Публикуемое письмо принадлежит выдающемуся государственному деятелю России XIX века Николаю Алексеевичу Милютину (1818—1872), имя которого было широко известно современникам и на родине, и далеко за ее пределами. Н. А. Некрасов посвятил ему стихотворение «Кузнец-Гражданин», А. Ф. Кони говорил о нем: «Вот человек весь из цельного куска». Он и действительно был человеком идеи, убеждений, неподкупной честности, искреннего и глубокого патриотизма, лидер по способностям, темпераменту, характеру. В осуществлении отмены крепостного права Милютину принадлежит одна из первых ролей. Он был общепризнанным авторитетом, идейным вдохновителем и собирателем сил либеральной бюрократии, выступившей в авангарде «великих реформ». В основе крестьянской реформы — «Положений 19 февраля 1861 года» — программа и концепция, разработанная под его непосредственным руководством, как, впрочем, и кодификация этого исторического законодательства. И главные начала создания выборных, всесословных местных представительных учреждений, земских и городских, закладывались им в соответствии с принципами крестьянской реформы. Принадлежа к бюрократии, он не был в стороне от умственной и общественной жизни, от новых веяний и тенденций своей эпохи. Среди его единомышленников и друзей — К. Д. Кавелин, Ю. Ф. Самарин, Б. Н. Чичерин, П. П. Семенов Тян-Шанский, многие литераторы, публицисты, ученые, сторонники «эмансипации»; среди его сотрудников по Министерству внутренних дел — М. Е. Салтыков-Щедрин, вернувшийся из Вятской ссылки.
Официальное служебное положение Милютина нисколько не соответствовало истинному значению его деятельности. Когда после смерти Николая I и поражения в Крымской войне наступила «оттепель» (термин тех лет) 1856 года, он занимал место директора Хозяйственного департамента Министерства внутренних дел. В ходе подготовки крестьянской реформы, в апреле 1859 года, Александр II согласился на назначение Милютина временно исполняющим должность товарища министра внутренних дел, но нехотя, под напором обстоятельств, в душе считая его «красным». Эта неприязнь монарха сохранилась вплоть до отставки Милютина в апреле 1861 года, как сохранилось и определение «временно исполняющий».
Подлинная роль Милютина как лидера реформаторов проявилась в деятельности Редакционных комиссий (1859—1860 гг.), учрежденных для разработки крестьянской реформы и создавших законодательство 1861 года. Не прошло и полутора месяцев после оглашения этой реформы Манифестом, как Милютин был уволен и отправлен с семьей в годичный (оплаченный) отпуск за границу «для поправления здоровья». А дело, которому он служил, передано его врагу и оппоненту П. А. Валуеву. В мае 1861 года он уже в Париже, где был встречен с большим вниманием и интересом правительственными лицами, прессой, обществом. Скрываясь от натиска любознательных французов, в поисках душевного покоя, он уехал в Рим. Из своего «прекрасного далека» Николай Алексеевич и пишет 18/30 декабря 1861 г. письмо брату, Дмитрию Алексеевичу Милютину, тогда уже военному министру, тоже видному деятелю реформ.
Главное, что тревожит Милютина, это судьба крестьянской реформы, последствия ее реализации, ослабление либеральных сил, усиление крайних течений, а в конечном итоге вопрос о гарантиях всего дела отмены крепостного права. В поисках этих гарантий он и высказывает мысль о необходимости создания партии центра в поддержку курса правительства, для реализации предпринятых преобразований и подготовки еще предстоящих реформ. Это глубоко выношенное заключение человека убеждений и конкретных дел, по-государственному мыслящего политика, искусственно вырванного из тех событий, у истоков которых сам он стоял и за которые чувствовал себя ответственным перед Отечеством, перед современниками и потомками. Ту же тревогу выражал Милютин в прощальных письмах к друзьям-соратникам по Редакционным комиссиям — Ю. Ш. Самарину и В. А. Черкасскому — от 2 и 4 мая 1861 года, покидая Россию после отставки*. О том же пишет он Д. А. Милютину еще раз в 1863 году: «Нет большего несчастья для России, чем выпустить инициативу из рук правительства»**.
Н. А. Милютин — Д. А. Милютину
Пользуясь удобным случаем, чтобы писать тебе, любезный друг Дмитрий1, со всею откровенностью. Прежде всего, крепко благодарю тебя за письмо, особенно же за известия, присланные с сестрою. При твоих занятиях, писать письма — истинный героизм, за который я ценю более всякого другого. Между тем, не могу скрыть, что всякое твое письмо мне особенно дорого, потому что лучше всех рассказов знакомит с твоим настроением и устраняет разные опасения. Как ни радуюсь я, что твое фальшивое положение кончилось2, но к этой радости постоянно примешивается опасение за твое здоровье. Живо представляю себе все затруднения и тяготы твоего нынешнего положения, и знаю, как они отзываются на физику. Дай Бог тебе более и более сил и здоровья. В остальном я покоен, и искренне радуюсь, как брат и как русский.
Последние известия из России, — особенно при их отрывочности, неясности и неточности, — не могли не растревожить тот душевный мир, которым без того я наслаждался бы здесь в такой полноте и невозмутимости. Брожение у вас сильное, — сильнее, чем следовало ожидать3. Но признаюсь, опасности я еще не вижу нигде, разве что в одном только неразумии будущих правительственных действий. Революционные замашки были бы просто смешны, если б не обнаруживали в обществе глубокого пренебрежения к моральной силе правительства. Две характеристические черты обрисовывают, как мне кажется, нашу русскую оппозицию, охватившую по-видимому все общество: во-1-х, наружу выходят только крайние мнения (по аналогии, можно пожалуй употребить выражение: extreme droite et extreme gauche*); во-2-х, либеральные стремления не получили еще определенных образов, все это слишком общо, смутно, шатко и исполнено противоречий. Такая оппозиция бессильна в смысле положительном, но она бесспорно может сделаться сильною отрицательно. Чтобы отвратить это, необходимо создать мнение, или пожалуй партию, серединную), говоря парламентским языком: le centre**, которой у нас нет, но для которой элементы очевидно найдутся. Одно правительство может это сделать, и для него самого это будет лучшим средством упрочения. Пример Польши, кажется, слишком ясно показал, каково положение правительства, даже располагающего всею материальною силою, когда в стране истребились все следы правительственной партии, некогда существовавшей и следовательно возможной: «при Екатерине и даже при Александре (Александре I. — Л. З.) была же в Польше русская партия». В России, конечно, в сто раз легче склонить на свою сторону серьезную часть образованного общества, сделав своевременные уступки, но сделав их ясно, с достоинством, без оскорбительных оговорок и без канцелярских уловок. В чем должны заключаться эти уступки? вот главный вопрос. По-моему, это — широкое развитие выборного начала в местной администрации (кроме исполнительной полиции) и удвоение бюджета народного просвещения. Невероятно, чтобы такие реформы не сгруппировали около правительства лучших людей, которые подняли бы моральную силу его, обессилили бы крайние мнения и дали бы истинное, пошленькое значение нынешней оппозиции.
Вся эта рацея, может быть, удивит тебя, любезный друг. Но таково действие прекрасного далека. В бездействии и одиночестве невольно думаешь и разгорячаешь воображение. Одна и та же мысль точит мозг, данных нет, и поневоле впадаешь в общие рассуждения. Знаю, как эти рассуждения должны казаться бесполезными и пустыми среди ежедневной, будничной практической жизни; знаю, что нынешний состав нашего правительства не в силах возвыситься до общей, разумной программы, хотя бы она была написана семью древними мудрецами и вся заключалась бы в рамках крошечной четвертушки. Но, после двухмесячного размышления о предмете для всех нас близком, нельзя было не высказать хоть частицу этих бесплодных размышлений, и я тебя выбрал жертвою своей болтливости. Впрочем, все эти мудрствования частию были вызваны несколькими мыслями, набросанными в одном из твоих писем. Как бы то ни было, дело сделано. Прочти и брось в печь.
Перехожу прямо к тому, что касается собственно до меня. Известия, переданные мне Абазою4, крайне меня смутили. Я только что дорвался до той скромной, спокойной жизни, о которой давно мечтал, и скажу откровенно, что 8-месячное испытание не только не разрушило прелести этого давнишнего идеала, но еще более развило отвращение к нашей, так называемой политической деятельности. К тому же нынешняя зима показала, что и для жены и для меня последнее лечение нельзя никак считать окончательным. Маша5, время от времени, страдает, хотя и слабее прежнего, кашлями и нервическим расслаблением, которое особенно меня пугает. У меня лечение прошлого лета вызвало наружу многие болезни, которые скрывались за постоянным нервическим напряжением. Доедают меня особенно ревматические боли, и от них надо же когда-нибудь отдыхать. Вот причины, кажется вполне законные, чтобы остаться еще на год за границею. Разумеется (и это не пустая фраза), мне очень тяжело думать, что я дармоедничаю за счет государственного бюджета. Не менее тяжело устраниться от своей доли труда в такое время, когда другие изнемогают под бременем. Но нет ли оправданий для моей совести? Можно ли считать чрезмерным и двухлетний отдых после 25 лет каторжной работы?6 Можно ли видеть пользу от той доли труда, которая мне теперь доступна? Скажу без обиняков: если б дело шло о том, чтобы принять участие в реформах, о которых я всегда мечтал (и которых частию коснулся в этом письме)7, то я готов был бы пожертвовать своими наклонностями и грешными попечениями о своей особе. Но я убежден, что это неисполнимо при нынешней обстановке; идти же на новую борьбу, на прежнюю борьбу, не в открытом поле, а в качестве пластуна, я, право, уже не в силах. По этой собственно причине (а отнюдь не из чиновничьих расчетов), я считаю решительно невозможным и для дела бесполезным — принять какую-либо второстепенную роль (товарища и т. под.). Самое звание министра, по-моему, возможно только при полном доверии Государя. Поэтому эту должность можно только принять, но никак не домогаться*. Вот моя полная и нелицемерная исповедь. Пишу это с такою подробностью, чтобы ты был моим адвокатом и заступником не только перед властью, но и перед друзьями, которых чувствами и мнениями я дорожу. Пожалуйста, передай все это и Александру Абазе. Заключение его я совершенно принимаю: пока все остается по-прежнему, не торопиться возвращением и даже хлопотать об отсрочке; если же потребуют — воротиться. От себя прибавлю к этому: такого требования отнюдь не вызывать, но предупреждать и даже стараться устранять, если оно расстроит мою семейную тишину без явной и несомненной пользы для дела.
Кстати об отсрочке: об ней вызвался хлопотать Головнин,10 но от него и о нем я не имею никаких известий. Если он воротился, как я надеюсь, не найдешь ли возможности, любезный друг, замолвить обо мне словечко, и поговорить с ним и известить меня: когда, каким образом и через кого приняться за это важное для меня дело? Мой отпуск кончится 11 мая старого стиля. К этому дню, во всяком случае, мне воротиться с семьей очень и очень неудобно. Отсрочка мне возможна только с сохранением жалованья, а через Панина этого добиться никак нельзя.
Все это не мало тревожит меня. Беспокоит также отсутствие частых и довольно полных известий обо всех вас. Кроме этого, ни на что жаловаться нельзя. В Риме мы все блаженствуем, каждый по-своему. Маша, несмотря на временные болезни, постоянно весела. Она страстно предалась рисованью. Дети, в полном смысле слова, блаженствуют. Сестра — гораздо покойнее, чем в Пбурге, гуляет по целым дням в церквах и музеях, видится с артистами, вечно в толкотне, но давно я не видел ее веселее и ровнее духом. Обо мне говорить нечего. Нигде нельзя так фланировать как в Риме: нежишься, а между тем мысль постоянно работает, внимание всегда возбуждено, без утомления, — нет следа тех неприятных угрызений совести, которые оставляют за собой бесплодное и неразумное бездействие. Я погрузился в классические древности, читаю Тацита и Тита Ливия, и сказать ли? — вполне убедился, что наше русское пренебрежение к классикам есть истинное варварство и великий пробел в нашем развитии. Ты улыбнешься моей наивности, достойной гимназиста. Иван Павлович11, узнав об этом, может быть разразится хохотом, а я убежден, что вы все, отрешенные от обычной возни, испытали бы то же чувство на моем месте. Читаешь и не веришь прежнему равнодушию к тому, что действительно великолепно. Наука жизни — великое дело! Впрочем, прелести древнего мира не исключительно занимают мой досуги. Я не бросил прежнее намерение подготовить здесь материалы для истории эмансипации. К выезду надеюсь кое-что сделать. Может быть, со временем пригодится.
В конце января нов. ст. я собираюсь в Париж, хотя эта поездка очень-очень мне не улыбается. Старик Павел Дмитриевич12 напоминает об этом в каждом письме сюда. Ехать необходимо. О времени выезда отсюда я тебе телеграфирую, чтобы не разъехаться с письмами, посылаемыми ко мне сюда. В Париже останусь вероятно около месяца. Все это передай пожалуйста, любезный друг, Великой Княгине13 вместе с другими подробностями, которые ты признаешь нужными сообщить ей из этого письма. При случае, скажи также, что письмо, посланное из Бадена, дошло до меня только теперь, потому что из Парижа его вез гр. Ламздорф14, ехавший сюда разными зигзагами. По приезде в Париж непременно буду писать сам В. К., которую не знаю как благодарить за постоянное и неизменное внимание.
Прощай, любезный Дмитрий. Извини за чрезмерно длинное письмо. Кабы от меня зависело, я написал бы вдесятеро более. Но у тебя досужего времени немного.
Поздравляю всех вас с Новым годом. Дай Бог тебе более здоровья и менее препятствий на трудном пути, который тебе достался. Целую ручки Natalie15 и желаю ей всего лучшего. Детей крепко и нежно обнимаю. Я порадовался, что Лиза решилась на рыбий жир: по жене знаю, какое благодарственное средство. Как идет учение Алеши? Когда же увидимся? То-то было бы счастье погреться вместе на Римском солнце. Помнит ли меня М-me Дора? Передай ей самый низкий поклон. Маша всех вас целует и посылает Лизе одно из здешних (т. е. заграничных) изданий, столь же красивое, сколь наполненное опечаток. Еще раз всех обнимаю и желаю счастливого и здорового года.
Всегда сердцем преданный тебе брат и друг Николай. Ив. Пав. меня искренне порадовал своим письмом. Неизменно буду отвечать ему и так как политики касаться уже нечего, то можно послать по почте. Пожми ему за меня руку на Новый год. Авось либо он принесет ему счастье и удачи по службе, чего от всей души желаю. О многом хотелось бы с ним потолковать.
Александру Абазе буду тоже писать немедленно. Все не почтовое, пожалуйста, передай ему, а об остальном напишу подробнее. Пока благодарю искренно за скорый ответ и особенно за сообщенные подробности. Маша его целует и оба желаем ему более легкого и приятного года, чем был для него протекший.
Пожалоста не забудь передать мои дружеские излияния дамам Михайловым двум и всем общим приятелям. Что делает Simon? Обнимаю его заочно. Нет ли известий о Борисе?
При этом прилагается 14 пакетов, из которых 6 от сестры, а остальные от меня и жены (в том числе одно на имя бывшего нашего человека Ефима). Пожалоста, любезный друг, разошли их по принадлежности. Кроме того, посылаю два тюка (в черной клеенке) с моими книгами. Просьба моя — сохрани их до моего возвращения.
Наконец, у жены теперь есть два пакета для А. А. Абазы.
Примечания
Письмо публикуется по автографу, который хранится в ОР ГБЛ, ф. 169, оп. 2, п. 69, ед. хр. 12, лл. 9—14).
1 Милютин Дмитрий Алексеевич (1816—1912) — государственный и военный Деятель, историк, в 1861—1881 гг. — военный министр, осуществивший военные реформы после отмены крепостного права.
2 Имеется в виду окончательное назначение 9 ноября 1861 г. Д. А. Милютина военным министром, которое, наконец, покончило с неопределенностью и сложностью его положения в Министерстве.
3 Осень 1861 г. ознаменовалась студенческим движением, начавшимся с беспорядков в Петербургском университете, затем охватившим значительную часть высших учебных заведений, а также усилением брожения и недовольства в Польше.
4 Абаза Александр Агеевич (1821—1895) — русский государственный деятель, в 1880—1881 гг. — министр финансов, разделявший взгляды либеральной бюрократии, брат жены Н. А. Милютина.
5 Милютина (урожденная Абаза) Мария Агеевна — жена и друг Н. А. Милютина. Ее перу принадлежат ценные записки об эпохе отмены крепостного права (Русская Старина, 1899, кн. 1—4).
6 Милютин служил в Министерстве внутренних дел с 1835 г., т. е. с семнадцати лет, начав с должности старшего помощника столоначальника в Хозяйственном департаменте, став в 1852 г. директором этого департамента, а последние два года, с апреля 1859 до апреля 1861 г. — временно исполняющим должность товарища министра внутренних дел.
7 Реформы, о которых Милютин мечтали считал наиважнейшими после отмены крепостного права, это земская, начала которой он успел заложить в проектах 1859—1860 гг., и финансовая, которой ему так и не пришлось никогда заняться. Земскую реформу имел в виду Милютин, когда высказывал выше в письме мысль о необходимости широкого развития выборного начала в местной администрации.
8 Скорее всего Шувалов Петр Андреевич (1827—1889). С 1861 г. — управляющий III Отделением собств. канцелярии, начальник Штаба Корпуса жандармов.
9 Бутков Владимир Петрович (1813—1881), с 1853 по 1865 г. государственный секретарь.
10 Головнин Александр Васильевич (1821—1886) — единомышленник и друг братьев Милютиных, в 1861 (с 25 декабря) — 1866 гг. министр народного просвещения.
11 Арапетов Иван Павлович (1811—1887) — близкий друг и единомышленник братьев Милютиных.
12 Киселев Павел Дмитриевич (1788—1872) — государственный деятель, в 1837—1856 гг. — министр государственных имуществ, в 1856—1862 гг. — русский посол во Франции, родной дядя Н. А. и Д. А. Милютиных.
13 Вел. кн. Елена Павловна (1806—1873), вдова вел. кн. Михаила Павловича, брата Александра I и Николая I, родного дяди царствующего императора; покровительствовала деятелям реформ, много помогала лично Милютину.
14 Возможно, Ламздорф Николай Матвеевич (1803—1877) — генерал-майор.
15 Милютина (урожденная Понсе) Наталья Михайловна, жена Д. А. Милютина.
Публикация Л. Г. ЗАХАРОВОЙ