Сегодня и вчера
Земские разборки в Москве и другие городские истории по писцовым книгам XVI века


Чечулин Николай Дмитриевич. Города Московского государства в XVI веке. СПб., 1889

В. О. Ключевской

Отзыв о исследовании Н. Д. Чечулина "Города московского государства в XVI в."

   Книга г. Чечулина представляет двойной интерес, собственно исторический и методологический: первый заключается в предмете исследования, второй - в его материале. По свойству явлений, на которые обращено особое внимание автора, его труд можно назвать исследованием о социально-экономическом положении городов в Московском государстве XVI в. Основным источником служили автору писцовые книги. Социально-экономическое положение городского населения едва ли не наименее изученный вопрос в истории древнерусского города, и потому задача автора сама по себе, независимо от постановки, какая дана ей в книге, может быть признана очень удачною, как рассчитанная на восполнение заметного пробела в русской исторической литературе. Писцовые книги, принимая этот термин в общем родовом значении, можно причислить к наименее разработанным источникам нашей истории. По характеру своему они требуют особых приемов изучения, и от удачного выбора этих приемов существенно зависит успех разрешения вопросов, на которые дают ответ писцовые книги. Между тем в изучении этого источника еще не установились твердые, общепризнанные и испытанные приемы, хотя мы и имеем такие удачные опыты обработки отдельных вопросов по писцовым книгам, как известные труды гг. Перетятковича и Соколовского. Потому, следя за любопытными данными, извлекаемыми г. Чечулиным из этого источника, невольно присматриваешься и к тому, как он это делает; его методика не останется без влияния на дальнейшую разработку писцовых книг. Сам автор так ставит и так разрешает свою задачу, что методологический интерес его труда выдвигается даже на первый план. Так как автор подвергает материал, заключающийся в писцовых книгах, подробному разбору, группирует, сопоставляет и истолковывает их данные, заставляя и читателя присутствовать при этой работе, то его исследование о городах по писцовым книгам можно назвать и исследованием о писцовых книгах, насколько они касаются городов. Потому всего удобнее начать рассмотрение книги г. Чечулина с постановки его задачи и с приемов ее разрешения.
   Постановка задачи у автора тесно связана с источниками его исследования. Он нашел 44 особых описания 39 городов в писцовых книгах и других родственных им по содержанию и назначению документах, определяющих платежные средства населения Московского государства XVI в., в книгах платежных и приправочных, сотных выписях и т. п. Сверх того, в разметном списке 1545-1546 гг. есть краткие сведения о числе дворов в городах Новгородской области и, между прочим, в Порхове, Старой Руссе и самом Новгороде, особых описаний которых не найдено. Большая часть этого материала (27 описей из 44) извлечена автором из неизданных рукописей Публичной библиотеки в Петербурге и из московских архивов министерств иностранных дел и юстиции. Значительное большинство описаний (34 из 44) относится ко второй половине XVI в. Наибольшее число городов, описания которых нашел автор, принадлежало областям Новгорода и Пскова (22 из 39); из остальных городов один (Торопец) находился на северо-западной окраине государства, 5 - в центральных областях, 3 -на юго-восточной окраине и 8 - на южной. Автор замечает, что не дошло описание ни одного города северо-восточной полосы, областей Двинской и Камской1. В этом замечании есть какое-нибудь недоразумение. Еще в начале нынешнего столетия советник пермской казенной палаты В. Берх нашел в Соликамском магистрате писцовые книги Соликамска и Чердыни с их уездами, составленные писцом Яхонтовым в 1579 г., и в своей книге Путешествие в Чердынь и Соликамск привел любопытные извлечения из этих книг2. Кроме того, копию с этих книг Берх послал тогдашнему любителю отечественных древностей графу Румянцеву, и эта копия вошла в состав собрания рукописей Румянцевского музея и отмечена Востоковым в его описании3. Можно пожалеть, что автор не воспользовался этими книгами, если имел к тому возможность.
Автор тесно связал свое исследование с довольно однообразным материалом, предприняв изучение городов по писцовым книгам. Такая связь положила на исследователя двоякое стеснение: с одной стороны, он рассматривал состояние городов только в пределах тех данных, какие представляют писцовые книги, а с другой - н в писцовых книгах он разбирал только части, описывающие состояние городов. Автор не взял ни цельного предмета, ни цельного источника, и потому избранный им источник стеснял его взгляд на предмет исследования, а предмет затруднял его отношение к источнику. Отсюда вышли два ряда неудобств, с которыми пришлось бороться автору и которые он одолевал не с одинаковым успехом: одни из них вытекали из отношения автора к основному источнику, другие - из отношения этого источника к предмету исследования.
   Во-первых, тем, что автор положил в основу своего труда только отделы писцовых книг о городах, можно объяснить отсутствие в его исследовании обстоятельного критического разбора его источника в полном составе. Можно согласиться с мнением автора, что в XVI в. еще не было выработано общего плана писцовых книг и не успели установиться их виды4. Но и помимо этого писцовые книги возбуждают много вопросов, разрешение которых необходимо для того, чтобы правильно пользоваться этим источником. Писцовое дело в древней Руси было довольно сложной операцией, имевшей свою технику, свои приемы, обычаи и задачи, даже свои погрешности. Вследствие того не все данные, сообщаемые писцовыми книгами, имеют одинаковую цену для исследователя. Рано, может быть еще со времен Степана Бородатого, знаменитого московского писца и публициста XV в., на писцовые книги которого не раз ссылаются документы последующего времени, древнерусский писец начал вносить в свои описи условные знаки, термины, формулы. Важно знать, отражались ли в этих условных приемах какие-либо действительные, житейские отношения или они служили только техническими удобствами для писца. Еще важнее разъяснить, какими способами и какие данные добывал писец и какую цену придавал он разным категориям данных, что он расследовал сам, что узнавал от ответственных местных показателей, окладчиков и т. п., что, наконец, заимствовал из прежних описей. Вообще немаловажный для исследователя вопрос - степень участия личного усмотрения писца в приемах и составе описи, особенно в установлении единиц и размеров податного обложения; не решив этого вопроса, можно принять каприз писца за бытовую норму. Личные соображения писца, несомненно, находили себе известный простор и среди точных указаний писцового наказа; иначе были бы непонятны жалобы тяглых людей на то, что писец обложил их слишком тяжело. Иногда это личное усмотрение, неизбежное в таком деле, как будто даже граничило с злоупотреблением. Здесь можно припомнить место из письма к кн. В. В. Голицыну его управляющего Боева, где последний уведомляет князя, что его сыну по милости одного радетеля писец отмежевал Земли на 450 четей, "а сказывают, что будет по его межеванью и на 1000 четвертей". Вообще писцовые книги задают очень много дела исторической критике и ожидать приступа к нему в книге г. Чечулина было тем естественнее, что он положил начало этой работе в статье о переписях в России до конца XVI в. и имел образцовое руководство в известной статье Неволина об успехах государственного межевания в России. Притом критика писцовых книг предохранила бы автора от некоторых напрасных усилий и указала бы ему, какие вопросы можно решить по ним и каких нельзя. Писцовая книга - очень хороший исторический свидетель, который может много и правдиво рассказать, но ее надобно спрашивать только о том, о чем она может рассказать; иначе ее показания не разъяснят, а запутают дело. Не раз автор с своей обычной добросовестностью силится объяснить какой-нибудь темный или своеобразный термин, либо неясное показание писцовой книги; но так как он ищет объяснение в этой же книге, которая его не дает, то он, как в уравнении с двумя неизвестными, делает разные предположения, которые, однако, обыкновенно разрешаются тем окончательным выводом, что положительно утверждать этого нельзя, что прямых указаний для решения этого нет, и т. п.5
   С отсутствием критики писцовых книг тесно связаны по своему происхождению некоторые, так сказать, технические недостатки или пробелы в обработке материала, какой черпал автор из писцовых книг. Его книга при беглом просмотре может показаться сводом сырого материала, простым пересказом городских описей. Но такое впечатление далеко не будет соответствовать настоящей научной цене рассматриваемого сочинения. Оно потребовало от автора большой черновой работы, которая осталась малозаметной для читателя, в большинстве случаев не нашедши себе места даже в примечаниях. Приходилось группировать разнообразный статистический материал, бороться с неполнотою данных и пополнять пробелы источника, проверять итоги писцов и выводить свои, высчитывать процентные отношения, составлять перечни, восстановлять смысл терминов и отношений, уже непонятных современному читателю.
   Кто знаком с своеобразными и часто своенравными приемами древнерусских писцов и с неисправным видом, в каком дошли до нас многие писцовые книги, особенно XVI в., тот поймет всю тяжесть и оценит значение таких предварительных черновых работ. Жаль только, что автор не везде доводил до конца эти работы. Он разбирал и обобщал преимущественно статистические данные писцовых книг, касающиеся населенности городов, разделения городского населения по классам и занятиям, состояние торговли и промышленности, видов и количества торгово-промышленных заведений, размеров повинностей и т. п. Чтобы сделать для читателя возможным и удобным общее обозрение этих данных, необходимы таблицы, которых не находим в исследовании, и точные итоги, которые не везде выведены. Читателю приходится самому составлять те и другие, продолжая работу автора, чтобы не потерять значительной части результатов ее изучения. В этих таблицах должны быть сведены данные, составляющие существенное содержание писцовых книг, и состав самых таблиц должен быть соображен с цельным составом писцовых книг, следовательно, основан на изучении последних в полном их объеме. Без этих приспособлений некоторые выводы автора, особенно его вычисления, могут вызвать недоумение6. Точно так же не выяснено достаточно отношение автора к некоторым особенностям писцовых книг, затрудняющим их изучение. Так, итоги в них нередко расходятся с перечнями; это происходит от разных причин, которые необходимо выяснить в каждом данном случае, чтобы решить, принять ли итог или перечень за основание расчета. Автор в таких случаях обыкновенно вводит в исследование свои итоги даже тогда, когда признает итог, источника верным и, следовательно, свой неверным7. В итоги обывателей дворов писцовые книги XVI в. вводят только поименованных в перечнях глав семейств, ответственных за дворовые тягла, обыкновенно не упоминая о детях и младших родственниках этих глав. Но иногда они ставят при имени главного обывателя двора глухое указание и на младших -членов семьи: "двор Якова с детьми" и т. п. Автор усвоил себе правило принимать здесь "возможный minimum", предполагать по двое детей или братьев и считать в упомянутом примерном дворе Якова "не менее" 3 человек8. Но таких количеств с оговоркой "не менее" нельзя ввести в точный итог, а из итогов, так составленных, мало что можно вывести, не говоря уже о том; что нет видимой нужды в таком приеме и сами писцы не вводили таких глухих отметок в свои итоги.
   Большее внимание к технике писцового дела, вероятно, удержало бы автора и от другого сомнительного приема, имеющего более важное значение. Автор признал необходимым найти способ хотя приблизительно высчитать по данным писцовых книг полное число жителей известного города. Писцовые книги XVI в. показывают только число дворов, обозначая в каждом одного или несколько взрослых представителей, глав семейств. Можно было бы высчитать среднее число людей на двор по переписным книгам XVII в., в которых перечислялось все мужское население дворов. Но автор справедливо полагает, что численный состав двора в XVII в. мог измениться сравнительно с XVI в. Ввиду этого автор выводит такой способ вычисления9. Если в течение одного века мог измениться численный состав двора, то изменение численного отношения взрослых к детям не могло идти так быстро. По. переписным книгам 8 городов (1677 г., с книгой одной слободы г. Москвы 1684 г.) он рассчитал, что на 1000 взрослых мужчин, считая таковыми всех, имеющих 15 лет или более, приходилось 633 детей мужского пола, т. е. имевших не более 14 лет. Так как число женщин вообще близко к числу мужчин, то для получения полного числа населения, представляемого тысячей взрослых мужчин, цифру 1633 надобно удвоить; иначе говоря, для определения населенности города следует показанное в его дворах число взрослых мужчин умножить на 3,266. Этому способу нельзя отказать в остроумии; но в документах встречаются указания, как будто колеблющие основания расчета, на котором он построен. Тяглые дворы в древней Руси по размерам падавших на них повинностей разделялись на три разряда, на лучшие, середние и молодшие. Автор без труда заметил, что в писцовых перечнях на двор лучший обыкновенно приходилось людей, т. е. взрослых мужчин, более чем на середний, а на середний более, чем на молодший10. Отчего это происходило? Численный состав семей, т. е. ход нарождения и вымирания, едва ли мог обусловливаться фискальной классификацией дворов. В объяснение этого автор приводит такие соображения, точнее говоря, предположения. В одном месте книги он говорит, что означенное деление дворов на разряды основывалось не на денежных податях, а на тягле, на количестве натуральных повинностей11. Это не совсем ясно: в состав тягла входили и денежные подати вместе с натуральными повинностями. В другом месте читаем, что при распределении тяглых людей на означенные разряды главное внимание было обращаемо не на промысел, а, вероятно, на тяглую способность, т. е. прежде всего на состав семьи12. Наконец, в своей статье "Начало в России переписей", замечая, что в некоторых книгах XVI в. чаще, чем в других, встречаются дворы "с не одним мужчиной", автор объясняет это особенностью расселения в тех областях, к которым эти книги относятся13. Эти различные объяснения нуждаются в поверке. Автор в своем расчете причислил к взрослым и 15-летних, потому что с них "уже начинали брать подати", причем он ссылается на одну уставную грамоту Соловецкого монастыря14. Но в этой грамоте говорится только об участии 15-летних в платеже некоторых поголовных местных земских сборов, а не общих государственных податей. Участие в государственном тягле вообще зависело не от одного возраста; больше значила здесь наличность торгово-промышленного капитала или земледельческого инвентаря. В древнерусских подворных описях, как городских, так и сельских, молено встретить такие случаи, что в ином дворе при одном письменном, т. е. записанном в писцовую книгу тяглом домохозяине, состоит несколько неписьменных и нетяглых, хотя и взрослых, сыновей, братьев или племянников, а в другом дворе у домохозяина только и есть один взрослый сын или брат и, однако, оба они записаны во дворе, т. е. несут тягло. Это значит, что в первом дворе при обилии рабочих рук, капитала или инвентаря доставало только на одно тягло, а во втором обилие хозяйственных средств позволяло положить тягло на все наличное количество рабочих сил. Правительство предписывало тяглым обществам в государевых податях верстаться самим "по животом и по промыслом", а не по наличному составу семей, назначая с своей стороны только известные суммы податей на окладные единицы, высшей из которых была соха. Эта разверстка вместе с распределением дворов по разрядам основывалась в городе на размере капиталов или на доходности промыслового труда. В каждом разряде одинаковая сумма податей падала на неодинаковое число дворов, в высшем - на меньшее, чем в среднем, в среднем - на меньшее, чем в низшем. Писцы не мешались в эту разверстку и иногда держались своих расчетов, ей не соответствовавших, выводили, например, средний платеж на двор без различия разрядов, как это сделано с пищальными деньгами в приводимом у автора итоге писцовой книги г. Вязьмы; но из книг Устюжны видно, что эта подать взималась не в одинаковом размере с дворов разных разрядов15. При последовательном проведении основания разверстки и на дворы одного разряда не могли падать одинаковые оклады, если они значительно разнились между собою животами и промыслами. При этом принимался в расчет и численный состав двора, если умножение взрослых работников в семье расширяло Обороты дворового капитала или промысла. Соразмерно с этим расширением мир мог возвысить и оклад такого двора, записав в тягло на подмогу домохозяину его подросшего сына или брата и соразмерно с этим возвышением понизив оклад другого двора того же разряда, где условия были менее благоприятны. Понятно, что дворов, способных выдержать возвышенные оклады при умножении рабочих сил, оказывалось сравнительно с числом всех дворов разряда больше среди лучших, чем среди середннх, и т. д. Значит, писцовые книги обозначали большее среднее число людей на лучший двор не потому, что эти дворы были многолюднее, а потому, что люди их были тяглоспособнее. Отсюда видно, почему можно сомневаться, чтобы прием автора приводил к цели - приблизительному определению всего населения города по числу поименованных в писцовой книге людей. Во-первых, по его расчету на тысячу взрослых мужчин возрастом в 15 лет и выше приходилось 633 человека детей мужского пола в 14 лет и ниже, и потому он для определения всего числа жителей мужского пола в городе на каждого поименованного в книге мужчину клал по 0,633 человека детей; но в писцовых книгах XVI в. поименовались не все взрослые, начиная с 15 лет, а только тяглоспособные из взрослых. Во-вторых, расчет автора был верен, если бы классификация дворов действительно основывалась на "составе семей", как он предполагает, если бы в первый разряд зачислялись многосемейные, а люди с малыми семьями - в остальные разряды; но податная система XVI в. не поддерживает этого предположения. Таким образом, в положении автора, что при классификации дворов главнейшее внимание обращали на тягловую способность двора, т. е. прежде всего на состав его семьи, можно принять только первую половину, потому что не видно, чтобы тягло-способность двора условливалась прежде всего семейным его составом16. Наконец, в одном месте книги сам автор с достаточной убедительностью показывает, что писцовые книги, считая главным образом дворы, а не людей, в описании дворов не дают полного числа взрослых мужчин и "почти вовсе не заботятся сообщить точные цифровые данные о людях"17. Этим замечанием автор если не разрушает своего способа вычислять населенность городов, то сильно колеблет его основание. Недоразумение, думаем, произошло оттого, что автор не сразу установил свой взгляд на значение людей, поименовываемых писцовыми книгами в перечнях тягловых дворов. В начале своего труда, при изложении рассмотренного выше способа, он видел в этих писцовых представителях дворов просто взрослых мужчин и, смотря по тому, сколько людских имен обозначала книга при известном дворе, различал дворы "с одним взрослым мужчиной" и "не с одним взрослым мужчиной". Но при дальнейшем развитии исследования он заметил, что писцовые книги не дают полного числа взрослых мужчин в описании дворов, что в ином дворе могли быть взрослые мужчины и кроме поименованных в книге, но значения этих последних он не определил с достаточной полнотой18. Это можно считать причиной и другого расчета, подобного изложенному. Колеблясь в объяснении поразрядного деления дворов, автор вообще расположен придавать ему очень мало значения. Он не находит "никаких указаний" на какие-либо различия в экономическом положении людей этих разрядов"-даже на различие оброка 19. Однако если одинаковые посошные оклады податей взимались с меньшего числа лучших дворов, с большего середних и еще с большего молодщих, это уже есть кой-какое указание при тогдашней связи тягла с хозяйственным положением тяглецов. Против этого указания автор ставит такой расчет. По книге г. Зарайска, в соху положено лучших дворов 80, середних 100, молодших 120; но людей письменных, т. е. тяглых, приходилось, по расчету, автора на 80 лучших дворов 128 человек, на 100 середних - 144, на 120 молодших - 150. В этом посошном распределении автор подставляет цифры людей вместо цифр дворов и, рассчитав посошные повинности по людям, а не по дворам, находит, что на отдельного человека в каждом разряде при таком расчете придется почти одинаковая доля повинностей, так как хотя на каждый лучший двор падала большая доля посошного оклада, чем на середний, зато и людей приходилось на первый больше, чем на последний; таково же было отношение и середних дворов к молодшим. Отсюда автор выводит "очень любопытное заключение", что в XVI в. в каждой местности тяглые люди (всех трех разрядов) платили Почти что поровну и что "уже тогда посошные повинности, если еще не совершенно соответствовали подушной подати, то уже очень приблизились к ней". Заключение выведено из разложения повинностей по людям. Но ведь это только предположение автора, будто "разложение повинностей, по дворам есть, очевидно, искусственное и в действительности, в жизни, конечно, переходившее в разложение по людям"20. Значит свое положение автор выводит из своего же предположения. Это положение, не столько историческое, сколько диалектическое, еще поддерживается несколько симметричными числами дворов и людей зарайской книги. Но от наблюдения, что так случилось в Зарайске, еще далеко до вывода, что так было "в каждой местности", особенно когда и автор знает, как трудно приложить этот вывод, например, к Свияжску, где на двор каждого разряда приходилось ровно по одному письменному человеку, или к Устюжне, где на середний двор приходилось по одному человеку, а на молодший - почти по 2: здесь при зарайской пропорции середних и молодших дворов в сохе середнему человеку пришлось бы платить почти в 2 1/2 раза больше молодшего. В посошной разверстке как цифры дворов и людей разных разрядов, так и самые пропорции по местным условиям были очень разнообразны, и автор это знает21. Впрочем, он как будто сам не предвидел своего вывода, столь общего и решительного, характеризующего всю податную систему XVI в., хотя и основанного на данных одного г. Зарайска последних лет этого века: страницей выше, приступая к своему вычислению с цифрами зарайской книги, он думал воспользоваться ее данными только "для единичного случая, не распространяя получаемых выводов и на все другие подобные случаи". Собственно не было и надобности подставлять цифры людей под цифры дворов: в действительности, в жизни, как выражается автор, повинности раскладывались не по людям и даже не по дворам, а по животам и промыслам. Двор служил при окладе и раскладке только счетной единицей, посредством которой финансовое управление вычисляло суммы податей, приходившиеся на тяглое общество, а это последнее разверстывало их между плательщиками по их тяглоспособности. В городе 20 лучших тяглых дворов; в соху таких положено 80; ямских и приметных денег указано с сохи по 20 руб.; следовательно, с 20 лучших дворов города доведется взять ямских и приметных 5 руб. Но сколько придется с каждого двора по его животам и промыслам, это уже дело мирской разверстки. Значит, казенный расчет по дворам надобно отличать от мирской разверстки по животам и промыслам. Но, если даже принять расчет автора, посошная система повинностей XVI в. все-таки будет очень далека от подушной подати, потому что первая считала только взрослых работников, положенных в тягло, а вторая падала на каждую мужскую душу податного состояния. При ясном понятии о том, что такое был тяглый человек в древней Руси и какие условия создавали это положение, невозможно ни отожествлять, ни даже сближать тогдашнюю податную систему с подушной.
   В мысли о малом значении поразрядного деления городских тяглых дворов автора поддерживают, между прочим, замеченные им в некоторых городах случаи, когда молодшие платили больше середних и даже лучших. Так, в Казани и Свияжске некоторые молодшие торговые люди платили оброк с занимаемых ими торговых помещений, лавок и т. п. больше некоторых середних и лучших22. Но полавочное обложение - совсем особое дело, отличное от подворного, на котором основывалось поразрядное деление дворов. Не все тяглые дворовладельцы в городе занимали в нем торговые помещения и не все, занимавшие такие помещения, были дворовладельцами в городе и даже тяглыми людьми. Потому этот оброк и развёрстывался только между владельцами таких помещений отдельно от общих посошных повинностей. Тульская книга в приведенном у автора месте прямо говорит, что оброк с лавок разводят торговые люди "меж себя сами, смотря по человеку и по товару"23. В древней Руси разделяли даже такие близкие друг к другу основания обложения, как животы и промыслы: упомянутая выше соловецкая уставная грамота предписывает торговые таможенные деньги платить "по торгом и по головам, а не по животом: кто болши торгует, тот болши и дает".
   Критический разбор писцовых книг предупредил бы сомнительные расчеты и выводы, подобные указанным. Он помог бы также лучше разобраться в историческом материале, представляемом этими книгами, выделив из него черты, которых сами эти книги касаются мимоходом, не давая ничего или давая слишком мало для их объяснения. Чтобы установить правильное отношение к таким мимоходом брошенным отметкам, исследователю писцовых книг надобно выяснить, какого рода эти отметки: приемы ли это писца, входившие в состав техники писцового дела, или же бытовые черты, в которых отразились действительные людские отношения и положения, хотя и не входившие в пределы прямой задачи писца. Заметки первого рода важны только для критики писцовых книг как исторического источника. Черты второго рода надобно или расследовать, но не по писцовым только книгам, или совсем обходить, чтобы не загромождать исследования предположениями и недоумениями. При разборе историко-статистических данных, представляемых писцовыми книгами, автору часто приходилось встречаться с такими побочными вопросами, и он не раз сознается в затруднении, в какое они его ставили24. Но его отношение к таким вопросам колеблется. Иногда он прямо и основательно уклоняется от их решения, но иногда ставит вопрос там, где собственно нечего решать, и дает решение там, где безопаснее было бы и не ставить вопроса. Так, замечая, что в писцовых книгах некоторых городов, например Казани и Свияжска, служилые люди,, служившие в этих городах, носят только одно звание детей боярских, а в книгах других городов называются дворянами и детьми боярскими, автор прибавляет, что для него не совершенно ясно такое, различие; по его мнению, должно допустить,: что была какая-то причина, почему в. некоторых городах служилые люди бывали в это время всегда только дети боярские; и никогда дворяне, что ему неизвестно ничего, что могло бы разъяснить этот вопрос25. Но здесь, по всей вороятности, и нет никакого вопроса. Дворяне - это те же дети боярские, только повыше чином. В списках служилых людей XVI в. (десятнях), где соблюдалась точная служебная терминология служилых людей, дворяне, составлявшие второй снизу чин провинциального дворянства, назывались детьми боярскими дворовыми, а дети боярские первого низшего чина - городовыми; слово дворяне для обозначения детей боярских дворовых около половины XVI в. только еще входило в употребление и не успело в нем утвердиться. Некоторые писцовые книги говорят только о детях боярских или потому, что употребляют родовое звание провинциальных служилых людей без различия чиновных видов, или потому, что служилые люди, о которых они говорят, все были дети боярские городовые; в некоторых уездах и по спискам не было дворовых. В другом месте автор как бы для разъяснения этой смущающей его терминологии указывает на документы, в которых замечается различие дворян первой и второй статьи, хотя тоже "не довольно ясное" для него26. Но деление на статьи - совсем особая классификация служилых людей, которую не следует смешивать с чиновной: на статьи подразделялись служилые люди по поместным и денежным окладам, и таких статей в иных чинах бывало гораздо больше двух, смотря по категориям окладов.
   Примером недоразумения другого рода, в какое может ввести попытка объяснить факты с помощью одного источника, достаточно их не объясняющего, служит объяснение различия между приборной и неприборной службой, сделанное автором по писцовым книгам Казани и Свияжска27. Это объяснение основано на разных оборотах речи, какими обозначаются в названных книгах владельцы городских дворов: об одних говорится в дворовых перечнях "двор такого-то", а о других - "во дворе такой-то". Первым способом обозначаются дворы детей боярских, стрелецких командиров, духовных лиц, когда их дворы находятся среди дворов людей других званий, а вторым - дворы тяглых людей, приборных стрельцов и казаков, пушкарей и других подобных им служилых людей, когда они живут отдельными слободами, а также духовных, живущих на церковной земле. По мнению автора, первый оборот означает владение на полном праве частной собственности, а второй - владение на праве общинном, а потому и существенный признак, отличавший службу приборную от неприборной, состоял в том, что приборные составляли между собою общину. Едва ли, однако, автор думал, что и духовные лица, имевшие дворы на церковной земле и отмеченные в книге вторым оборотом речи, владели дворами также на общинном праве, составляли между собою общину; это было бы довольно редкое явление, если бы его можно было доказать. Потом не ясно, одни ли дворы считает автор предметом общинного владения. Далее автор приводит из писцовой книги место, которое трудно согласовать с мнением, что приборные служилые люди, подобно черным тяглым, владели городскими дворами на общинном праве. Это место приведено много выше страниц о приборной службе по другому поводу, но пригодилось бы и на этих страницах28. В Казани была слобода приборных стрельцов, которых потом перевели в Астрахань. Покидаемые дворы раскупили у хозяев не только другие приборные же стрельцы, оставшиеся в Казани, но и неприборные дети боярские и даже тяглые посадские, и все эти столь различные по состоянию люди, по-видимому, покупали стрелецкие дворы на одинаковом праве; еще до перевода стрельцов в их слободе были "посадские места", на которых жили не только посадские люди, но и дети боярские, и про тех и других, как про детей боярских, так и про посадских людей, книга одинаково говорит, что они жили на тех местах в своих дворах, как будто принадлежавших тем и другим на одинаковом праве. Данными самой книги как будто выясняется, что дворы тяглых и служилых людей, как приборных, так и неприборных, одинаково принадлежали владельцам на праве частной собственности и потому продавались и покупались по частным "полюбовным" сделкам независимо от какой-либо общины, на что прямо указывает и писцовая книга29; но места под этими дворами находились не в одинаковом юридическом отношении к владельцам этих дворов: одни были белые и вместе с дворами составляли частную собственность дворовладельцев, а другие - черные тяглые, т. е. государственные, находившиеся только в личном или общинном пользовании владельцев, или хотя и белые, но не принадлежавшие владельцам дворов, которые на них стояли. Может быть, только это и значат объясняемые автором обороты речи писца. Поэтому дворы нетяглых и не составлявших общины духовных лиц на церковной земле обозначались в писцовой книге формулой "во дворе такой-то". Поэтому же нетяглые духовные и служилые люди, имевшие дворы на городской тяглой земле, тянули всякое тягло с тяглыми городскими людьми, на что прямо указывает приведенное автором место из разметного списка по Новгородской области30. Значит, разбираемыми автором формулами в перечне дворов если и отмечалось что-либо, то не существование или отсутствие общинного устройства дворовладельцев, как утверждает автор, а разве только их юридическое отношение к земле, на которой стояли их дворы. Мы ничего не говорим здесь против общинного устройства городов XVI в., а хотим только сказать, что вывод автора, будто "формулою описания во дворе такой-то отмечалось существование у таких-то людей общинного устройства", далеко не соизмерим с своим основанием и ничего не прибавляет к доказательствам общинного устройства. Вообще в писцовой книге, не имевшей в виду юридических определений, особенно в такой ее подробности, как манера перечислять дворы, трудно искать надежной и притом единственной опоры для каких-либо юридических выводов, особенно таких серьезных, какие делает автор31. Так и значение приборной и неприборной службы разъясняется не писцовыми книгами, и "существенного" признака, отличавшего одну службу от другой, надобно искать не в общинном землевладении, потому что хозяйственное устройство разных видов приборной службы было довольно разнообразно. Приборные люди жили не в одних городах и даже в городах не всегда селились общинными слободами, получали земли и на поместном праве подобно неприборным служилым людям "по отечеству", могли, наконец, и вовсе не иметь ни земли, ни дворов. Сам автор находит в Казани и Свияжске несколько бездворных стрельцов, и, однако, они составляли одно целое со стрельцами-дворовладельцами не потому, что входили в состав поземельной или подворной общины, а потому, что числились в составе одной военной части, сотни или приказа, т. е. стрелецкой роты или батальона32. Вообще устройство приборной службы было довольно сложно и рассмотреть ее отличительные черты сквозь писцовые книги очень трудно.
   Доселе мы говорили о постановке задачи и о приемах ее решения в исследовании г. Чечулина. Выскажем несколько замечаний о самом ее решении.
   Как постановка задачи тесно связана автором с одним источником, так и ее решение во многом зависело от ее постановки. Автор предпринял изучение состояния городов с тех сторон, которых касаются писцовые книги, и для этого рассмотрел писцовые книги только в тех частях, которые описывают состояние городов. Но как такая постановка затруднила автору критический разбор источника, так она же помешала ему соразмерить с источником границы своей задачи. В предисловии и введении он ставит себе целью определить состав городского населения, его занятия и повинности, местные особенности городов,- словом, изучить положение городов "как крупных бытовых единиц, как культурных центров", "факторов общественной жизни"33. В состоянии ли писцовые книги XVI в., сколько их сохранилось, дать ответы на разнообразные вопросы, входящие в состав такой сложной и широкой задачи? Сам автор считает отношение своего источника к задаче "вполне благоприятным": во введении он поместил список городов в Московском государстве XVI в. и в этом списке обозначил 220 имен; из этого числа о 41 городе, т. е. почти о пятой части всех существовавших тогда городов, автор нашел сведения в своем источнике34. Посредством особого расчета он делает это отношение еще более благоприятным: он исключает из списка города северо-восточные (в областях Двинской и Камской), описания которых не найдены автором, "вместе с городами, только что основанными или недолго находившимися во власти Московского правительства", и тогда оказывается, что имеются сведения о 41 городе из 170 приблизительно, т. е. почти о четвертой части всех городов35. Несмотря на этот расчет, едва ли, впрочем, представляющий действительную выгоду для исследования, автор не мог не чувствовать значительного пробела, образуемого в его труде отсутствием городов северо-восточной полосы, которые "наверно, во многом отличались от городов других областей", между прочим тем, как думает автор, что "тут вовсе не было опасности неприятельского нападения". Последнего никак нельзя сказать, зная, о каких опасностях рассказывают памятники, описывающие положение Камского и Поморского края в XVI в.36
   Но при указанной постановке задачи в книге г. Чечулина остались бы заметные пробелы, если бы сохранились писцовые описи всех городов его списка и он воспользовался всеми этими описями. Писцовые книги имели преимущественно фискальную цель - привести в известность податные силы и средства народа; потому в них на первом плане - экономические положения и отношения, люди, которые могли платить, капиталы и обороты, которые могли быть предметом податного обложения. Но такими положениями и отношениями далеко не ограничивалось значение города как культурного центра. Далее, значение города как такого центра, как фактора общественной жизни не ограничивалось и населением, постоянно в нем жившим, простиралось далеко за его черту. В этом значении он служил средоточием для значительного округа, уезда, связанного с ним разнообразными интересами - хозяйственными, административными и другими. Но автор неоднократно и с некоторой настойчивостью заявляет, что он не имел возможности подробно разобрать и книги уездов изучаемых им городов37. Ограничившись изучением писцовых описей городов, автор принужден был обойти целый ряд отношений, в которых стоял город как фактор общественной жизни, именно отношений, в которых выражалась его связь с уездом. Так автор не выясняет в своем исследовании значение уездного города как узла отношений, которые связывали в сословную корпорацию рассыпанных по его уезду помещиков и вотчинников, городовых дворян и детей боярских, служивших по этому городу; только в заключительном общем очерке положения городов автор посвятил несколько строк изложению обязанностей этих служилых людей по отношению к городу, изложению неполному, нерешительному и неточному38. Наконец, сам автор, по-видимому, признает, что обозначенные им границы задачи шире действительного плана его сочинения. В понятие о городе как факторе общественной жизни, казалось бы, могут и даже должны входить и юридические отношения его жителей. Но автор в предисловии оговаривается, что "вопросов о юридических правах городских жителей, об отношениях к городам и горожанам правительства и т. п. он почти совершенно не затрагивал", как уже разработанных в нашей литературе; но независимо от этого и писцовые книги дают мало материала для решения подобных вопросов. Можно указать и еще один пробел, восполнять который сам автор нашел ненужным и который по существу его задачи все-таки остается пробелом в его труде. Он признал возможным "изучать во всей подробности положение всех тех поселений, которые тогда (в XVI в.) носили название городов и только их". Конечно, возможно и такое изучение. Но, определяя границы своей задачи, автор сказал, что его "главной целью будет воспроизведение со всею возможной подробностью тех условий жизни, в каких оказывался городской житель". Условия жизни в городе как культурном центре были прежде всего сложнее сравнительно с сельской жизнью, и эта сложность отражалась на самом составе города. Город XVI в. в цельном своем составе состоял из города в смысле центрального укрепления, кремля, из посада и слобод. Но эти виды поселений, служа составными частями города, существовали и раздельно: были города без посадов, посады без городов; были, наконец, слободы, рассеянные среди сел и деревень, вдали от городов и посадов. Каждый из этих видов отличался своими бытовыми условиями и интересами, из совокупности которых и слагалась жизнь города. Не во всех городах эти условия и интересы соединялись в одинаковой степени полноты; зато в иных поселениях, не носивших звания городов, но с посадским характером, некоторые из этих условий получали усиленное развитие. Не говоря о рядках в Новгородской области, сюда можно отнести некоторые отдельные слободы и поселения, особенно при больших монастырях, так и называвшиеся посадами; обыватели рядков также назывались посадскими людьми. Условия городской жизни едва ли будут воспроизведены "со всею возможною подробностью", если в их изображении будут опущены черты социально-экономического склада таких посадских поселений. Почему бы, например, посаду Березовцу в Деревской пятине с его церковью и монастырем, с 6 дворами на церковной и монастырской земле и 46 дворами рыболовов не иметь места среди таких городов, как Копорье, с его 8 дворами в городе, из коих один пуст, и с 15 дворами на посаде39? Изучение новгородских пригородов по книгам 1500 г. привело автора к выводу, что ремесленная деятельность в них была тогда развита весьма слабо и несколько усилилась к половине XVI в., так что количество ремесленников поднялось средним числом до 16 % всего городского населения, сколько можно судить о том по данным об Орешке, Ладоге, Кореле и Каргополе, приведенным в книге автора40. Что было причиной такого слабого развития ремесла в этих пригородах - общая ли слабость его развития в области или близость больших промышленных центров Новгорода и Пскова, как предполагает автор, или, наконец, то, что ремесленная деятельность не сосредоточивалась в одних городах, но была рассеяна и по другим селениям? Может быть, какой-нибудь ответ на эти вопросы дало бы изучение посадов, подобных Тихвинскому, как он описан в писцовой книге 1583 г., спустя 23 года по основамии самого монастыря, при котором он возник41. Здесь ремесло развито сравнительно очень сильно: многие торговые люди занимаются и ремеслами; независимо от того одних портных и сапожников, которых в новгородских пригородах не насчитывалось и, 2 %, здесь показано 22 двора из 146 всех дворов на посаде, т. е. 15 %. Таким образом, Тихвин посад оказывается в некоторых отношениях больше городом, чем многие тогдашние города, и во всех отношениях был им больше, чем занесенный автором в список городов Деман, где по книге конца XV в. на. городище (города уже не было) и на посаде значилось всего 6 дворов и ни одного двора посадского человека42. Тихвин посад тем удобнее мог бы занять место даже в списке городов, что городом для него служил укрепленный монастырь. Изучение составных элементов города в их раздельном существовании помогло бы уяснению и той "бытовой единицы", которая из них составлялась. Если автор нашел нужным подробно описать псковские пригороды, признавая, что эти пригороды, имевшие преимущественно значение укреплений, по занятиям своих жителей гораздо ближе к селам, чем к городам в нашем смысле слова43, то не было бы отступлением от программы описание поселений, по занятиям жителей ближе стоявших к городам, хотя и не бывших укрепленными: автор исследует города не в стратегическом, а в социально-экономическом отношении.
   Вследствие указанных пробелов при чтении книги г. Чечулина замечается двойное несоответствие его основного источника, писцовых описей городов, поставленной им задаче: этот источник не соответствует ей ни по содержанию, потому что далеко не захватывает всех отношений, действовавших в черте города как культурного центра, ни по объему, потому что не касается городского округа, тяготевшего к этому центру. Это несоответствие создавало автору двоякого рода затруднения: с одной стороны, расширяя свое исследование в меру своей главной цели, возможно подробного воспроизведения условий жизни, в каких оказывался городской житель, автор задавал писцовым книгам вопросы, на которые они не могут отвечать, и их молчание пытался восполнить собственными догадками, а с другой - принужден был обходить вопросы, для решения которых стоило бы только расширить изучение писцовых книг, не довольствуясь описями городов. Ограничимся немногими примерами того и другого рода затруднений.
   По писцовой книге 1566-1568 гг. автор нашел в Казани те 10 семей опальных псковичей, которых по летописи переселили туда в 1555 г.44 Автор, однако, решительно утверждает, что "толкование этой меры как какой-то опалы должно быть оставлено как неверное". Но это не толкование, а прямое и ясное свидетельство источника, летописи, которая говорит, что в Казань свели 10 семей именно "опальных" псковичей. Автор, напротив, считает "очевидным", что при этом переселении правительство имело в виду развитие сношений Казани с Псковом, развитие торговли между ними. Для чего понадобилось правительству развитие сношений Казани именно с Псковом и как могли содействовать этому переселенные в Казань 10 семей псковичей, автор не объясняет; но вся очевидность его догадки держится только на том, что в Казани эти переселенцы поставлены были в привилегированное положение. Но ведь они по книге гости, т. е. по самому званию своему привилегированные люди, пользовавшиеся некоторыми и очень важными правами людей служилых, а ни из чего не видно, чтобы при переселении они лишены были прав состояния45.
   Наклонность если не поправлять, то пополнять источник догадками обнаруживается у автора и в другом случае. В описи псковских пригородов 1585-1587 гг. нивы и огороды обозначаются в большинстве случаев именами двух владельцев, настоящего и бывшего. Это наводит автора на мысль "о постоянной мобилизации земельных участков", которая могла существовать, "несомненно, прежде всего при общинном землевладении", и единственно возможным объяснением явления кажется автору предположение переделов. Это предположение дает ему основание думать, что внутренние порядки общинного землевладения в XVI в. "нужно представлять себе несколько иначе, чем обыкновенно их представляют". Автор припоминает известные шуйские акты XVII в. о переделе городской земли и прибавляет, что "до сих пор не было известно указаний на переделы в XVI веке". Автору кажется "совершенно естественным", что в актах не отразились переделы в таких ничтожных поселках, какими были деревни и села в XVI в.; но, продолжает он, "столь же естественно, что мы встретили их, как только обратились к изучению положения больших поселений, но с совершенно сельским характером"46. Прежде всего позволительно напомнить автору, что он и в описи псковских пригородов не встретил их, т. е. переделов, а только их предположил. Потом, в XVI в., в Новгородской и в центральных областях Московского государства многие села и даже деревни были не ничтожные, поселки, а значительные поселения в несколько десятков дворов, во, всяком случае многолюднее большинства псковских пригородов 1585 г., особенно если сравнивать численность только тяглого населения, которого, собственно, и касается вопрос о переделах; однако в известных нам актах таких сел и деревень XVI в. переделы точно так же "не отразились". Автор признается, что "другого объяснения, кроме предположения каких-то переделов", он не мог приискать. Но можно было бы И не приискивать объяснения помощью предположения, когда такого объяснения не дает источник, или по крайней мере поискать в источнике проверки для предположения, а источник, который навел автора на догадку о переделах, давал ему средство и проверить эту догадку. Если смена большинства владельцев нив и огородов в псковских пригородах происходила от переделов, то настоящие владельцы одних огородов и нив должны значиться в описи бывшими владельцами других и наоборот. Из книги автора не видно, так ли это было или нет. Если так, то опись дает очевидное указание на передел, и указание в высшей степени важное. Если же настоящие владельцы одних нив и огородов не являются по описи бывшими владельцами других в том же пригороде, это значит, что мы встречаем в описи не передел, а просто исчезновение одних владельцев и замену их другими. Берем для проверки писцовую книгу г. Изборска, которой пользовался автор47. Здесь перечислены 32 оброчные нивы, все с обозначением прежних владельцев и все, кроме одной, с обозначением настоящих: оказывается, что ни один прежний владелец какой-либо нивы не обозначен в описи настоящим владельцем другой нивы и наоборот; прежние и настоящие владельцы - это два совершенно различных ряда владельцев, в которых нет решительно ни одного общего имени. Это, очевидно, не передел, а полная смена владельцев. Печерский монастырь, прежде не владевший в Изборске ни одною нивой, теперь является здесь владельцем почти трети всего количества нив, именно десяти. Такую же смену замечаем в описании 17 оброчных пожен и 22 огородов. Любопытно, что некоторые из настоящих владельцев нив являются и настоящими владельцами пожен и огородов, а лица, прежде владевшие пожнями или огородными местами, значатся и в числе бывших владельцев нив. К этому надобно прибавить, что сама писцовая книга псковских пригородов 1585-1587 гг. дает указание, достаточно объясняющее такой поворот в их землевладении и устраняющее надобность в какой-либо догадке для его объяснения: эти пригороды описаны вскоре после войны, когда они испытали нашествие Батория и, по основанному на описи расчету автора, потеряли 92 % своего прежнего тяглого населения48.
   Писцовые книги городов XVI в. не ставят вопроса о переделах городских земель, потому что это касалось внутренних отношений городского общества, в которые финансовое управление не вмешивалось. Если бы автор не возбудил этого вопроса; в его книге не образовалось бы заметного пробела. Но есть черты городского быта, которые в городских описях XVI в. как бы подчеркиваются, но не объясняются. Обойти их нельзя, не жертвуя полнотою изображения предмета; но для объяснения их необходимо изучение писцовых книг в полном их составе и даже при содействии других источников. Недостаточность источника, которым преимущественно пользовался автор, нередко мешала ему объяснить такие черты с надлежащей полнотой. Так он останавливается на терминах шабры, суседи и подсуседники, сопоставляет для их объяснения показания писцовых книг, обращается и к некоторым другим памятникам; но читатель не видит, какие отношения выражались этими терминами, чем отличались шабры от соседей" а соседи от подсуседников, не видит даже, различает ли автор соседство общественное, например по улице, и домашнее - по хозяйству49. Точно так же автор не определяет достаточно отчетливо хозяйственно-юридического отношения, которое в новгородских и псковских писцовых книгах выражалось словом позем. "Сопоставление нескольких мест, - читаем у автора, - дает основание считать, что словами "позему дает" и "найму платит" выражаются совершенно одни и те же отношения, т. е. что этим указывается плата отдельному юридическому лицу за пользование землею, ему принадлежавшею"50. Если даже согласиться, что позем и наем означали одно и то же, остается неясным, называлась ли поземом плата за всякое пользование землей и притом одной ли землей и почему автор думает, что так называлась плата за землю именно юридическим лицам, когда поземщики бывали, например, у земцев, лиц физических. Писцовые книги названных областей, городские и уездные, дают не мало указаний для разъяснения этих вопросов.
   Можно отметить еще одну подробность, наглядно указывающую на необходимость для полноты изображения городского быта изучать писцовые книги в цельном их составе, не ограничиваясь описями городов. Описывая по книге 1500 г. население г. Корелы, автор вводит в итог тяглых людей этого города и земцев, которые имели только дворы в городе, а сами жили по своим деревням в уезде, и дворников, живших в их городских дворах, потому что эти дворники "с городчаны в оброк тянут"51. Но в деревне Сандолакше, Кирьяжского погоста, Корельского уезда, жили в 16 дворах еще 24 земца, о которых книга 1500 г. также замечает, что они "тянут с городчаны во все потуги в городок Корелу"52. Неизвестно, следует ли причислять к тяглому обществу г. Корелы этих земцев, о которых автор вовсе не упоминает.
   Несоразмерность основного источника с границами поставленной автором задачи заставляет его обходить и более крупные вопросы. Таков вопрос о земцах, или своеземцах, Новгородской и Псковской области. Не говоря уже о своеобразности и некоторой загадочности этого класса, самая численность его в новгородских пригородах побуждала исследователя пристально в него всмотреться. Так, в г. Яме на 332 человека всех поименованных в книге 1500 г. обывателей, по счету автора, своеземцев значилось 213 человек, т. е. около 2/653. Притом земцы, как городские обыватели, находились в особых условиях, а "воспроизведение со всею возможною подробностью условий жизни" городского жителя автор поставил себе "главною целью". Между тем автор, оговорившись, что об этих земцах мы имеем вообще "очень мало сведений", ограничивается указанием мнений о них некоторых ученых и немногими собственными наблюдениями, которые приводят его к нерешительному заключению, что "земцы были детьми боярскими, быть может, несколько низшими, чем дети боярские остальных областей, но все же какими-то служилыми людьми", и что к концу XVI в. они несомненно исчезли54. Так для читателя исчезла в книге г. Чечулина одна из наиболее характерных особенностей городов названных областей, и это произошло оттого, что земцы, образуя в начале XVI в. заметный класс в составе населения тамошних городов, служили вместе с тем одною из наиболее видных связей этих городов с их округами, а потому их значение не объясняется в достаточной степени писцовыми книгами одних городов. Не для того, чтобы пополнить исследование г. Чечулина, а единственно с целью показать, что о земцах сохранилось очень немало сведений, мы позволяем себе высказать несколько наблюдений и соображений об этом любопытном классе.
   Новгородские писцовые книги конца XV в. сберегли много первобытных особенностей хозяйственного и юридического положения этого класса, которых не успела стереть Москва в 20-30 лет своего владычества. Многие своеземцы имели дворы в том же городе, в уезде которого владели землею, реже в городах других уездов. Одни из них сами жили в своих городских дворах, сдавая земли крестьянам или обрабатывая их своими людьми, т. е. холопами; другие жили в своих деревнях, сдавая городские дворы дворникам, которые за них отбывали городское тягло с этих дворов. Следующий расчет может дать некоторое понятие о размерах земецкого землевладения. К северу от Новгорода в 30 погостах уездов Новгородского, Ладожского и Ореховского мы насчитали по книге 1500 г. 388 своеземцев, на землях которых находилось 636 дворов земецких и крестьянских и засевалось около 5400 коробей, или десятин, ржи. Если существовали и два других поля одинакового размера с озимым, то на двор приходилось пашни около 11 десятин, а на каждого земца - около 18 десятин. Вообще это мелкие землевладельцы, очень похожие на своих крестьян-половников: они часто сами пашут свои земли и их участки вообще не больше крестьянских; Встречаются редкие исключения: у троих Офромеевых 58 десятин ржаной пашни, что при трех полях представляет запашку в 174 десятины; в имении - 16 крестьянских дворов. Это очень порядочное поместье городского дворянина XVI в. в любой центральной области государства. В Новгородском уезде земцам принадлежало немного более 7 % всех описанных в книге земель.
   Новгородские писцовые книги дают много ценных указаний на хозяйственное положение земцев, на котором мы не останавливаемся. Они также не оставляют ничего сомнительного и в юридическом характере земецкого землевладения. Земцы редко владеют землей в одиночку; чаще сидят они родственными гнездами; впрочем, иногда, по-видимому, соединялись во владении и совсем чужие друг другу по происхождению люди. Очевидно, это землевладельческие товарищества, связанные договором, часто еще и родством. Встречаем имение в 5 деревень с 28 десятинами ржаного посева, принадлежавшее 13 совладельцам, кажется, все родственникам; все это имение снято крестьянами. Иные деревни состоят из дворов одних земцев-совладельцев, которые иногда пашут совместно; но иногда даже родные братья имеют особые жеребьи в общей деревне или особые деревни. В одной деревне жили в 6 дворах 7 совладельцев и сеяли вместе 25 коробей ржи; им принадлежало еще 6 деревень, которые снимали у них крестьяне, засевавшие 54 десятины ржи. Несомненно, что земцы-г полные собственники своих земель: они продают и закладывают их, дают в приданое, выкупают; даже женщины, сестры и вдовы являются владелицами и совладелицами таких земель. Есть и прямое указание на вотчинный характер земецкого землевладения: летопись рассказывает, что на третий год после подчинения Пскова московский государь взял с него в смоленский поход 1000 пищальников и псковских земцев; "тогда еще, - прибавляет она о последних, - не сведены быша с своих вотчин"55.
   Гораздо труднее объяснить, как возникло землевладение земцев. Некоторые указания однако приводят к мысли, что первоначально это были не сельские обыватели, приобретавшие дворы в городе, а именно горожане, приобретавшие земли в уезде. Среди них встречаем поповичей, отцы которых служили при городских церквах, также городских ремесленников или людей, родственники которых входили в состав промышленного населения города. В Новгородском уезде встречаем земли, о владельцах которых писцовая книга замечает, что эти земцы с такой-то улицы Новгорода. Сохранилось несколько десятков грамот Соловецкого монастыря XV и XVI вв., данных, вкладных и купчих на земли и угодья, приобретенные монастырем от обитателей Новгородской земли преимущественно в Поморье. Некоторые из этих грамот восходят еще ко временам независимости Новгорода56. Земли, которые приобретал монастырь, рассеяны были по Беломорскому побережью среди обширных владений корельских детей, принадлежавших к пяти родам, и их местоположение обозначается в грамотах выражениями "промежу пяти родов корельских детей" или "куды вся пять родов владеют" и т. п. Из числа этих родов были Ровкульцы, или Рокульский род. Среди своеземцев г. Корелы по книге 1500 г. встречаем целое гнездо богатых землевладельцев Рокульских. Эти корельские дети напоминают тех "молодых людей", или "молодцов" новгородских, о промышленных походах которых говорят новгородские летописи XIV и XV вв. Дружины подобных молодцов из г. Корелы когда-то, в XV в. или раньше, заняли обширные пространства по Беломорью и образовали 5 родственных землевладельческих товариществ, которые некоторое время и под московской властью носили название пяти родов корельских детей. Родственно-товарищеский, сябренный способ приобретения и владения долго и после оставался одной из особенностей земецкого землевладения, отличавшей его от новгородского боярского землевладения. Каждый член такого товарищества располагал своим участком как личной собственностью. В одной грамоте из указанного сборника читаем, что посадник Дмитрий Васильевич купил у принадлежавшей к роду Рокульских Ховри Кукоевой ее "отцину и детину на море на Выгу" и по другим рекам Беломорья, "а продала она Ховра посаднику отцину свою Рокульского, роду". Понятно, что путем отчуждения участков Первоначальный состав родственного товарищества разрушался, принимая в себя чужеродцев; товарищество йрриобретателей распадалось посредством раздела совместно приобретенной земли на отдельные участки. Но некоторая юридическая связь оставалась и при расстройстве родственной цельности и землевладельческой солидарности товарищества. Из одной статьи Псковской Судной грамоты видно, что в случае спора об участке сябренной земли, приобретенном по купчей грамоте, все сябры становились на суд для ответа и клали перед судьями грамоты на свои земли. Есть указания и на другие связи. В 1470-х годах "корельские дети", собрав свои родовые отряды и получив помощь от новгородцев, ходили ратью в Каянскую землю, (Финляндию), мстя за какую-то обиду, нанесенную им каянцами. Память 60 этом походе сохранилась в одной вкладной грамоте Соловецкого монастыря, из которой узнаем, что предводитель рати, некто Федор Иванович, и новгородцы, и дети корельские Вымольцы и Тиврульцы (два рода из упомянутых пяти), и вся рать каянская, ходившая на Ию реку "за обеду детей корельских", по окончании похода пожертвовали на Соловки колокол. О том, как совершались земельные приобретения земецкими товариществами, сохранилось любопытное известие в повести о псковском Печерском монастыре, составленной в начале XVII в., но по более древним источникам. Место, где потом возник монастырь, было пустынно и покрыто лесом, куда обыватели Изборска и других ближних поселений ходили для звериного промысла. Около 1470 г. "ту землю и лес взяша в слободу у всех псковичь с веча люди земцы, градские и сельские ...сие же место около пещеры абие дастся в жребий некому Человеку Ивану Дементьеву, той же Иван постави деревню в подгорий". Из дальнейшего рассказа повести узнаем, что этот Иван Дементьев, участник земецкого товарищества, разделившего приобретенную пустыню на участки между своими членами, был городской земец, который и после рассказанного продолжал жить в г. Пскове и, когда около его деревни в горе построена была пещерная церковь Успения, дал "от своей деревни уделом земли пречистые богородице на память себе" от той церкви "на поприще". Участок, доставшийся Дементьеву, был, очевидно, полной собственностью вкладчика.
   Таким образом, первоначальным юридическим источником земецкого землевладения в областях вольных городов можно признать правительственную раздачу незанятых казенных земель "в слободу", на льготных условиях в собственность землевладельческим товариществам, составлявшимся из горожан и сельчан с целью разработки таких земель. Другие способы приобретения земецких вотчин, вскользь упоминаемые писцовыми книгами конца XV в., куплю, мену и т. п., надобно считать уже вторичными, позднейшими источниками этого землевладения.
   Но едва ли не самый трудный вопрос в истории земцев - их судьба под московской властью. Не осталось прямых указаний на государственные повинности, какие падали на земецкое землевладение во времена вольности Новгорода и Пскова. Во всяком случае с падением обоих городов их земцы в этом отношении должны были подчиниться московским порядкам. Но по этим порядкам недвижимые имущества земцев подлежали двум категориям повинностей: как городские дворовладельцы, они должны были тянуть городское подворное тягло; как на сельских вотчинников, на них падала ратная служба. По-видимому, и во времена вольности земцы как городские обыватели по своим правам и обязанностям ничем не отличались от других горожан - дворовладельцев. В таком же отношении к городу оставила их и Москва: по книгам московских писцов, они жили на тяглых городских местах, тянули в оброк и во все потуги с городчанами и подобно им делились по размерам тягла на лучших, середних и молодших. Словом, земцы как городские обыватели не составляли особого класса в юридическом смысле слова, а отличались от прочих горожан только имущественным положением: тяглый горожанин, приобретавший землю в уезде, становился земцем, но не переставал быть тяглым горожанином. Самые эти звания мешались в книгах: одни и те же люди в перечне городских дворов называются своеземцами, а в описании земецких вотчин в уезде - городскими людьми, а их вотчины - "свое-земцевыми и купецкими землями".
   Не так легко было устроить землевладельческое положение земцев. Здесь московское правительство затрудняли само разнообразие и непривычные для него способы земецкого землевладения. Оно было и единоличное, и коллективное, " и раздельное, и совместное; земцы и сами пахали, и обрабатывали земли своими людьми, и сдавали их крестьянам, и снимали из оброка чужие земли. Московскому взгляду, уже привыкавшему к точной раздельности социальных категорий, земец должен был представляться путаницей общественных состояний, беспорядочным смешением





Использовать можно, воровать нельзя
Неприятель возвратился назад, будучи совершенно опровергнут в своем ожидании.
О торговле в Бухарии русским хищническим золотом. Тайная миссия полковника Бутенева.
Иерархи Православной Восточной Церкви единогласно положили благословить Русского Великого Князя Иоанна Васильевича на Царство, утвердив его особенною грамотою
Отписка из Сургута в Кетский острог, что они получили из Москвы грамоту о приведении всех жителей к присяге на верность боярам. 1610 г. 10 декабря.
Обедали в Перекопе, где на воротах подписано: «Предпослала страх и привнесла мир»
Очередность строительства новых городов и частей будущей Белгородской черты находилась в полном соответствии с направлением татарских нападений
Войскам приходилось преодолевать не только отчаянное мужество противника, но и побороть преграды грандиозных гор и девственно-диких лесов
Турки были принуждены к сдаче не столько сухопутною осадою, сколько действиями Флота
Проба турок найти слабое место для овладения цитаделью была их первой неудачей и, вместе с тем, высказала их самонадеянность



Библиотека Энциклопедия Проекты Исторические галереи
Алфавитный каталог Тематический каталог Энциклопедии и словари Новое в библиотеке Наши рекомендации Журнальный зал Атласы
Алфавитный указатель к военным энциклопедиям Внешнеполитическая история России Военные конфликты, кампании и боевые действия русских войск 860–1914 гг. Границы России Календарь побед русской армии Лента времени Средневековая Русь Большая игра Политическая история исламского мира Военная история России Русская философия Российский архив Лекционный зал Карты и атласы Русская фотография Историческая иллюстрация
О проекте Использование материалов сайта Помощь Контакты
Сообщить об ошибке
Проект "Руниверс" реализуется при поддержке
ПАО "Транснефть" и Группы Компаний "Никохим"