Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 31 июля 1837 г. Спасская Мыза

154

5

Спасская Мыза, 1837, Июля 31 числа.

Может быть, глаза Ваши падут и остановятся на первых двух словах: Спасская Мыза. Естественно захочется после того узнать, что это за резиденция, из которой я пишу к Вам? Извольте выслушать. Несколько лет тому назад случилось мне в конце лета ехать по Парголовской дороге, а куда? Не скажу. Разве сказать, что это путешествие было ночью и, как теперь помню, во время горения лесов, от чего повсюду распространившийся дым и смрад претили путь и задушали путешественников⁵⁴. В самом деле, бывших со мною дам, яко скудельных сосудов, едва мог я довезти до места назначения — живыми. Хорошо, что с ними была духовная особа: в случае нужды — ни одна душа православная не пошла бы на тот свет без покаяния.

Но к чему ведет это предисловие, скажете Вы? Какое отношение Спасской Мызы к ночному путешествию по Парголовской дороге? Прошу иметь терпение: есть отношение, и немаловажное. Однажды, на память этого путешествия, вздумалось мне побывать в прекраснейших Парголовских окрестностях, истинно Швейцарских. Тут, не знаю каким образом, зародилась в сердце твердая мысль — построить за Выборгскою заставою избушку на курьих ножках. Помыслил и сделал, тем более, что здоровье, а лучше сказать — нездоровье одной из дочерей моих непременно требовало пожить несколько лет — в литтеральном смысле лет — за городом. Вот я и живу несколько сряду лет в сельском приюте, вдали от шума городского и от треволнений мира. Нет, не живу, а наслаждаюсь жизнию. Деревня, в которой я устроился, называется Спасскою Мызою: вот Вам и истолкование этого имени. Прибавить должно, что жилище мое стоит клочка земного Едема. Я даже хотел было прибить на воротах доску с надписью: кто хочет наслаждений скромной и уединенной жизни, тот спеши на Спасскую Мызу. И радушия, и всего здесь вдоволь.

Но этим ли надлежало начать мне мое письмо? Кажется, у меня заднее наперед пошло. Мне бы вот с чего начать: повинную голову и меч не сечет, однакож не без исключения. Нет во всех словарях и риториках слов к моему пред Вами оправданию. Виноват, да и только. Около месяца, как я получил Ваше письмо, любезнейший мой Иван Дмитриевич, и поднесь не собирался отвечать Вам. Это из рук вон. Это гораздо больнее мне самому, нежели Вам. Что ж делать? А вот что: в настоящем исправиться, а в будущем не поступать так. Кажется, это правило будет хорошо.

Последнее Ваше письмо от 22 мая и теперь, яко свиток древних, лежит предо мною. Содержание письма — это сладкая начинка в именинном лакомом пироге. Можете догадаться, какой я лакомка до пирогов? Ведь не нашел же другого сравнения. Стократ спасибо другу любезному за писание. Все тот же дух неизменный, та же обязательная любовь, крепкая, по выражению Св. Писания, аки смерть. Отец и источник этой любви да воздаст Вам за Ваши чувства, столь живо и постоянно ко мне сохраняемые. Он един, еже благо пред Ним, да сотворит

Вам, с Вами, над Вами. Вы, между прочим, спрашиваете у меня: чем Вы успели заслужить право на мою о Вас память и любовь? Неужели Вы доселе не знали — чем? Вашим глубоким нещастием, в котором я узнал Вас, и без которого я сам остался бы для Вас незнаемым и чуждым. Нещастия, говорит французская пословица, к чему-нибудь да пригодятся. Для Вас они пригодились потому, что Вы опытом тяжким познали и утвердились в истине и божественности религии, этой глубокой тайны, которая непосредственно проявляется человеку. Припомните, сын мой, те райские часы, которые мы с Вами проводили во взаимной беседе о высоких истинах Веры. Ах, они незабвенны для меня и я желал бы, чтоб они равномерно не выходили из Вашей памяти и сердца. Припомните самые простые и обыкновенные разговоры наши, которые нередко продолжались за нощь глубокую. И после этого говорите Вы: чем Вы приобрели право? — Оно свято и бесконечно, как и самая вечность. — Ваши нещастия пригодились и для меня, потому что, бывши Вашим, как сами же Вы говаривали, приходским священником, я истинно успел изучить всю аналогию сердца человеческого. Я видел на самом деле, что нещастные крепче между собой соединяются, чем близнецы в утробе матери. И мне остается только благодарить Бога, во-первых, что я имел случай и возможность — прилагать частно елей и обвязания на раны страждущих; во-вторых, творя волю Цареву, я нисколько не изменил прямой моей должности, проходя, как следует, и частную на меня возложенную обязанность. Это Вам известно более, нежели кому другому. О, мой друг и сын, как же мне забыть или разлюбить Вас? Это еще не все: мои отношения к Вам не ограничиваются землею: думаю, мы встретимся и на всемирной перекличке пред взорами Милосердного Спасителя. Но на все это накинем покамест покров, дабы воспоминанием о прошедшем не навести скуки и Вам, и мне. Живой живое и думает.

Мне бы надлежало приобщить свою мысль к Вашей относительно нашего отечественного просвещения, но по недосугу предоставляю это будущему времени. Теперь однако же успею согласиться с Вами, что Россия, как ни разбогатела науками в четверти настоящего столетия, все еще отроча младо, неповитое, однако ж в яслях. В натуре всюду постепенность, как в моральных, так и в физических явлениях. В ходе просвещения не надобно желать быстроты: скоро — не бывает споро, а жребий всего земного — беспрестанно изменяться. Взгляните на обновляющуюся Грецию. Было время, когда свет наук обильно тек оттоле в Варварскую Европу, а ныне тот же самый свет потек обратно к своему исходищу. Ныне — азбуки и буквари за диковинку в Афинах. Бог весть, что сделается и с нашим полным просвещением? Итак, пожелаем и нашему любимому отечеству постепенного во всем усовершенствования. Оно тем прочнее и долговечнее будет.

Жалею, что должно поневоле положить перо в чернильницу. Боюсь и почту упустить. Простите. Обнимаю Вас теми же объятиями дружбы и любви отеческой.

Вам по гроб и за гроб преданный протоиерей Петр М.

Обнимите за меня любезного Матвея Ивановича и скажите ему, что я писавши к Вам, пишу вместе и к нему.