказать им ваше нравственное преимущество, ваше трудолюбие, дайте им даже собою пример порядка и добрых качеств, они перережут вам горло. Этот народ не может сносить чужого превосходства. В безумстве, которое приведет их к погибели, рабочие классы вообразили, что правительство может доставлять им постоянную работу и постоянное содержание. Последствия такого ожидания ужасны. Занятия и работы остановились, и между тем как все ссорятся о жаловании за труды свои, самая надобность в этом труде исчезает, оставляя вместо себя все ужасы голода и отчаяния. И это наши умники называют просвещением, свободою! И этого-то равенства, этого-то счастия желают они нашей спокойной России! фи — даже досадно. Французы сами смеются над коммунизмом. Полишинель проповедует и обещает равенство с тем уговором, чтобы все были одинакового возраста и пола! Все эти господа Луи-Бланы, Фурье, Консидераны32 ни что более, как полишинели. — Равенство! да возможная ли это вещь? Ведь люди разного возраста и пола, уж от одного этого не может быть равенства между ними. Мужчина 129 сильнее женщины, взрослый сильнее ребенка, и как отношения, так и потребности тех и других должны быть различны — следовательно, какому же тут быть равенству! Слава Богу, что у нас все спокойно; мы слишком умны, чтобы подражать этим взбалмошным головам; а кто думает и чувствует по-ихнему, так тех туда бы и отослать — пусть любуются! Не впускать бы в Россию ни одного иностранца — вот и все тут; да та беда, что этого сделать невозможно. Пока у русского мужичка есть изба и своя полоса в поле; пока у него есть образ на стене и он умеет творить крестное знамение; пока он называется крестьянином, что значит не иное что, как христианин, за Россию опасаться нечего. Пускай себе пишут в иностранных газетах, что Россия скоро распадется, что в России нет народности, что она страдает под железным игом и тому подобные бредни, — все эти нелепости только смешны, когда посмотришь, что делается у них и как спокойно у нас. Мы живем и судим просто, оттого и хорошо; не мудрим, а всякий старается, по крайнему своему разумению, исполнять свои обязанности, от того и идет все своим порядком. Порядок в мыслях, порядок в поступках. Мы знаем, что несть власть, иже не от Бога; знаем, что лучше иметь одного владыку, чем иметь их двести тысяч; что лучше покоряться законному, могучему властителю, который силен и защитит нас, чем повиноваться буйной, необразованной черни, которая умеет только жечь да грабить. Знаем, что совершенства нет на земле. Какая же нам надобность прививать к себе образ мыслей чужих земель и действовать, как они действуют. Пусть они себе хоть сквозь землю провалятся — оно было бы даже и лучше, — лишь бы Россия была цела. Чем проще народ, тем он дельнее. Пусть наши мужички грамоте не знают, — да много ли французских и немецких мужиков, знающих грамоту? Не зная грамоты, они ведут жизнь трудолюбивую и полезную; их соображение не воспламеняется чтением журналов и всякой грязной литературы, возбуждающей самые скверные страсти. Они постоянно читают величественную книгу природы, в которой Бог начертал такие дивные вещи, — с них этого довольно! Оттого они тихи, добры, кротки и послушны, что с малолетства знают все, что истинно надо знать человеку. Наши умники не знают русского народа, а чем ближе узнаешь его, тем более удивляешься его патриархальной простоте, врожденному уму, высокому рассудку и глубокой покорности. Это неисчерпаемый золотой родник, за который только надо уметь приняться, и он сторицею вознаградит за все труды и усилия. Одно доброе слово делает чудеса. Наш мужичок от природы и простоты своего сердца всегда благодарен за малейшее к нему внимание; в нем много природного ума и удивительной логики; мысли его ясны, чувства правильны, речь его не красна, но понятна и всегда чрезвычайно дельна. Он не теряет золотого времени на то, чтобы ходить по улицам с барабанным боем и распущенными знаменами, не пересаживает деревья с места на место, называя их древами свободы! не проводит жизни в пустых прениях в клубах или в таком же пустом и еще более вредном чтении самых дурацких афиш на всяком перекрестке, а живет мирно, обрабатывает свое поле и благодарит Бога за свой насущный кусок хлеба. Не троньте этот народ, оставьте его в патриархальной простоте и во всем природном его величии; а ежели вздумаете прививать к нему западные идеи да начнете мудрить, — худо будет! Я думаю, как Государю должно быть весело, что в такой сумятице и общей европейской сумасбродной бестолковщине русский народ ведет себя так прекрасно! Сердце радуется и растет от гордости, как сравнишь русских с негодными иностранцами. Вот хваленые их хартии, да конституции, да представительные 130 правления! До чего все это довело этих бешеных европейцев? Они свободны, а мы в неволе; однако же, кому из нас лучше? Мне кажется, этот величественный вид спокойствия России должен очень утешать Государя и бесить Европу и наших передовых людей. Многие упрямые русские жалуются на просвещение и говорят: Вот до чего доводит оно! — Я с ними не согласен. Тут не просвещение виновато, а недостаток истинного просвещения. Покойные граф Бенкендорф, граф Канкрин33, живые граф Орлов, граф Киселев34, граф Блудов35, граф Адлерберг36 — люди очень просвещенные, а разве просвещение сделало их худыми людьми? Напротив, оно развило в них все прекрасные семена, посеянные в них природою. — Не просвещение виновато, а кривые о нем понятия. — Просвещение должно состоять в познании и исполнении своих обязанностей; в развитии добрых склонностей; в присвоении себе самых высоких мыслей и самых благородных правил всех мудрых и добродетельных людей всех веков; в умении размышлять и владеть собою. Такая цель всегда будет доступна, ежели сердце обрабатывается в то же время, как просвещается ум, и если умственные познания основываются на привязанности к Богу. Графиня А. А. Орлова-Чесменская37 скончалась. Жаль, что она так распорядилась своим имением. Конечно, все это имущество принадлежало ей и она была властна оставить его после себя кому угодно; но жаль, что ей угодно было рассыпать свое богатство на самую бесполезную и недостойную часть русского народонаселения! — Но зачем осуждать усопших. Ее было состояние, ее и воля. Каковы журналисты! печатают, что наш Государь, чтобы унять бунт на Невском проспекте, ускакал в Петергоф! — Кажется, заграничным мудрецам очень тяжело на нас смотреть. Сатана на образа смотреть не может — так и для них Россия. — Они с ума сходят от нашего спокойствия; нельзя нас взбунтовать, так давай клеветать! — Нечего сказать, хороша Европа — точно гнилое яблоко! Только та беда, что яблоко выбросишь в окошко, а их хоть бы всех в море бросить, — да нельзя! Несмотря на общий голос, выбравший Людовика Наполеона в президенты, уже печатают против него статьи в журналах и говорят, что надо его отдать под суд за то, что надел генеральские эполеты!38 Всему этому виною блажной нрав французов, их бестолковый характер, непостижимая ветреность и глупая самонадеянность; их буйные нравы, безграничная невоздержность мнений, языка и поступков, их страсть заводить бесконечные партии. Конечно, при таком направлении умов свобода книгопечатания прибавляет еще более вреда — это огонь к пороху, — но и без того было бы то же. Надо знать французскую историю, и тогда удостоверишься, что они всегда буйствовали и блажили, когда у них не только не было журналов и свободы книгопечатания, но когда они еще едва и писать умели. Их полководцы не умели подписывать своего имени, а уже были предводителями партий в междоусобных войнах против Короля. Конечно, у них что далее, то хуже; но этому причиной общая безнравственность, общий дух безначалия более, чем книгопечатание. Хороший человек не станет читать худых книг, порочного и безнравственного листка и в руки не возьмет; а дурному человеку никакая цензура не помешает доставать худые книги. Запрещение, напротив, еще более раздражает любопытство и заставляет прочесть какую-нибудь скверность. 131 В Англии нет цензуры или есть самая слабая. В Бельгии тоже, а там никто не думает свергать с престола Королей. У нас свобода книгопечатания была бы вещь опасная, потому что у нас молодежь очень буйная, и головокружения и без того довольно; привычка судить криво все более и более усиливается от того, что у них и души, и толк вверх дном. Граф Е. Ф. Канкрин Не говорю я, чтоб неограниченная свобода книгопечатания не имела дурных последствий, но уверен, что не одно книгопечатание порождает смуты и беспорядки нашего времени. Воспитание порождает смуты и беспорядки нашего времени. Воспитание, худое направление мыслей, привычка считатъ себя умнее других — вот настоящие причины неустройства. С такими пороками хоть не было бы ни книг, ни журналов, все было бы то же. Во ФранцииТеги: Российский архив, Том VI, 08. Заметки и дневники Л. В. Дубельта , Документы личного происхождения