Озерецковский Я. Н. Письмо Мордвинову А. Н., 6/18 сентября 1837 г. Катаро

344

34

Милостивый Государь Александр Николаевич!

Вероятно прежде этого письма Вы изволили уже получить копию с записки моей о Черногории, направленной мною от 1/13 Сентября к послу в Вену. У меня едва достало сил переписать оную, ибо я недели две чувствовал уже себя очень нездоровым. Плавание по морю, перемена воздуха, совсем новый образ жизни и до невыразимости трудные переходы по поднебесным горам расстроили меня до чрезвычайности. Между тем я употребил все усилия, чтобы не терять времени и работать, но едва я отправил свое донесение, как совсем свалился с ног, испугал и Владыку и всех черногорцев. В тот же день 1/13 Сентября кое-как сел на лошадь и с большим трудом переехал в Катаро, или, лучше сказать, меня перенесли туда на руках черногорцы.

Здесь нашел я сейчас очень опытного медика г. Аугустани, который в пять дней поставил меня опять на ноги. Теперь я могу снова, хоть с горем пополам, пуститься в горы, куда и отправляюсь сегодня же, в надежде, что хворать более не буду. Боюсь только, чтобы не пришлось мне зазимовать в этом захолустье, в котором нет ровно ничего, кроме гор и чистого воздуха, а я все свое движимое имение оставил в Вене. Впрочем, как-нибудь проживу, буду спасаться.

Хоть больной, но в Катаро был не напрасно: виделся со многими и толковал о дельном. По сих пор все идет успешно и дружно. С Владыкой у нас мир и согласие, он принимает мои мнения с готовностью. А я стараюсь вести все к добру и на лад. Черногорцев очень хвалят в Катаро и называют их честными людьми, но жалеют о их бедности.

От Катаро до Петербурга кажется очень близко, но когда переберешься горами в Черногорию, то видишь между собою и Петербургом пространство неизмеримое и недосягаемое, даже мыслию; таков переход в Цетину, несмотря на то, что расстояние от Катаро в прямой линии не более 16 верст. Я переходил четыре раза через Кавказские горы — но их огромность смирилась перед молотком и порохом работников, и Кавказ лежит красивый, колоссальный, но досягаемый для всякого. Здесь же горы не более как тысячу сажен выше поверхности моря, но они лежат в первобытной дикости, в том виде и положении, как были они взрыты во дни мироздания. Бедна и необразованна будет Черногория, пока не будет ей дороги к приморью.

На счет Владыки не имею случая подтвердить ни одного из прежних слухов. Бог знает, или я не люблю злых сплетней, или они не любят меня, но я по сие время ничего не слыхал и не вижу, что клонилось бы к его обвинению. Из прежних писаний об нем кажется одно справедливо — что он молод. Я не считаю еще себя старым, но чувствую, что приходит время, в которое рад был бы подобному обвинению! Но, к несчастию, оно будет ложью! Притом же сан Черногорского Владыки не может сделаться исключительно священным, пока Черногория не сойдет с своего воинственного образа жизни на жизнь мирную и гражданственную. Следовательно, пока не водворится мир со стороны Турции. Теперь Черногорский поп, с обритой бородою и двумя пистолетами за поясом — тот же воин.

Я столько обрадован своим выздоровлением, что забылся совсем и обеспокоил Вас напрасно огромным письмом. Великодушно простите, приняв в оправдание от меня, что несколько слов, сказанных Вам издалека, облегчат меня более, нежели все склянки медика.

С глубоким почитанием и истинною преданностию имею честь быть Вашего Превосходительства, Милостивый Государь, покорнейшим слугою

Яков Озерецковский

Катаро, Сентября 6/18 1837