[Протокол допроса В. А. Маклакова, 10 сентября 1920 г.]

249

61

ПРОТОКОЛ

1920 года сентября 10 дня судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде Н. А. Соколов в г. Париже (во Франции) в порядке 443 ст. уст. угол. суд. допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля и он показал:

250

Василий Алексеевич Маклаков, 50 лет, российский посол во Франции, проживаю в г. Париже, православный.

В начале ноября 1916 года ко мне обратился князь Юсупов через своего управляющего с просьбой его принять. В назначенный час он приехал. Это было скоро после тех заседаний Государственной Думы, 1—3 ноября 1916 года, в результате которых Штюрмер подал в отставку, но до того дня, когда стало известным, что Протопопов в отставку не уйдет; в эти дни слухи об отставке Протопопова были очень упорны и исходили из хорошо осведомленных источников; так, например, мне лично говорил Великий Князь Николай Михайлович о том, что эта отставка решена. Таким образом, Юсупов приехал ко мне в те дни, когда дело Думы, поставившей своей задачей удалить из правительства Штюрмера и Протопопова, казалось выигранным.

Юсупов, после нескольких слов приветствия, начал приблизительно так: “Я читал Вашу речь в Думе — (я был один из тех, который в эти дни говорил в Думе против правительства Штюрмера); — вполне Вам сочувствую; вы все, Вы и Ваши друзья, хотите блага России, но не знаете самого главного. Вы идете совершенно ложным путем. Вы торжествуете победу, что ушел в отставку Штюрмер и ждете отставки Протопопова. Поверьте, что если Штюрмер вышел в отставку, то только потому, что Императрица на четверть часа опоздала приехать в Ставку, — иначе Штюрмер бы не ушел. Протопопов же не уйдет, так как все нужные меры приняты, и что бы вы ни говорили и что бы ни делали, он останется на месте. И все это потому, что вы не знаете, какую роль в нашей внутренней политике играет Распутин. Вы ничего не можете добиться у Государя, если этого Распутин не захочет. Вы можете иногда сделать кое-что помимо его, без его ведома, но, если успеют принять меры вовремя, то вы бессильны. Государь до такой степени верит в Распутина и так всецело находится под его влиянием и лично Сам и через Императрицу что, если бы произошло народное восстание, народ шел бы на Царское Село, посланные против него войска разбежались бы или перешли на сторону восставших и все бы требовали отставки того или другого министра, а с Государем остался бы один Распутин и говорил Ему: “не бойся”, то Он бы не уступил. Вот почему все ваши попытки изменить политику помимо него в корне ложны. У вас есть только два выбора: вы или должны приобрести Распутина, иметь его на своей стороне, или же его устранить, т. е. убить. Иного выхода нет”.

На это я, помню, ответил ему несколькими банальными фразами о том, что если бы это была правда, то дело, очевидно, не в Распутине, так как важно не то, что существует Распутин, а что он может иметь такое влияние; словом, что виноват режим, а не личность; что если убьют или уберут Распутина, то появится какой-нибудь Мардарий и т. д. На это Юсупов с большой живостью мне ответил: “Вот в этом-то Вы глубоко ошибаетесь. Вы не занимались оккультизмом, а я им занимаюсь давно и

251

могу Вас уверить, что такие люди, как Распутин, с такой магнетической силой, являются раз в несколько столетий. Императрица — нервная женщина, и часто бывали люди, которые имели на Нее влияние, но никто никогда не имел подобного влияния. Распутин действует даже не только непосредственно на Государя. Сила его такова, что я видел, как Государь, когда Императрица шла от Распутина требовать от Него чего-нибудь, прятался от Нее, так как знал, что не в силах будет отказать. Эта сила обнаружилась не сразу, но теперь она в полном развитии и никто Распутина не сможет заменить; поэтому устранение Распутина будет иметь хорошие последствия. Если Распутин будет убит, Императрицу придется через несколько же дней посадить в дом для душевно больных; Ее душевная жизнь поддерживается только Распутиным; она вся рассыпется, когда его уберут; а если Императрица будет сидеть в больнице и не сможет влиять на Государя, то по своему характеру Он будет очень недурным конституционным Государем”.

Не могу сейчас за давностью времени припомнить всех тех примеров, которые приводил мне Юсупов в доказательство, что сила Распутина действительно сверхъестественная и что потому никаким влиянием на общественное мнение и убеждением от Государя нельзя добиться того, чего Распутин бы не захотел. В результате, когда Юсупов категорически сказал, что из поставленной им дилеммы он выбор уже сделал и считает необходимым Распутина убить, я, в виде последних возражений, указал ему на опасность, которой он лично подвергается. Юсупов с некоторым недоумением ответил, что не предполагает сделать это убийство сам; если бы он, почти член Императорской фамилии, это сделал, то это в сущности уже революция; но он рассчитывает, что те революционеры, которые не раз жертвовали жизнью для убийства министров, не могут не понять, что ни один министр не причинил России столько вреда, сколько ей принес зла Распутин. Я указал ему, что как раз революционеры не станут трогать Распутина; революционеры — враги самого режима, и Распутин оказывает им, революционерам, несравненную услугу; никто из них не тронет того, кто пошатнул в России обаяние монархии.

Тогда Юсупов сказал, что если на это не пойдут идейные революционеры, то, может быть, можно было бы найти людей, которые бы это сделали за деньги. Я указал ему, что это было бы величайшей неосторожностью и что я, раз он ко мне обратился, могу дать ему один совет — никогда об этом ни с кем не говорить; он, очень может быть, найдет человека, который за деньги согласится убить Распутина, но такой человек очень скоро поймет, что ему выгоднее шантажировать Юсупова, чем убивать Распутина, что этим он отдаст себя всецело в его руки и себя скомпрометирует. На этом у нас довольно скоро разговор закончился. Когда Юсупов уходил от меня, я сказал ему, что поддерживаю свой совет не обращаться к людям, которые бы стали делать это из корысти, но что если он еще хочет когда-либо поговорить со мной на эту тему, я к его услугам.

252

После этого разговора прошло довольно много дней. В конце ноября или в начале декабря, во всяком случае, после той знаменитой речи Пуришкевича 19 ноября, когда он, обращаясь к министрам, сказал: “Идите к Государю, падите перед Ним на колени и просите Его отстранить Распутина”, — Пуришкевич, встретив меня в зале Государственной Думы, отвел меня в сторону и спросил, видел ли я Юсупова. В дальнейшем разговоре он мне сказал, что убийство Распутина уже решено, назначено на ночь с 17 на 18 декабря, все подробности обдуманы; что он знает, что Юсупов обращался ко мне и что я отнесся к этому отрицательно; что он, Пуришкевич, знает, что это было вызвано, главным образом, отрицательным отношением к идее Юсупова привлечь к этому делу корыстных исполнителей, что он со мной согласен и что теперь дело ставится на иных началах. В заговоре против Распутина участвуют только идейные интеллигентные люди; он их всех пятерых перечислил: это были, как теперь уже известно, кроме их двоих, еще доктор Лазаэрт, служивший в поезде Пуришкевича, Сухотин и Великий Князь Дмитрий Павлович. Пуришкевич спросил меня от имени Юсупова, соглашусь ли я теперь, ввиду исполнения моего предложения, в случае нужды ко мне обратиться, принять Юсупова, чтобы поговорить о некоторых подробностях. Я согласился.

Юсупов приехал ко мне. Он рассказал мне в общих чертах, как он думает организовать это убийство. На это я сказал ему, что становясь на его точку зрения, которую он развивал мне в нашу первую беседу, нельзя устроить так, чтобы Распутин пропал бесследно, как это предполагалось, и чтобы труп его не был найден; необходимо, чтобы смерть его была очевидна; иначе Императрица будет надеяться, что он когда-нибудь разыщется, какие-нибудь его друзья симулируют его бегство и будут продолжать его дело. Поэтому необходимо, чтобы труп был найден. Но, с другой стороны, также необходимо, чтобы виновные имели возможность не быть обнаруженными. Я не считал возможным в состоянии, в котором находилась Россия, поставить процесс об убийстве Распутина. Такой процесс поднял и взволновал бы всю Россию; а с другой стороны, было также невозможно, чтобы убийство человека, хотя бы Распутина, было признано безнаказанным.

Оставалось поэтому одно: устроить так, чтобы следственные и полицейские власти, которые и те и другие были бы в сущности в душе рады смерти Распутина, имели бы возможность убийц не найти. Потому же я настойчиво советовал участникам ни при каких условиях в этом убийстве не признаваться, какую бы популярность это им ни доставило. Исходя из этой точки зрения, я в нескольких беседах с Юсуповым критиковал те планы, которые он мне предлагал, указывая на то или другое его неудобство.

За несколько дней до предполагаемого убийства Юсупов обратился ко мне с просьбой во время убийства быть у него в доме, чтобы я и тут мог дать ему нужный совет в случае осложнения; у меня уже давно в этот самый день был назначен доклад в Московском юридическом обществе

253

о крестьянском вопросе; я не мог его отложить. Юсупов очень настаивал, говоря о том, что из всех пяти участников, как это ни странно, он самый хладнокровный и предусмотрительный; что остальные часто высказывают такие странные мнения, при которых он не уверен, что они не сделают какого-либо ложного шага. Это действительно было сделано потом Пуришкевичем, который рассказал городовому, кто он и что в доме Юсупова был только что убит Распутин; городовой тотчас доложил это в участке. Конечно, не такими приемами можно было облегчить работу следственной власти.

Я обещал Юсупову сделать попытку отложить свой доклад, но через несколько дней Пуришкевич, встретив меня в Государственной Думе, сказал от имени Юсупова, что он не просит меня больше быть там, так как этому воспротивился Великий Князь Дмитрий Павлович; Великий Князь находил, что к этому делу не нужно привлекать из политически левых элементов, что убийство затеяно истинными монархистами для спасения монархии и что участие кадета придало бы ему совершенно иной характер.

Таким образом, я в день убийства читал лекцию в Москве и о подробностях его слышал только после от участников. Они Вам могут это лучше рассказать, но в описании этого убийства меня поразила все-таки необычайная живучесть Распутина. Сначала его пробовали отравить ядом — цианистым калием; он выпил три рюмки вина с примесью раствора этого яда и съел семь пирожков с ядом в виде порошка. Когда яд не подействовал, Юсупов выстрелил в него из револьвера, и Распутин упал замертво. Тогда участники уехали за автомобилем, а на месте остались только Юсупов и Пуришкевич. Приблизительно через час после этого Распутин, лежавший как бы мертвым, встал и выскочил на двор. Пуришкевич догнал его и выстрелил ему в затылок. Он снова упал, был втащен в комнату, и Юсупов в припадке бешенства разможжил ему голову. После этого его обмотали в ковер, отвезли на Невку и бросили в воду. Как мне говорили, несмотря на это, при вскрытии оказалось, что он попал в воду еще живым. Вот эта фантастическая живучесть человека, тем более замечательна, что, кажется, первая пуля задела ему сердце, конечно, не могла меня не поразить.

Таким образом, мотивируя необходимость убить Распутина, Юсупов ничего мне не говорил про связь Распутина с немцами. Но я хорошо припоминаю, как Хвостов, бывший министром внутренних дел, в последние дни своего министерства рассказывал мне, что он учредил наблюдение за Распутиным и что для него было совершенно ясно, что Распутин был окружен лицами, которых подозревали, как немецких агентов. Многие из тех лиц, на которых падало подозрение военной контрразведки как на немецких агентов, совершенно самостоятельно специальной разведкой за Распутиным оказывались в большой от него близости. Это совпадение было настолько разительно, что Хвостов счел своим долгом, по его словам, доложить об этом Государю, и это было причиной его немилости, его опалы

254

и отставки. Считаю однако своим долгом удостоверить, что тот же Хвостов, который в это время считал себя очень обиженным Императорской четой и очень дурно вообще отзывался о личности Государя, ни на минуту не допускал мысли, что Императорская чета могла бы иметь соприкосновение с германской интригой. Напротив, он рядом соображений и фактов это энергично отрицал.

Я не припоминаю, говорил ли мне Пуришкевич о каких-либо подробностях в этом же порядке фактов, но очень хорошо помню, как однажды Пуришкевич при мне, когда обсуждался ход войны, сказал в Думе, что пока существует Распутин, мы победить не можем.

Протопопова я знал очень давно, так как десять лет был с ним товарищем по Государственной Думе, и считал его всегда человеком очень обходительным и любезным, неглупым, хорошим товарищем; мне никогда в голову не приходило ни того, что он мог бы стать министром, ни еще менее того, чтобы для достижения этого он унизился до хлопот у Распутина. Эта сторона дела мне не только не была знакома, но плохо мирилась с моим представлением о Протопопове. Вообще первое движение лиц, знавших Протопопова, когда узнали, что он будет министром, был неудержимый смех, а не негодование, так как всем показалось смешно, что Александр Дмитриевич Протопопов может оказаться когда-нибудь на таком посту. Этому не противоречит и то, что он был избран в товарищи председателя Думы.

Избрание его состоялось при несколько исключительных условиях. Тогда был председательский кризис. Вышел в отставку после одного вотума Думы Коновалов. Никто из оппозиции не хотел занимать этого места; его пришлось отдать октябристам, из которых тоже никто не хотел идти, опасаясь, что думская оппозиция будет мстить этому товарищу председателя. Один Протопопов рискнул поставить свою кандидатуру и был выбран. Он мог сделать это, повторяю, потому, что он отличался всегда большой обходительностью и любезностью и в Думе лично к нему относились хорошо, считая его немного легкомысленным, но очень приятным товарищем.

Все то, что потом произошло с Протопоповым, можно <до> известной степени объяснить и несомненным его болезненным состоянием, признаки коего замечали давно. Так, когда он был выбран товарищем председателя, он, неожиданно для всех, из своего думского кабинета устроил спальню и приходил туда ночевать, хотя имел квартиру; на мой вопрос, зачем он это делает, он мне отвечал, что он очень расстроен нервами и не может спать дома. Припоминаю другую странность, которая показалась близкой уже к ненормальности. Когда он был назначен министром внутренних дел, то в первый раз явился в Думу на заседание бюджетной комиссии. Явился туда в жандармском мундире и прежде чем войти в комнату, где заседала комиссия, просил думских приставов, его встретивших, показать ему здание Думы; обходил вместе с ними все комнаты, не исключая и зала заседаний, которое он знал превосходно.

255

Узнав про это, мы все, члены Думы, смеялись и говорили, что Протопопов сошел с ума. Поэтому мне очень трудно разграничить в поступках Протопопова то, что нужно отнести на счет ненормальности Протопопова, и то, что могло бы быть при других обстоятельствах объяснено тонким расчетом, желанием сознательно использовать ненормальность Императрицы.

Показание мое, составленное в двух экземплярах и в обоих мне прочтенное, записано с моих слов правильно.

В. Маклаков

Судебный следователь Н. Соколов