Заметки капитана второго ранга Г. А. Ивкова / Публ., [предисл.] и примеч. Ю. В. Плющевой

398

Георгий Авенирович Ивков происходил из старинного дворянского рода, многие представители которого служили российскому флоту. Его отец, Авенир Алексеевич, участвовал в обороне Севастополя во время Крымской войны и дослужился до капитана I ранга. Младший из трех сыновей, Георгий, родился 16 сентября 1863 г. в г. Николаеве Херсонской губернии, где служил тогда в Черноморском экипаже его отец. Закончив морское училище, Георгий в 1881 г. начал карьеру морского офицера. В 1902 г. он уже был назначен старшим офицером на эскадренный броненосец «Сисой Великий». В мае 1905 г. в составе 2-й Тихоокеанской эскадры броненосец участвовал в Цусимском сражении и был потоплен, а оставшиеся в живых члены команды взяты в плен. Получивший контузию Ивков находился в плену с мая по декабрь 1905 г.

399

После освобождения из плена Ивков служил на Черноморском флоте флагманским интендантом в штабе начальника морских сил. В 1912 г. в чине капитана I ранга он вышел в отставку, а в августе 1913 г., не дожив полтора месяца до своего пятидесятилетия, умер от прогрессивного паралича. Г. А. Ивков был похоронен на Кронштадтском военном кладбище.

Тетрадь публикуемых заметок Ивкова хранится в РГИА в коллекции «Документов разных лиц, изъятых из сейфов частных банков» (Ф. 1102. Оп. 1. Д. 442).

Другой экземпляр переписанных Ивковым в 1907 г. заметок, незначительно отличающийся от первого, находится в РГА ВМФ (Ф. 763. Оп. 1. Д. 345).

О ТОМ, КАК ЖИЛОСЬ МНЕ В ПЛЕНУ

Впечатления эти записаны
по прошествии полугода со дня Цусимы

Много уже времени прошло с тех пор, как я очутился на японском транспорте «Jwata-maru», но до сих пор еще я вполне живо представляю себе то блаженное состояние, которое испытывал, лежа на прекрасной койке, согреваясь и постепенно приходя в нормальное состояние. Как теперь помню сидевшего на стуле около меня японца-доктора, который почти не выпускал мою руку, следя за пульсом; участливо, ласково смотрел на меня и по прошествии некоторого времени проговорил: «now better, you must to sleep»*. Но, к сожалению, я не мог заснуть: мысли, забегая одна за другой, не давали мне минуты покоя, и все как-то не верилось, что вдруг все кончено, я совершенно свободен от всяких забот, распоряжений, вне опасности и имею время на отдых после слишком годичной, непрерывной усиленной тревожной работы, когда не знал, что такое отдых, не имел буквально ни одной минуты лично для себя и, к довершению всего, переживши ужасные сутки катастрофы — гибель нашего флота.

На «Jwata-maru» со мной оказались еще три наших офицера — Мартьянов, Щелгачев и Мочульский, которые раньше были перевезены туда с броненосца на японских шлюпках; чиновник — наш шкипер Иванов, который со мной вместе путешествовал по водам, но с удивительным спокойствием и без всякого труда, благодаря патентованному спасательному жилету, который был на нем надет, и еще около 220 человек нашей команды. Остальные офицеры с командиром и остальная команда были взяты в плен на другой японский крейсер, который шел сзади нас.

Об окончательном результате минувшего боя я не знал; пытался получить кой-какие сведения от доктора, но он уклонился от всяких подробностей, сказав только, что с обоих сторон потери в личном составе громадны.

Проведя довольно тревожно, с бессонницей, ночь, я на следующий день все-таки чувствовал себя гораздо лучше, но ощущал сильную боль в пояснице и во всех мускулах ног. Доктор предложил мне принять ванну, на что я охотно согласился, встал и с большим трудом при посторонней помощи прошел небольшой коридор к ванне. Приняв теплую ванну, я сразу почувствовал большое облегчение

400

и почувствовал аппетит, который очень любезно предложили мне сейчас же удовлетворить, и после этого я мог уже заснуть.

Ранним утром следующего дня пришли мы в Сасебо¹. Другой транспорт с нашими где-то от нас отделился. Нас попросили выйти, чтобы перебраться на берег. Так как костюм, который был на мне в момент гибели броненосца², пришел в совершенную негодность, то мне дали надеть какую-то белую фланелевую кофту, желтые командные башмаки-опорки, боцманскую фуражку и мичманское пальто, которое я накинул на себя, чтобы прикрыть свой странный костюм. К счастью, погода была дождливая. И, может быть, благодаря этому, нас на берегу встречала небольшая толпа народа. Капитан транспорта очень любезно со мной простился, высказав свое сочувствие и сожаление о моей болезни.

Посадили нас на небольшой буксирный пароход и перевезли на берег к пристани. С парохода наши офицеры увидели входящие на рейд наши суда: «Николай I», «Сенявин» и «Апраксин»³ — все под японским флагом. Все мы пришли в ужас и не верили своим глазам, но в действительности этого пришлось убедиться в тот же день.

Только что мы вышли на берег, подошел к нам переводчик, извинился, что мы должны поместиться очень неудобно, так как специальные помещения не приготовлены; спросил меня могу ли я пройти пешком минут пять, на что я ответил: «Могу, но не скоро». И повели нас в порт в какой-то пустой сарай. Шли, конечно, под конвоем, и я не отрывал глаз от своих ног, чувство испытывая ужасное... В сарай сейчас же принесли нам по чашке кофе и несколько пачек папирос, чем доставили большое удовольствие, так как курить страшно хотелось, а папирос не было ни у кого из нас. Затем нам сейчас же выдали по куску мыла и по полотенцу — тоже приняли с удовольствием.

Морально я чувствовал себя преотвратительно: сознание какого-то рабства, неопределенность в дальнейшем и неизвестность о всех других оставшихся нашей эскадры — все это невольно заставляло делать всевозможные предположения и, конечно, в этих предположениях не проглядывало ничего отрадного, утешительного...

Через несколько часов в наше же помещение прибыл лейтенант князь Максутов с крейсера «Вл<адимир> Мономах»⁴, который также оказался на дне морском, но близ берега. К вечеру того же дня прибыла еще масса офицеров с отряда адмирала Небогатова⁵, и тут мы узнали печальные подробности сдачи отряда японцам. Я сам ни у кого ничего не расспрашивал, ни с кем разговора не заводил, а только прислушивался к тому, что говорят и внутренне возмущался непринужденностью и развязностью (если не сказать веселостью) многих офицеров, положение которых я считал несравненно более тяжелым, чем мое.

На ночь нас разместили в нескольких отдельных зданиях казармы, где на полу были разостланы соломенные матрацы. Несмотря на всякие неудобства, я заснул довольно крепко. Следующий день провел безмолвно в ожидании дальнейшего, чувствовал голод, так как выдавали есть очень мало и какую-то дрянь. Одолевала сильная тоска и беспокойство за близких домашних, которых не мог уведомить о своем существовании.

После второй ночи, ранним утром, повели нас опять на пристань, посадили на небольшой пассажирский пароход «Dairi-maru» и куда-то повезли. Был сильный

401

туман, но несмотря на это, нас не выпускали из каюты смотреть на берега бухт и проливов, по которым выходили из порта.

Шли мы, как оказалось, целым отрядом из 8 транспортов — все с пленными и на следующий день прибыли в Moji⁶. Здесь мы простояли четыре дня, пока высаживались и размещались на берегу команды со всех других транспортов, которые по очереди, сдав свои команды, отправлялись дальше для высадки пленных офицеров. Наш пароход оставался до самого конца высадки команды, так как у нас сидел начальник этого отряда транспортов. Всех пленных офицеров на нашем пароходе было 12, в числе которых были офицеры с миноносца «Бедовый»⁷ и один с крейсера «Дмитрий Донской»⁸. Помещались мы тесно, но без неудобств, кормили нас очень хорошо, и вообще судовой состав относился к нам без всякой заносчивости и с деликатностью.

Мая 25^-го, рано утром, снялись с якоря и в тот же день пришли к санитарному пункту «Нино-Шима» — небольшой островок, на берегу которого выстроено громадное количество деревянных бараков. Свезли нас на шлюпках на берег и повели в один из бараков. Здесь предложили раздеться, сдать всю свою одежду, которую сейчас же понесли в дезинфекционные печи, а нас повели в ванны, где предложили тщательно вымыться, для чего дали по куску мыла и по две тряпочки взамен губок. По окончании мытья накинули на себя кимоно, прошли в другое отделение и там сейчас же нам привили оспу; затем принесли нам продезинфицированную нашу одежду, мы оделись и в сопровождении нескольких чинов перешли в другой район острова, где размещались жилые бараки, и там нам отвели посещение — отдельный барак для штаб-офицеров и отдельный — для обер-офицеров. Тут мы застали офицеров с нашей эскадры, прибывших сюда три-четыре дня ранее. Наших же, Сисойских, никого не было — все уже были увезены в Мацу-Яму⁹.

Пункт этот — Нино-Шимо, как оказалось, временный — пересылочный, и здесь нам пришлось прожить то время, пока готовились более постоянные помещения для пленных в различных городах Японии. Хорошо помню впечатление, произведенное на меня всеми этими манипуляциями, которые проделали с нами до сих пор: я восторгался той организацией, которая всюду бросалась мне в глаза, и невольно навертывалась мысль «далеко нам до японцев!». Ну разве мыслимо что-либо подобное у нас: неожиданный наплыв нескольких тысяч пленных, и сразу все уже готово — и помещения, и постели, и одеяла, матрацы, ванны и т. п. и даже москит-гаузы, и при этом ни малейшей суеты, ни замешательства, ни путаницы и — ни одного городового! Со стороны народа и даже мальчишек не было и намека на какие-либо насмешки, действующие на самолюбие замечания, выходки или что-либо подобное...

В этом временном пункте пришлось мне прожить две недели, и жизнь эта была тяжела: хотелось поскорее получить какой-либо определенный свой угол, получить возможность обзавестись хоть малым количеством необходимой одежды и белья (денег не было ни гроша) и получить возможность дать знать о себе домой телеграммой или письмом, но здесь пока всякая корреспонденция была запрещена.

Пищу давали хоть и свежую, но вкуса поразительно скверного, впрочем и аппетит отсутствовал вследствие полного безделья и недостатка моциона...

402

Первые дня два прошли в разговорах о всех печальных подробностях минувшей катастрофы, а затем некоторые из офицеров, быстро забыв все горести, стали выказывать свои таланты: появились бутылки, и пошло пьянство, ругань, буйство.

Я страшно нервничал, тосковал и не мог найти себе места, слоняясь между бараками. Так прошло около двух недель, и, наконец, 9^-го июня я попал в очередь ехать на место ссылки. К вечеру нас перевезли на другой остров и там посадили на воинский поезд в скверный летний вагон 2^-го класса. В вагоне было страшно тесно — сидели четверо на одной скамейке, так что о том, чтобы поспать и думать было нечего, а ехали мы две ночи и день; раза три в день приносили нам в вагон еду в маленьких деревянных коробочках, и хотя содержимое в коробочках не отличалось особым вкусом и при этом все исключительно холодное, но все-таки пришлось довольствоваться этим, ибо другого ничего не было.

Июня 11^-го, около полдня приехали в Каназаву¹⁰. Здесь на платформе нас встретил пожилой подполковник (Такаги), который своей краткой приветственной речью. К нам произвел на меня очень приятное впечатление. Как оказалось, полковник этот состоял в должности заведывающего военнопленными города Каназава.

Нас приехало всего 30 офицеров (большинство — офицеры «Мономаха»), и вот нас всех посадили на приготовление джиприкши и вся эта вереница, в сопровождении конных жандармов, отправилась через весь город по главным его улицам. На всем пути нашем по узким улицам стояли сплошные стены народа — обитателей города с 100-тысячным населением. Вот где было терзание самолюбия! Но какая замечательная выдержка, какая воспитанность народа: тишина мертвая; ни одного возгласа, ни одного замечания и даже нельзя было уловить ни одной злорадной улыбки на лицах этой массы народа. Впоследствии я неоднократно убеждался в удивительной корректности японцев по отношению к нам, пленным.

Ехали мы на рикшах около получаса и приехали в приготовленный для нас приют — буддийский храм на кладбище. Храм этот временно обратили в жилой дом, выгородив в нем обыкновенными японскими бумажными стенами несколько комнат, в которых поставили деревянные щиты-кровати и простые деревянные столики со стульями. Каждая комната на несколько человек.

Я помещался в числе трех штаб-офицеров в одной комнате.

Столовая — общая — три больших стола, накрытые белыми простынями-скатертями. На одном из этих столов была поставлена большая корзина с фруктами и цветами — подарок нам заведывающего полковника. Сейчас же нам был предложен чай; в то же время вошел к нам полковник, извинился, что придется жить в тесноте и без удобств и просил нас выполнять все существующие для пленных правила.

Помещение, нам отведенное, оказалось действительно далеко не комфортабельно. Во-первых, постоянно перед глазами, вплотную. У самого нашего жилья, могильные памятники, к которым нередко приходят японцы совершать молитвы или приносят свежие цветы. Во-вторых, сырость невероятная и, наконец, нет никогда минуты покоя, так как комната от комнаты отделяется только невысокой бумажной перегородкой и, следовательно, всякий разговор в одной из комнат ясно слышен во всех других комнатах. К тому же помещение 20^-ти человек

403

нижних чинов, наших вестовых, здесь же — среди наших комнат. Но с грустью должен заметить, как это впоследствии оказалось, что поведение нижних чинов гораздо благороднее, чем некоторых г.г. офицеров, ужасающая невоспитанность и распущенность которых выказывались почти ежедневно. Я до сих пор еще, несмотря на то, что все это уже минувшее, прихожу в нервную дрожь, вспоминая немыслимые выходки некоторых г.г. офицеров, поведение — которое не может быть оправдано ни молодостью, ни тяжестью условий жизни, ни недостатком средств к благородному времяпрепровождению, а которое доказывало лишь полное отсутствие нравственного воспитания и дикость нравов. Не раз мне приходило в голову записывать для памяти все выдающиеся бывшие на глазах эпизоды, но теперь я даже рад, что не делал этого потому, что наверно выбросил бы такую гадость, так как воспоминание далеко не из приятных.

Вот тут-то и сказалась вся тяжесть жизни в плену: тяжесть, происходящая не от дурного обращения с нами победителей, а от дурного поведения наших соотечественников, товарищей по оружию, товарищей по несчастью, наших сожителей. Вследствие тяжелых условий службы за предшествующий год и вследствие ужасов минувшей катастрофы, нервная система моя сильно надорвалась, я нуждался в полном покое, в отсутствии всяких волнений, а тут, как нарочно, пришлось жить при совершенно иных условиях и не было никакой возможности уединиться, чтобы не видеть и не слышать всего окружающего. Каких страшных усилий мне стоило владеть собою, чтобы не вызвать какого-либо криминала; но слава Богу, выдержал я это воспитание и надеюсь, что забудется и это, как забывается всякое зло...

Первые недели мы были в положении арестованных: из нашего храма нас не выпускали и к нам никого не впускали посторонних; кругом здания ружейные часовые; перед глазами — постоянно жандарм и дежурный японский офицер; ежедневная вечерняя поверка наличности всех пленных; пища в установленные часы — но со всем этим надо было мириться.

Дозволено было только приходить к нам в помещение портному, которого сразу завалили заказами, так как каждому из нас, штаб-офицеру, выдали по 85 иен, а обер-офицерам по 56 иен и сказали, что такая выдача будет ежемесячно.

Затем, через несколько дней, нас небольшими партиями, под конвоем, повели в фотографию, где воспроизвели изображение каждого в отдельности. Недели через две предложено было нам, желающим, небольшими партиями в сопровождении офицера, жандарма и переводчика, пройти по главным улицам города — купить что-либо необходимое и ознакомиться с расположением города.

Так как у меня не было решительно ничего необходимого, то пришлось и мне единожды пройтись по улицам в такой грустной обстановке, но здесь я еще более убеждался в выдержке и воспитанности японского простонародия и не раз приходило на мысль — «далеко нам еще до японцев!»

Город мне очень понравился, благодаря, главным образом, чистоте и опрятности на улицах и полному отсутствию европейцев, встречать которых, конечно было бы в высшей степени тяжело для самолюбия.

Из европейцев, кроме нас, были еще в городе, но в другом районе, пленные сухопутные офицеры (36 человек) и около 4^-х тысяч нижних чинов различных полков — все они были взяты по время Мукденского бегства¹¹ нашей армии и находились здесь еще с февраля месяца. Впоследствии с ними часто встречались,

404

перезнакомились и между ними было несколько очень хороших людей, но были также и в pendant* нашим хулиганам — достойные их собутыльники...

По прошествии еще нескольких дней, когда готовы были наши фотографии, мы получили разрешение на «свободную прогулку». Условия этой прогулки заключались в следующем: прогулка разрешалась с 8 ч. утра до 6 ч. вечера; район прогулки определенный — для чего каждому был выдан план города с обозначением дозволенного района; с каждого из нас взяли подписку на соблюдение всех установленных для пленных правил и правила эти должны были иметь всегда при себе в кармане, также и свою фотографическую карточку с японской надписью и особый деревянный ярлык с фамилией и номером, который мы должны были предъявлять часовому при выходе из ворот храма и при возвращении с прогулки. Кроме того, накануне, за день, должны были вписывать свою фамилию на лист желающих идти на прогулку на следующий день.

По правилам нам запрещалось отправлять или принимать какую-либо корреспонденцию; брать от кого-нибудь или давать кому-нибудь деньги; покупать книги или журналы; заходить в частные дома...

Собственно говоря, не было ни малейшей трудности в выполнении всей этой процедуры и всех этих требований, и я считал, что японцы делают нам громадную любезность, дав нам некоторую свободу и возможность провести хоть несколько часов в день вне карцерной обстановки; но среди наших так же, как и сухопутных офицеров, находились такие, которые грубо высказывали протест на предъявляемые нам требования и мальчишески нарушали условия данной нами подписки, и такие типы, весьма натурально, подвергались наказанию — лишению права свободной прогулки на определенное число дней и, как ни странно это, но находились субъекты, которые неоднократно подвергались наказанию и это г.г. офицеры, русские дворяне, находящиеся в плену у азиатов, которых мы имели дерзость надеяться победить своим прославленным оружием...

Но куда нам, старым, тягаться с японцами — сынами страны восходящего солнца!

Подумаешь, как были слепы все наши дипломаты, втянувшие нас в эту губительную для России войну!

Можно только удивляться, как это наши высшие представители, жившие в Японии и, следов<ательно>, знавшие японцев и их полную, образцовую подготовленность к войне, не сумели убедить наше правительство склониться на всякие уступки японцам и завязать с нами дружбу. Убежден я, что Россия в таком случае много бы выиграла в мировом значении и не пришлось бы нам переживать ужасы внутренней нашей войны.

Много японских солдат перебывало у меня пред глазами и с некоторыми из них иногда вступал в разговор: нет даже надобности в подробности изучать подготовку японского солдата для сравнения его с нашим солдатом; достаточно только поверхностно с ним ознакомиться, чтобы убедиться в поразительном его превосходстве перед нашим солдатом.

Каждый японский солдат, сравнительно с нашим, выглядит образованным, развитым человеком, способным самостоятельно мыслить и действовать по собственной своей инициативе. Нет ни одного солдата, который бы в детстве не окончил

405

полный курс школы; а ведь как поставлено дело обучения детей в японских школах и их нравственное воспитание — ведь это образец истинно достойный подражания, и наши крестьянские дети, будущие солдаты не имеют и тени чего-либо подобного.

Кроме обязательного поголовного умственного развития детей, как мальчиков так и девочек, в школах у них обращается громадное внимание на физическое развитие и на приучение к выполнению правил гигиены. Вся азбука солдатской службы — основа дисциплины и выправка, проходит у них в каждой школе в виде забавы, шутя, под разумным наблюдениям воспитателей.

Детей умеют заинтересовать играми, развивая в то же время в них ловкость, находчивость и сообразительность и это одинаково как для мальчиков, так и для девочек. Ведь какие они все крепыши, гибки и быстры и как они выносливы — просто любо посмотреть! Кажущаяся их неуклюжесть и косолапость — это только обман зрения, происходящий вследствие употребления ими крайне практичной обуви-ходулей.

Случалось мне часами выстаивать за забором какой-либо школы и любоваться играми детей во время перемены между их уроками — ведь это картинка, описанию которой стоило бы посвятить целый том. До некоторой степени мне это напоминало мое детство в военной гимназии, но разница та, что здесь мне ни разу не пришлось заметить грубых, недетских выходок, которые весьма часто имеют место в нашей мальчишеской среде.

Часто приходилось мне беседовать с нашими сухопутными пленными офицерами и слышать их отзывы о японском солдате на поле битвы. Ведь оказывается, что у них буквально каждый солдат снабжен картой местности, в которой он сражается, компасом и карманными часами, каждый из них знает, где он находится, куда должен идти и для чего идти. Переходы они способны совершать бегом целыми часами, без видимой усталости, без заметного числа отсталых. Костюм их, как летний, так и зимний, сделан в высшей степени добросовестно, легок и удобен... Занимают они для дневки какую-либо китайскую деревушку — никакого грабежа, никакого разорения, полный порядок, сохранение чистоты... Ну разве есть что-либо подобное всему этому в наших полках? Да ведь у нас, зачастую, офицеры генерального штаба ведут ощупью целый отряд войска и отдают приказания занять с бою деревню, которую вовсе и не нужно занимать и тем вводят полки в ловушку и на поголовное избиение. Как ни стар наш солдат, но он видит подобные ошибки, понимает их и немудрено, что при таких условиях целые полки бросали свои ружья и добровольно сдавались в руки неприятеля, как и было при бегстве Мукденской армии. А чего пришлось понаслушаться о безобразиях и грабежах наших полков по китайским деревням или о нашей кавалерии и их разведочной службе — грустно даже повторять все слышанное...

Итак, пользуясь правом свободной прогулки, бродил я по улицам Каназавы и исподволь знакомился с нравом и бытом японцев. Бывал и я раньше в Японии, но тогда приходилось бывать исключительно в приморских портовых городах, всегда доступных европейцам, которые успели уже внести туда европейскую цивилизацию (лучше сказать — испорченность), но здесь знакомство с японцами представляло для меня особый интерес и, должен признаться, что прежнее мое мнение о их порядочности теперь значительно окрепло во мне. Их удивительная

406

скромность, вежливость, уступчивость, незлобивость — вот главные черты характеристики японца, а что особенно бросается в глаза нам, россиянам, так это совершенное отсутствие пьянства и связанного с ним буйства; это очень большая редкость встретить пьяного японца: праздник для них это есть отдых, а не разгул, а должно заметить, что у рабочего люда праздничных дней в году бывает всего только три-четыре, а у учащихся — только по воскресеньям. Для нас, пленных, все дни этого полугода, который мы провели в Каназаве, были праздничные, так как дела у нас не было никакого, и здесь японские офицеры и солдаты, жившие под одной крышей с нами, изучали нравы русских офицеров, и какое же, в общем, мнение составилось у них о нас?! Воображаю...

Какое напряжение претерпевала моя нервная система, когда я часто, без малого что ежедневно, бывал невольным свидетелем пьянства и отвратительнейшего поведения некоторых г.г. офицеров, носящих один со мною мундир. Полное отсутствие в них благородства, благовоспитанности и порядочности; непонимание своего грустного положения, отсутствие всякого представления о деликатности, пренебрежение покоем окружающих — невольных товарищей по несчастью, из которых многие действительно страдали морально и с болью в сердце переносили все эти страдания. Вот в этом-то и высказалась для меня вся тяжесть жизни в плену. Не будь подобных грустных обстоятельств, я бы терпеливо и безропотно переносил все лишения и неудобства жизни на кладбище на Jezza-machi, а теперь чувствую себя совершенно разбитым, с никуда не годной нервной системой...

В жаркие летние месяцы страдали мы от ужасной сырости, комаров и москитов. Я не в состоянии был спать в комнате и несколько недель проводил ночи, устраиваясь на стульях на открытом воздухе, но в конце концов схватил лихорадку.

Климат Каназавы совершенно своеобразный: это пункт, в котором дождливый период продолжается круглый год; сухие солнечные дни — редкость, и я такими днями очень дорожил, чтобы размяться по улицами или же просидеть несколько часов в одиночестве в городском парке. Иногда захаживал в японский на манер европейского, небольшой ресторан, чтобы съесть что-нибудь неказенное; выучил там повара готовить воздушный пирог и лакомился таким образом. Захаживал в лавчонки и покупал кой-какую мелочь, всегда мысленно предназначая каждую вещицу для кого-нибудь из находящихся далеко на родине.

Особенно тоскливо было первый месяц в Каназаве, когда абсолютно нечего было читать, но вот прислали нам кой-какие книги, преимущественно «Ниву» с ее приложениями за старые годы, и тут я запоем начал читать — удовольствие, испытывать которое я лишен был возможности уже года два. Разрешили нам подписаться на некоторые газеты, издающиеся в Японии на английском языке, и я воспользовался этим для практики в переводах, которых составилась целая тетрадка. Из этих же газет мы узнавали о всех печальных событиях на нашей родине, что причиняло нам страшное беспокойство за судьбу своих близких родных.

Писем долго я никаких не получал, и последнее письмо у меня было то, которое я получил на Мадагаскаре от ноября месяца, и с тех пор я решительно ничего и ни о ком не знал. Сам я писал при всякой оказии, но не был уверен в

407

доставке по назначению моих писем. Здесь, из Каназавы, писал не часто, отрывочно и очень мало, так как каждое письмо переводилось на японский язык для цензуры, делалось это крайне медленно да и неприятно было излагать свои мысли, свои чувства, зная, что все это будет перечитываться совершенно посторонними людьми.

Первые письма, которые я получил после почти годичного промежутка, это было в половине сентября — письмо от Цецилии и дня через два-три после этого — письмо от Наташи¹². Какое громаднейшее удовольствие и утешение доставили мне эти письма; я их перечитывал по нескольку раз, мысленно уносясь в круг близких родных. К сожалению, не представлялось возможным вести правильную переписку: какой вопрос не задашь в письме — ответ на него надо ждать минимум три месяца; приходилось довольствоваться старыми известиями и жить надеждой на скорое возвращение на родину.

А надежда эта у всех нас появилась с момента начала мирных переговоров. Мы были убеждены, что мир будет заключен, так как никто из нас не мог допустить мысли о возможности продолжать войну. В течение этого месяца, пока ввелись Вашингтонские переговоры¹³, мы ежедневно с жадностью набрасыва лись на газетные телеграммы, и, если бывали телеграммы неутешительного характера, то все впадали в грустное настроение.

Но вот наконец получилось известие об окончании переговоров и о заключении мира. Нас об этом официально уведомил полковник* Такаги и тогда же сказал, что теперь мы можем подготовляться к отъезду. По неопытности мы все предполагали, что как только совершится ратификация договора, то сейчас же нас освободят из плена, и потому мы все радовались, что уж к праздникам-то, наверно, будем дома. Но, как оказалось, мы в своих предположениях жестоко ошибались: обмен ратификацией последовал в самых первых числах октября, а мы все еще не видели и признаков скорого отъезда.

Наконец, получилось известие, что всех повезут через Владивосток, вследствие этого пришлось обзаводиться кой-какой теплой одеждой, каковой ни у кого из нас не было, так как рассчитывали, что будем возвращаться кругом — на Одессу.

Жить в кладбищенском храме становилось нам уже холодно. Мы еще раньше начали хлопотать о переводе нас в другое более теплое и менее сырое помещение, но тогда нам ответили, что скоро уедем, а потому не стоит перебираться, и вот с этой надеждой на скорый отъезд мы мерзли там вплоть до половины ноября, к тому же каждую ночь подвергались нахальному нашествию крыс, которые бесцеремонно путешествовали по нашим кроватям, вероятно с целью погреться. По ночам температура в комнатах доходила до 5°R.

Сухопутные офицеры были много счастливее нас: им, как ранее прибывшим, отвели очень хороший дом европейской постройки среди городского парка; там они пользовались простором, светом и теплом, а мы всего этого были лишены.

Но нечего было делать — надо было уж терпеть до конца.

А, признаться сказать, очень тяжелы были те месяцы: и здоровье-то уж понадорвалось — начались частые простуды, кашли, насморки, ревматические и зубные боли; да и нервная система расшаталась в конец, чему в большей мере

408

способствовали получаемые нами газетные известия об ужасных беспорядках унас на родине и в особенности известия о бунтах морских команд в Черном и Балтийском морях. Все эти известия иностранные газеты злорадно передавали в самых ярких красках и выражениях, многое преувеличивали, но действительной правды нам неоткуда было узнать. Приблизительно в половине октября приехал к нам из Киото14 японский православный священник и отслужил нам напутственный молебен — это мы считали уж за самый верный признак близкого отъезда, но и тут пришлось разочароваться — и после этого еще несколько недель мы мерзли в Каназаве. Священник, о. Симеон Мио15, несколько раз и ранее наезжал к нам для совершения литургии. Богослужение это совершалось в нашей столовой при совершенно походной обстановке и при довольно нестройном пении нескольких человек — наших вестовых, но и это богослужение доставляло мне минуты духовного утешения, минуты, когда забываются всякие невзгоды и крепнет надежда на окончание тяжелых испытаний. И вот, наконец, увидел я близость конца наших испытаний: 13-ое ноября было назначено нам для переезда из Каназавы в Осака16 — пункт эвакуирования пленных. Для переезда нас разделили на две партии, и я попал в первую партию. Уложивши свой небольшой багаж, утром 13-го ноября поехали на вокзал; там сели в воинский поезд с теми же неудобствами, как и в первый раз, и 14-го числа, утром, прибыли в Осака. Здесь нас привели в помещение бывшей выставки — громаднейшее здание в виде манежа, в котором вдоль стен выгорожены небольшие комнаты без потолков и в каждой комнате поставлено две кровати. Помещение это показалось много комфортабельнее, чем бывшее в Каназавском храме; оно выигрывало прежде всего обилием света и большею изолированностью от неспокойных сожителей. Хотя, впрочем, оказалось, что и здесь не пришлось пользоваться особым покоем: благодаря страшному резонансу в этом громаднейшем сарае, всякое пение, шум и буйства «подгулявших» г.г. русских офицеров гулко разносилось по всему зданию; но громадное преимущество в жизни здесь было то, что здесь нам дано было больше свободы для прогулок; затем в городе имелтся отличный европейский отель, куда можно было уединиться для отдыха и для лакомства хорошей пищей, а что особенно мне было приятно, так это то, что можно было ездить в соседний город Киото, где имелся наш православный храм17, и вот каждую субботу я уезжал туда, останавливался в гостинице и ходил ко всенощной, а утром в воскресенье — к обедне. Служит там тот же священник о. Симеон Мио, певчие — прекрасный хор 30-ти японок. Богослужение совершается на славянском языке, а певчие поют по-японски, но нашими же напевами, так что, зная порядок службы, легко следить за ней. Никогда раньше мне не приходилось испытывать в церкви такое молитвенное настроение, как там, далеко от родины, в совершенно особых, исключительных условиях жизни. Какую благодарность чувствовал я к своим родителям, воспитавшим во мне религиозное чувство! Сколько силы и бодрости духа придавало оно мне и сколько отрадных минут переживал я. Весьма вероятно, что благодаря этому я так спокойно и терпеливо ждал окончательного отъезда из Японии, отъезда, который в силу различных непредвиденных обстоятельств 409 откладывался на неопределенное время. Наладившаяся было эвакуация пленных через порты Кобе18 и Осака, приостановилась вследствие эпидемии в этих пунктах; пошли тогда хлопоты о назначении другого пункта отправления пароходов; время на это употребилось довольно много, наконец начали вывозить из нового пункта — бухты Jokkaichi. Подходила уж наша очередь, но тут вдруг наш доброволец «Воронеж»19 столкнулся с японским пароходом, опять задержка на неопределенное время. И как обыкновенно бывает, при всяком ожидании чего-либо, последние дни или часы кажутся самыми долгими и самыми тяжелыми, томительными, так и здесь последние дни были очень тяжелы для меня: прихворнул я порядочно, два дня не мог встать от страшной слабости, лихорадки и боли в пояснице и в ногах и целую неделю не выходил на улицу. Погода наступила очень холодная и у нас в помещении по ночам температура доходила до +4°R, и я только и спасался грелками, которые клал под одеяло. Некоторые из офицеров перебрались в гостиницу жить, и я было собрался тоже, но вдруг услышал рассказы о том, как ведут себя в отеле наши г.г. офицеры, поведение которых дошло до того, что хозяин гостиницы предупредил их, что в случае хоть одного еще малейшего скандала он прекратит пускать в гостиницу русских офицеров, а чтобы скорее от них отделаться, он увеличил для русских вдвое цены на все. Понятно, я не решился уже более показываться в эту гостиницу и, как только оправился, то поехал в Киото, но там прожил только одни сутки, так как уже получилось распоряжение о нашем отряде. Ранним утром 13-го декабря, т. е. ровно через месяц по приезде в Осака, посадили нас в воинский поезд и повезли в Jokkaihi, куда мы прибыли в тот иже день вскоре после полдня. Здесь уже стоял наш доброволец «Воронеж», на который мы сейчас же перебрались и утром 14-го декабря снялись с якоря и пошли во Владивосток. 13-го декабря — освобождение из плена. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Сасебо — город и порт в Японии в бухте Сасебо на северо-востоке о. Кюсю. 2 Эскадренный броненосец «Сисой Великий»; водоизмещение 10 400 т, спущен на воду 20 мая 1894 г., вступил в строй в ноябре 1896 г., затонул 15 мая 1905 г. в 10 часов утра. 3 Эскадренный броненосец «Император Николай I» захвачен японцами 15 мая 1905 г., японское название «Iki»; эскадренный броненосец «Адмирал Сенявин» захвачен 15 мая 1905 г., японское название «Minoshima»; броненосец береговой охраны «Генерал-адмирал Апраксин» захвачен японцами 15 мая 1905 г., японское название «Okinoshima» 4 Крейсер «Владимир Мономах» затонул в 2 часа дня 15 мая 1905 г. 5 Небогатов Николай Иванович, контр-адмирал; 10 января 1905 г. был назначен командующим 3-й Тихоокеанской эскадры, отправленной из Балтийского моря на Дальний Восток. 6 Моджи — порт в Японии в провинции Бухен на о. Кюсю. 7 Эскадренный миноносец, захвачен японцами 15 мая 1905 г. 8 Крейсер I ранга, затонул в 8 часов утра 15 мая 1905 г. 9 Мацуяма — город в Японии на о. Сикоку. 10 Канадзава — город в Японии на о. Хонсю. 11 Имеется в виду поражение трех русских Маньчжурских армий в Мукденском сражении 6(19).2—25.2(10.3) 1905 г. и отступление их на север. 410 12 Сестра Г. А. Ивкова. 13 Переговоры между Россией и Японией при посредничестве США 25 мая (6 июня) 1905 г. 14 Киото — город в Японии, расположен на о. Хонсю; промышленный, культурный и исторический центр страны; одна из древних столиц. 15 Отец Симеон Мио служил в православном храме в г. Киото, кандидат богословия. 16 Осака — город и порт в Японии на о. Хонсю. 17 Храм освящен 24 апреля 1903 г. епископом Николаем. 18 Кобе — город и порт в Японии на о. Хонсю. 19 Имеется в виду судно, принадлежавшее пароходному обществу «Добровольный флот». Публикация Ю. В. ПЛЮЩЕВОЙ Сноски к стр. 399 * Теперь уже лучше, Вы должны заснуть (Пер. с англ.). Сноски к стр. 404 * пара (Пер. с англ.). Сноски к стр. 407 * Так в тексте (Прим. публ.).