II. Омейядские халифы

Му'авия (41 — 60=661—680), признанный ныне повсеместно без сопротивления халифом, умел твердо и мудро ограждать свое владычество. Основным его правилом было: все делать, что было в силах, для своих друзей, по отношению же к неприятелям, если только была возможность, добродушно привлекать их на свою сторону или же беспощадно и всеми возможными средствами бороться с ними до полного их истребления. Он был представителем классической методы управления, приемы которой характеризуются словами: «милость либо плеть». При известных обстоятельствах такой образ действия давал самые прекрасные результаты и на Западе, а на Востоке, судя по бывшим примерам, он был единственно действенным. Прежде всего, по возможности, старался он перекинуть всякому, кто только в этом ощущал потребность, золотой мостик. <…> Один арабский историк характеризует его следующим образом: «Му'авия был человек предусмотрительный, хитрый, а когда желал приобрести друга, становился щедрым, несмотря на великую бережливость во всем, касавшемся его лично. Часто говаривал он сам: "Мне не нужно меча там, где достаточно плети, и ее также не нужно в таком деле, где можно обойтись словом. А если между мной и кем-нибудь хотя ниточка существует, я стараюсь ее не обрывать". Когда же у него просили объяснения, он отвечал: "Если тот понатянет, немного ослаблю; отпустил он — я подтяну". Услышит ли про кого халиф, что дурно о нем отзывается, тотчас же принудит его подарком замолчать, а если не унимается — подставит ему ловушку: пошлет на войну, заставит его командовать авангардом. Вообще в основании всех его поступков следует искать обман и хитрость». Равно замечательно и другое признание, приписываемое ему самому. Раз обратился к нему неизменный его сотоварищ в стольких предприятиях, Амр ибн Аль-Ас: «Никак не могу взять в толк, храбр ты или же трус. Вижу, идешь вперед напролом, ну и рассуждаю сам с собой: а захотелось-таки и ему подраться — а ты опять потянул назад; поневоле скажешь: норовит бежать». Му'авия ответствовал: «Клянусь Создателем, никогда не нападаю, если не считаю наступление полезным, и не отступлю, если не найду это благоразумным. Помнишь, что говорил поэт: «Смотря по обстоятельствам я храбр, и трус, коли успех мне не улыбнется». Очень жаль, что образ этого замечательного человека слабо выяснен с лицевой стороны; другая же, в обрисовке аббасидских историков, представляющая его человеком, потерявшим всякую совесть, не отступающим ни пред каким средством коварным извергом, пускающим в ход яд и кинжал для устранения всякого препятствия, по меньшей мере, сильно преувеличенная карикатура. Положим, справедливо, что он приказал отравить Малика; может быть, также не без основания приписывают ему внезапную смерть Абдуррахмана, наступившую так кстати для халифа; но во всех остальных случаях слишком очевидна неосновательность возводимых на него обвинений подобного рода. Что же касается слуха о том, будто бы находившийся при нем врач-христианин постоянно имел наготове для неприятелей властелина целую аптечку с приготовленными ядовитыми снадобьями, то это, несомненно, гнусная выдумка. Надо полагать, был халиф холодным политиком и потому не особенно страшился пускать в ход какие угодно средства для достижения признаваемых им за необходимые целей. Но он был положительно далек от страстной необузданности, а тем более бесцельной жестокости. Все, что мы знаем о нем, замечательно напоминает облик Ришелье, особенно если взглянуть на него как на тонкого дипломата, изобличающего в нем тип выдающегося государственного деятеля.




Как рассказывают, дошло до сведения Марвана, что его племянник Амр ибн Са'ид Аль-Ашдак затевает что-то опасное. Со времени победы над Мус'абом он возмечтал о себе слишком много, а теперь начал строить планы в случае смерти Марвана овладеть самому властью. Положим, сам халиф согласился в Джабии на преемство власти в пользу Халида, сына Язида, но теперь, когда правление было упрочено, он вознамерился объявить наследниками престола своих собственных сыновей, Абд-аль-Малика и Абд Аль-Азиза. Также и Хассан ибн Малик, вероятно, умудренный печальным опытом, когда вся Сирия по смерти Язида стала театром жестоких распрей, объявил, что отступается от поддержки прав своего племянника Халида. Таким образом, вся Сирия беспрекословно присягнула сыновьям Марвана, но мать устраненного принца, гордая бедуинка, не могла стерпеть несправедливости, оказанной ее вторым супругом своему пасынку, и вскоре затем раз ночью эта женщина задушила подушкой Марвана (Рамадан 65=апрель — май 685). Понятно, она не могла ничего добиться, кроме удовлетворения личной мести: о Халиде более не могло быть и речи. Абд-аль-Малик вступил на трон беспрепятственно (Рамадан 65—15 Шавваль 86=апрель — май 685 — 9 октября 705).




Громаднейшую задачу предстояло решить этому достигшему сорокалетнего возраста повелителю. Как раз в это время жесточайшая борьба между сектами и племенами потрясла все провинции арабские вплоть до Оксуса. Беспорядки и отдельные восстания, происходившие досе-ле, были лишь началом всеобщей резни. А на шею самой Сирии к довершению злоключений, как мы вскоре увидим, свалилась как снег на голову война с Византией. Халифат нуждался в перворазрядном властелине, дабы государство, а может быть, и сам ислам не исчезли в водовороте беспрерывных внутренних и внешних столкновений. И действительно, Абд-аль-Малик оказался таким властелином: недаром и по сие время его управление на Востоке считается за синоним мудрого и могучего, доставившего его подданным спокойствие и благоустройство. Обычный в семье поэтический талант соединялся у него с обширным знанием.




Был это властелин энергичный, который по образцу Омара умел на самых отдаленных концах своего государства, на расстоянии тысячи географических миль, твердой рукой сдерживать своих полководцев и наместников. Приближенных старался привязать к себе щедростью, а народ побуждал, что встречается слишком редко на Востоке, к разумным предприятиям на общую пользу и приводил всех подданных в неописуемый восторг воздвигаемыми им огромными и великолепными зданиями. Он оставил после себя громких и почетных свидетелей ревностной заботы своей о народном благосостоянии в разбросанных повсюду дорожных сооружениях, фонтанах, больницах и мечетях; ему же обязаны арабы учреждением первых школ. При этом халиф не дозволял шутить с собой; этим он сильно напоминал отца. Заподозрив свою супругу Умм аль-Бенин в том, что она дозволяет поэту Ваддаху посещать ее тайно, халиф однажды неожиданно вошел в ее покой. Обожатель, бывший как раз в это время тут, едва успел юркнуть в деревянный ларь, не раз уже послуживший для этой цели. Как бы невзначай сел халиф на ларь и повернул разговор, по-видимому, совершенно без умысла, на тему о пристрастии жены к этому самому покою и всей расставленной здесь утвари. Продолжая разговаривать в том же тоне, повелитель наконец обратился к супруге с просьбой подарить ему один из стоящих кругом комнаты ларей. Жена должна была, ко-нечно, изъявить согласие: она не посмела серьезно перечить и тогда, когда Валид выбрал именно тот, на котором сидел. Затем он кивнул рабам, чтобы они снесли ларь в его комнату, находившуюся в нижнем этаже. Быстро выкопана была тут же яма, несколько ниже уровня подпочвенной воды. Туда по приказанию властелина спущен был ларь, а халиф промолвил: «Кое-что и я слышал. Если это правда, да будет тебе это саваном, и мы зароем навеки тебя вместе с воспоминанием о тебе; если же неправда, не беда, если закопаем это ничего не стоящее дерево». Углубление живо забросали и на этом квадрате, покрытом ковром, халиф преспокойно уселся по своему обыкновению. С тех пор и по сие время нет никаких известий о Ваддахе. Умм аль-Бенин никогда до самой кончины не могла прочитать по выражению лица супруга никакого указания на случившееся. Человек этот, так беспощадно и мудро умевший охранять честь своего дома, с не меньшей энергией и прозорливостью руководил управлением внутренней и внешней политики своего огромного государства.