Фохт-Ларионова Т. Воспоминания Т. Фохт-Ларионовой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2001. — [Т. XI]. — С. 643—661.
Светлой памяти выдающегося русского актера
Всеволода Дмитриевича Ларионова, принесшего нам
рукопись Воспоминаний своей матери,
посвящает редакция эту публикацию
ГЛАВА I
КУДРИНО — КОЛЫБЕЛЬ МОЕГО ДЕТСТВА
“Татьяна Фохт родилась 10-го июня 1900 г., в субботу, в 1 ч 20 мин дня. Луна в ущербе”. Так гласила запись бабушки моей Натальи Алексеевны Антоновой, матери моей матери, в ее молитвеннике.
Это событие произошло в частной родильной лечебнице на Никитском бульваре.
Трудным далось мое появление на свет, роды матери были очень тяжелые, и отец, бывший в это время вольноопределяющимся, обратился к полковнику с просьбой дать ему увольнительную, так как жена рожает. “Почему?” — спросил полковник. “Не могу знать, Выше высокоблагородие”, — отрапортовал мой отец.
В лечебнице я задержалась довольно долго: у меня был родимчик. Это очень неприятная история, и врачи должны были наблюдать за характером моих припадков. Первый припадок приключился на руках моей матери, у меня начались судороги конечностей и совсем перекосилось лицо. Мама от неожиданности и с перепугу уронила меня. Хорошо, что не на пол, а в мягкую кроватку. А маме не было еще и 22-х лет. Было с чего испугаться.
Кудрино, где протекало мое детство, я довольно хорошо сохранила в своей памяти. Это был большой участок земли с садом, принадлежавший моей бабушке Елизавете Сергеевне, урожд(енной) Сухотиной. На этом участке был большой дом с мезонином и с двухсветным залом, он сдавался. Двухэтажный дом — наверху жили моя бабушка с Львом Андреевичем Боратынским и с дочерью Наташей Боратынской, а внизу жила наша семья. Был еще и деревянный двухэтажный флигель, где жили папины братья: Гриша, Сережа и студент Юргис Казимирович Балтрушайтис, которого приютили у себя Боратынские.
В конце Кудринского переулка, сзади высотного дома, до сих пор еще сохранились старые деревья, которые шли широкой аллеей от террасы нашего дома к воротам усадьбы. Эта аллея была прекрасным местом для игр: крокета и городков, для всей молодежи. Молодежь эта: мама и папа, его братья, Балтрушайтис, родственники — студенты Лева Сухотин, Вася Перфильев, Митя Дьяков (мать Михаила Сергеевича и Елизаветы Сергеевны Сухотиных была урожденная Дьякова Мария Алексеевна), Володя и Коля Колокольцевы — все они были дяди Сережины товарищи по университету. Весело им жилось!
Мой прадед по линии отца Богдан Иванович Фохт был преподавателем немецкого языка в Московском императорском коммерческом училище на Остоженке. Николай I, царствовавший в то время в России, приезжал иногда в училище, и мой прадед так панически его боялся, что падал от страха в обморок. Прадед был женат на француженке Эмилии Егоровне Де-Безанкур. Эмилия Егоровна была прекрасная хозяйка. Каждый день, когда Богдан Иванович садился за стол, он требовал подать ему к столу любимую закуску: поросячьи ушки в сметане.
Эмилия Егоровна ухитрялась жить на то небольшое жалованье, что получал учитель, с шестью детьми: тремя девочками и тремя мальчиками. Все дети получили прекрасное воспитание и образование. Девочки знали по три иностранных языка.
За одной из дочерей ухаживал некто Мейер, у него была манера, уходя, просить мелочь. И вот однажды, прощаясь, он обратился к Богдану Ивановичу: “Могу я у Вас попросить...” “Ich chabe Kein geld!” — вскричал Богдан Иванович. Смутившийся Мейер смущенно пролепетал: “Я хочу просить руки Вашей дочери...” “Bitte, bitte!”, — рассмеявшись, радостно ответил Богдан Иванович.
Двое из сыновей Богдана Ивановича Альфред и Александр стали впоследствии врачами. Аделаида Богдановна стала врачом гомеопатом. Александр Богданович был профессором Университета, известным врачом-сердечником. Мой же дед Николай Богданович был преподавателем русского языка в 1-й мужской гимназии. Женился Николай Богданович на Елизавете Сергеевне Сухотиной. Ее дочь Наташа Боратынская впоследствии вышла замуж за Н. Л. Оболенского, мужа покойной дочери Л. Н. Толстого — Маши. Брат Елизаветы Сергеевны — Михаил Сергеевич первый раз был женат на Марии Николаевне Боде-Колычевой, но она умерла очень рано от чахотки и (оставила) пять мальчиков — Льва, Михаила, Сергея, Алексея и Федора.
Во второй раз в 1899 г. Михаил Сергеевич женился на дочери Льва Николаевича Толстого Татьяне Львовне. Они оба были уже не так молоды, когда у них родилась дочь Танечка, которую Лев Николаевич называл Татьяной Татьяновной. Лев Николаевич Толстой очень часто навещал Боратынских. Вместе со своей огромной собакой он шел пешком из Хамовников в Кудрино. Его собака облюбовала себе уютное местечко под столом, где она терпеливо ожидала, когда ее хозяин отдохнет и они отправятся домой в Хамовники.
Хочется несколько слов сказать о дяде Мише, так я его называла, хотя он был мне дед. У него было необыкновенное дарование — не имея голоса, он очаровательно пел, сам себе аккомпанируя на рояле, старинные и цыганские романсы с необыкновенной душевной передачей. Им были написаны куплеты, посвященные своим трем племянницам Свербеевым, проживавшим в соседстве с Кочетами — имением дяди Миши.
Куплеты дядя Миша пел на мотив “Что за хор певал у Яра”.
Маше (впоследствии кн. Голицыной):
МАШЕ:
Что там несется за амазонка,
Глаза, как уголь, стан осы.
И губы сжаты очень тонко,
Горда сознаньем красоты.
ЛЮБЕ:
У нашей Любочки-резвушки
Люблю я видеть на носу
Все те же милые веснушки,
Лица весеннюю красу.
ЛЕНЕ:
У Саввки в лавке жамки сладки.
Хоть Вока глуп, хоть он торгаш,
Но в отдаленной дикой Вятке
Забыт давно уж Гриша наш.
Вот приедет Балтрушайтис
Философ юный и поэт.
Ах, девы все, остерегайтесь,
Он презабавнейший предмет.
Лена Свербеева крутила с дядей Гришей серьезную любовь, но когда дядя Гриша был сослан в Сибирь, быстро вышла замуж за сына мецената Саввы Ивановича Мамонтова — за Всеволода Саввича.
Дядя Гриша унаследовал дарованье дяди Миши, у него тоже было полное отсутствие голоса, но тем не менее он пел так, что хватало за душу. Пел он те же романсы, что и дядя Миша, только под гитару, а из ссылки он вывез очень много песен каторжан. Летом дядя Гриша часто гостил в Кочетах, а еще чаще в мамонтовской Головинке.
Тень высокого старого дуба
Бесприютная птичка любила
И в ветвях, надломленных бурей,
Она счастье, приют находила.
И, казалось, старому дубу
Было внятно ее щебетанье,
Веселей его ветви качались
И слышней было листьев шептанье.
Улетела веселая птичка,
Или слабую бурей умчало,
Но в ветвях, надломленных бурей,
Неприветливо, холодно стало...
И стоит дуб, поникнув ветвями.
Весь исполненный грустью глубокой,
Вспоминая веселую птичку,
Сиротея в тоске одинокой.
Один из любимых романсов, которые пел дядя Миша, а потом дядя Гриша, был романс на музыку В. К. Шиловского:
По маминым воспоминаниям, еще очень хорошо пел дядя Гриша под гитару такой романс:
Уезжая, она говорила:
Не забудь ты меня на чужбине —
Ведь тебя одного я любила
И любовь берегла, как святыню.
Одному ведь тебе позволяла
Целовать свои смуглые плечи
И румянец щеки своей алой
В чудный час упоительной встречи.
За тебя одного ведь могу я
Покраснеть перед светом суровым,
За тебя одного ведь солгу я
И улыбкой, и чувством, и словом.
Николай Богданович умер очень рано, ему не было 40 лет, от пустяковой с нашей точки зрения болезни, от аппендицита, имея двух братьев врачей. В то время операции аппендицита еще не делали.
Николай Богданович был прекрасным человеком и потеря его была очень большим горем для бабушки. Рыдая, она воскликнула: “Я не могу без него жить. Я умру!”, а ее мать на это отвечала ей: “Ну и умирай, матушка, без него действительно жизни тебе нет”. У Елизаветы Сергеевны и Николая Богдановича было три сына: Григорий, Сергей и Алексей.
После смерти Николая Богдановича Елизавета Сергеевна была вторично замужем за вице-губернатором Москвы Львом Андреевичем Боратынским. Первые годы они жили гражданским браком, на что в то время смотрели очень косо, и бабушка перестала совсем выезжать, боясь попасть в неловкое положение и не быть принятой в каком-нибудь знакомом доме. Очень ее поддержала дружба с тетками моей матери: Елизаветой Алексеевной Гиацинтовой (урожд. Венкстерн) и Ольгой Егоровной Венкстерн (урожд. Гиацинтовой). Ольга Егоровна была женой Алексея Алексеевича Венкстерна брата Елизаветы Алексеевны и моей бабушки Натальи Алексеевны Антоновой (урожд. Венкстерн). После женитьбы моих родителей — Алексея Николаевича Фохта и Надежды Александровны Антоновой — Елизавета Сергеевна и Наталья Алексеевна породнились. Ольга Егоровна Венкстерн была сестрой Владимира Егоровича Гиацинтова — отца народной артистки Союза Софьи Владимировны Гиацинтовой.
Лев Андреевич Боратынский приходился внучатым племянником поэту Е. А. Боратынскому. Писал очень острые эпиграммы. У него был лакей, который в часы досуга отдыхал в кресле в передней, держа в руках газету вверх ногами по неграмотности.
Дядя Гриша был очень революционно настроенный человек. Он на чердаке дома своего отчима, вице-губернатора, устроил типографию, печатавшую революционные прокламации. Казалось, что место выбрано надежное, но кем-то он был выдан и сослан в Сибирь. В ссылке он был сравнительно недолго, отчим выхлопотал ему возвращение. Оттуда он приехал с женой Зоей. Помню, что лицо у нее было какое-то зеленое, а волосы рыжие. После смерти бабушки Лев Андреевич отбил ее у дяди Гриши и женился на ней. Она родила ему двух сыновей.
Лев Андреевич был страшно ленив. Когда к нему приносили на подпись бумаги, он часто обращался к моему отцу: “А ну, ну, Алешечка, подпиши за меня бумаги”. Скуп он был феноменально: на службу ездил на конке, причем наверху, так как там на копейку было дешевле. Он был моим крестным отцом и за все время, что мы жили в Кудрине, он мне подарил одно яблоко.
Дядя Гриша работал в лаборатории богатого купца Чичкина и давал уроки его сыну. Он и жил у них. Каждую свою получку он разменивал на рубли и в воскресный день в кафе Филиппова на Тверской раздавал все деньги проституткам, чтобы они хоть один день могли отдохнуть от своей кошмарной профессии. За это доброе дело над ним была назначена опека и жалованье ему на руки не давали. Во время войны 1914 года, проезжая верхом по деревне, где свирепствовал менингит, дядя Гриша заразился. Приехав в отпуск с фронта в Москву, на третий день он умер от молниеносного менингита.
Дядя Сережа, кончив университет, увлекся театром и поступил в Малый театр, в котором работал до самой смерти. Был женат три раза: первая жена была арт(истка) Малого театра Мария Петровна Юдина, второй раз женился на племяннице Василия Сергеевича Перфильева — Федосье Александровне (от этого брака родилась дочь Лиза) и третий раз на Аиде Георгиевне Томас.
Мой отец, Алексей Николаевич, до Первой германской войны был артистом и администратором у Балиева в “Летучей мыши” — кабаре, пользовавшемся большой любовью москвичей. В 1914 году он был отправлен на фронт, где был контужен и засыпан землей. Из всей “Железной бригады” он один остался в живых и был взят в плен.
Вернувшись из плена из Австрии, отец поступил в Малый театр, взяв себе театральный псевдоним Кудрин, так как в театре был уже один Фохт — его брат Сергей.
Во время спектакля “Бойцы” на сцене отца хватил удар. На этом спектакле присутствовал В. М. Молотов, который отдал распоряжение следить за его здоровьем и периодически помещать его в нервную клинику. На сцену он больше не вернулся. В парализованном состоянии он прожил 18 лет. Умер он 76 лет.
Мать разошлась с моим отцом, когда мне было 6 лет. Два года до 1908 г. жилось нам очень трудно. Мы жили в очень плохой дешевой квартире, в подвале. Было у нас три комнаты, но жить можно было только в двух, третья была так сыра, что на шкафах, которые в ней стояли, росли грибы плесени. Я помню, что у меня так болели ноги, что я плакала, лежа в постели, потому что не могла им найти положение, чтобы успокоить боль. Наверное, это от сырости.
Мой дед по матери Александр Александрович Антонов был незаконнорожденный. Его отец — генерал Антонов-Дольский, мать его была прислугой. Моя бабушка вышла замуж очень юной за Александра Александровича, который был студентом медфакультета и давал уроки брату моей бабушки. Родители бабушки — отец и мачеха — так были разгневаны этим браком, что лишили ее всех материальных благ. Окончив университет, Александр Александрович получил место врача в Орле.
Родилась мама в Орле, у нее было три брата. Старший, Яков, затем Николай и младший Георгий. Отец бросил семью, когда дети еще не встали на ноги. Мамины братья были ребята довольно занятные. Они все время что-то изобретали. Изобрели блок, которым поднимали себя своими руками к потолку. Занимались они за простым деревянным столом с толстой некрашеной доской, чтобы ее периодически можно было состругивать. В то время в орловских учебных заведениях практиковались посещения педагогами на дому учеников. И вот, придя к Антоновым, учителя увидели на столе талантливо нарисованные карикатуры на всех педагогов. Конечно, рубанок моментально все уничтожил, а за поведение стояла двойка.
Со старшим братом мамы Яковом учился Леонид Андреев. Они были очень дружны, и Андреев часто бывал у них в доме. Андреев и мама полюбили друг друга, и Андреев сделал маме предложение, но бабушка категорически отказала. Маме было всего 16 лет, да не только мамин возраст играл тут роль, бабушку пугал характер Андреева, его выходки, любовь его выпить. Например, был такой случай: на пари он лег на шпалы между рельсами под проходящий поезд. В “Орловском вестнике” от 9-го сентября 1895 г. появился рассказ Андреева “Он, она и водка”, где без указания имени героиней рассказа была выведена мама, а тема — неудачная любовь, родные девушки не позволяли ей даже встречаться с героем рассказа. Прочтя этот рассказ, мама спрятала газету, чтобы она не попалась в руки матери, а бабушка, прочитав газету, спрятала ее, чтобы она не попала в руки дочери.
По окончании мамой гимназии семья Антоновых переехала в Москву, где в это время Леонид Андреев учился в Московском университете. Андреев повторил свое предложение и вторично получил отказ. Отказ очень огорчил Л. Андреева, но не мог заглушить в его душе любовь к Надежде Александровне.
В дневнике Л. Андреева, начатом 27 марта 1897 г., много страниц посвящено Надежде Александровне Антоновой. “Четвертый дневник начинаю я во имя Надежды Александровны, — писал Л. Андреев. — Значение этой любви для меня громадное. Она — единственный смысл моей жизни” (дневник № 4 хранится у И. С. Зильберштейна).
В 1899 г. мама вышла замуж за моего отца Алексея Николаевича Фохта, но любовь к Андрееву не угасала. После развода матери с отцом была попытка к сближению с Л. Андреевым. Мама с овдовевшим Леонидом Николаевичем в начале 1907 г. уехала в Италию на Капри, куда его пригласил Горький. Но недолго она с ним прожила, он страдал запоем, она не могла с этим смириться и ночью, когда он спал, ушла от него. По окончании запоя они вместе вернулись в Москву. Эти запои у Л. Андреева вызывались мучительной душевной тоской, которая периодически им овладевала, он называл это состояние “г-жой Т.” В его письмах к маме (а они переписывались до самой его смерти)* часто повторяется фраза: “Я был болен, опять меня посетила г-жа Т.” Одно из писем Л. Н.: “Наденька! Я потому молчу, что отношение мое к тебе все утыкано противоречиями. То я совсем не думаю о тебе, то чувствую дружбу — а то очень много думаю, больше, чем полагается для истинного христианина, злюсь от глупого желания тебя обнять. Всю жизнь мы живем с тобой в какой-то неправде. Когда прежде мы жили отдельно, и ты отвратительно вышла замуж — это была неправда. Потом, очень недолго, мы пробовали жить вместе и близко — опять вышла неправда. Говоря по правде, мы ужасно сглупили: поторопились увидеться и все прочее. Получился диссонанс и кривизна, сон отравил действительность — хотя и не убил ее. Теперь мы опять живем отдельно и друг другу чужды — и опять неправда. Да, я хочу увидеться с тобою, и это ничего не стоит сделать... но
увидеться? Скажи мне, Надя, когда мы виделись с тобой в Орле, — ты любила меня немного? И вообще любишь ты меня (о, Господи, немного!) или это я один чувствую неправду, а ты великолепно насладилась, стала равнодушна, спокойна, ничего антихристианского не хочешь?
Меня взлохматило то, что ты тогда в августе не приехала сюда — я обозлился. Потом ты написала два кислых дружеских письма — очень мне нужна твоя дружба! И вот что скажу тебе, Надя: или лучше нам с тобой совсем не видеться, или...!?!
Вот ты и ответь мне, Надюшенька, беленькие зубки, которые мне отчаянно хочется поцеловать — ответь, а я подожду ответа. У тебя умная и хитрая голова: ты можешь пока ответить мне только
принципиально
. Тогда я приеду — тоже принципиально. А пока буду молчать, злиться и ждать, и думать о жестокой бессмыслице наших отношений.
Подумай, Надя: наступит время и мы оба умрем и из нас вырастет лопух, и никому не будет дела до этих двух покойников под крестами: падали они или не падали. А еще до смерти наступит худшее: старость, холод, бесплодное и одинокое сожаление.
Вот тебе сказочка, сочинил сейчас для нас с тобою. Была белочка с беленькими зубками, смеялась потешно, и послал Бог белочке орешек — кушай, белочка! А белочка была благоразумна и говорит: сейчас скушаю, а что потом будет? — Нет, лучше спрячу я орешек до черного дня.
Спрятала орешек и только любуется им по воскресеньям. Но вот наступил и черный день, вынула белочка орешек с упованием — а разгрызть-то и нечем!
Если это и не мудро, то достаточно выразительно. До свидания, Надечка моя милая — целую тебя принципиально, очень крепко, очень безнравственно, очень мудро и очень, очень безнадежно. Ответь мне по совести. Твой Л.”.
Удивительно, что в эти периоды тоски написаны Андреевым лучшие его рассказы, например: “Рассказ о семи повешенных”.
В трудные для нас с мамой годы всегда приходил на помощь Л. Н. Их отношения в конце концов переродились в большую, теплую и нежную дружбу. Это давало возможность маме в трудную минуту принять от него помощь. Позднее Л. Н. сосватал маму в театр к Федору Адамовичу Коршу.
В 1908 г. маму познакомила одна ее приятельница с Николаем Николаевичем Чукмалдиным, мама стала его женой. Он был очень ревнив и потихоньку от мамы все письма и дневники Леонида Николаевича Андреева, когда они куда-то с мамой уезжали, отдал в чьи-то руки якобы “на сохранение”, но, конечно, этот или эта “некто” их не вернул и только сохранилось несколько писем. Я очень хорошо помню клеенчатую, очень толстую тетрадь дневника, в которой были вклеены иллюстрации, нарисованные масляными красками Леонидом Николаевичем. Он очень хорошо рисовал. Помню такой рисунок: лес, мама идет с каким-то студентом, а из-за дерева в них целится с револьвером в руке Андреев, одетый в студенческую тужурку.
В 1903 году, лечась в Кисловодске, мама заболела зараженьем крови, ее привез Николай Николаевич. В очень тяжелом состоянии. Она была при смерти. От меня это скрывали. Я в это время лежала в скарлатине в больнице. Стоя около маминой постели, Николай Николаевич сказал ей: “Юшенька, только выздорови, я исполню все твои желанья”. И на счастье мама выздоровела и как только встала на ноги, объявила, что хочет идти на сцену. Давно она мечтала о сцене. Ее мать в юности со своим братом Алексеем Алексеевичем Венкстерном играли: он — Гамлета, а она — Офелию. Об этом любительском спектакле и о них писали в газетах. Видно, сильна актерская кровь! Унаследовали ее и мама и С. В. Гиацинтова. Когда они еще жили с моим отцом, оба играли в любительских кружках. В Москве был известный очень серьезный “Шекспировский кружок”, возглавляемый директором Поливановской гимназии, ученым Поливановым. С этого и началась мамина сценическая деятельность. Мама хотела получить театральное образование и пошла держать экзамен в филармонию. В филармонии преподавали артисты Малого театра: Николай Капитонович Яковлев, Марья Петровна Юдина, Николай Осипович Васильев. Когда мама пришла в филармонию, увидев ее, Николай Капитонович Яковлев сказал: “А Вам тут делать нечего”. Мама с ним очень много играла. С большим успехом они играли “Ночное”. Приняли маму сразу на II курс. Актриса она была хорошая, бытовая, характерная и очень рано начала играть комических старух. Когда она служила в одном из сибирских городов, если мне не изменяет память в Томске, там жил в то время известный театральный критик и театровед Сергей Николаевич Дурылин. В одной рецензии он написал о ней: “Наша Блюменталь-Тамарина — Надежда Александровна Чукмалдина”.
Судьбы маминых братьев таковы. Брат Яков (мамин любимый брат) кончил Военную академию в Петербурге, был военным инженером, строил форт на Амуре, а затем Маньчжурскую железную дорогу. Был убит хунхузами во время купанья в Амуре. Труп его всплыл через 40 дней значительно ниже по течению. Узнали его только по широкой грудной клетке, и опознал его денщик по пломбам в зубах. Он был необычайной силы человек. Еще в Орле, когда гимназисты выходили на берегу Оки стенкой на учащихся других учебных заведений, если выходил Антонов, противники не являлись на место боя. Похоронен он на Военном кладбище в Хабаровске.
Брат Николай был очень талантливым инженером-путейцем. До революции он был начальником путей сообщения Казанского округа. Был женат на Наталье Константиновне Юшковой, близкой родственнице Л. Н. Толстого. Смерть его застала в Народном комиссариате путей сообщения, он работал у Феликса Эдмундовича Дзержинского. После его смерти спасенный им от обмеления канал на Волге носит его имя — “Антоновский”.
Младший брат — Георгий, в семье его звали Горюшка. В Первую мировую войну с немцами он вызвался в очень опасную разведку и был убит. Посмертно был награжден боевым орденом “Георгия”.
Близ храма Христа Спасителя в Новом, Лесном пер., против дома Перцова, находилась “Гостиница бояр”. Там снимали комнаты мои бабушки. Александра Алексеевна Венкстерн — писательница, писала под псевдонимом П. В. Стерн. Печаталась в журнале “Нива”. В Малом театре шла ее пьеса “В приюте муз и граций”, написанная для Гликерии Николаевны Федотовой, с которой она была в дружеских отношениях. И другая, моя родная бабушка Наталья Алексеевна Антонова — вот к ней-то и подкидывала меня мама, когда куда-нибудь уезжала. Да и так, когда я к ней приезжала, оставалась всегда у нее на несколько дней. Очень я любила к ней ездить. Она меня любила и, как все бабушки, баловала. Был у меня там большой друг, почти мой ровесник, старше меня на два года — мне было четыре, ему шесть лет, Шурик Зякин. Дядя Горюшка, сам еще молодой человек, сажал нас на плечи и носился с этим грузом по коридору, вызывая у нас восторг и страх свалиться. Вот в одну из этих поездок на дяде Шурик объявил мне, что когда он будет большой, он обязательно на мне женится, и потребовал моего согласия.
Шурик вырос и из Шурика Зякина превратился в Александра Александровича Румнева, и... не женился. Но дружили мы с ним до самой его смерти.
В 1908 г., еще до второго маминого замужества, весной, мой отец отвез меня к Сухотиным в Кочеты в Тульскую губернию. Доехали мы до станции Мценск. За нами были присланы лошади. От Мценска до Кочетов путь длинный, верст 25. В дороге отдыхали мы, и лошадям надо было дать передышку. Приехали к обеду к шести часам. Нас ждали с обедом. Овальный большой стол был полон народу: дядя Миша, тетя Таня, дядины дети: Наташа, старший сын Лева с женой Лелей (урожд. Базилевской), Миша (кавалергард), Сережа — студент Оксфордского университета, близкий друг Феликса Юсупова (учились вместе в Оксфорде). Юсупов в те годы был чемпионом по теннису и приезжал с Сережей в Кочеты, где они проводили целый день на теннисной площадке. Алик — лицеист и Дорик — 12-летний оболтус, на вид ему можно было дать 16 лет, вид у него был деревенского парня. Всегда к столу он приходил с грязными руками, и тут же дядя Миша отправлял его их мыть. Дядя Миша звал его “Теодор”, и это так к нему не подходило и звучало даже насмешкой. Был слушок, что первая жена дяди Миши, Мария Николаевна, родила своего последнего сына не от дяди Миши. Может быть, этим можно объяснить суровость дяди Миши к Дорику. Трехлетняя Танечка и трехлетний сын Левы Мика обедали в детской. Кроме семьи за столом был врач больницы, выстроенной дядей Мишей для крестьян.
Когда я приехала в Кочеты, нас оказалось три Татьяны. Решено было, что тетя Таня будет Таней, Танечка будет Танечкой, а я буду Танюшей. Так это за нами и закрепилось.
В шести верстах от Кочетов было имение Мамонтовых Головинка. Всеволод Саввич Мамонтов был женат на двоюродной сестре моего отца Елене Дмитриевне Свербеевой. Имение принадлежало ей. В прошлом Головинка принадлежала Федору Михайловичу Сухотину.
У Мамонтовых было трое детей: старший Андрей (старше меня на два года) и две девочки: Катя — почти моя ровесница, между нами несколько месяцев разницы, и младшая Соня. Гостила там наша родственница Лёнца Петровская, она была ровесницей Андрея. Приезжали племянник и племянница тети Лены, дети ее сестры Маши — Кирилл и Леночка Голицыны. У них мне было очень весело, и я гостила там неделями. Каждый день, под вечер, мы с дядей Вокой совершали прогулки верхом.
Летом в июне 1909 г. как-то вечером из Кочетов в Головинку за мной прислали лошадей. В дороге кучер мне рассказал, что в Кочеты приехал отдыхать Лев Николаевич Толстой с Софьей Андреевной и с доктором Душаном Петровичем Маковицким. Душан Петрович был не только доктор Льва Николаевича, а он делал великое дело: он наловчился в кармане карандашом записывать за Львом Николаевичем все, что тот говорил, а вечером, когда Лев Николаевич уходил спать, читал вслух свои записи. Очень мне полюбился Душан Петрович. Это был мягкий, ласковый, очень душевный человек. Зимой он мне писал милые интересные письма, но увы, его письма не сохранились.
Приехала я в Кочеты поздно, поужинала и отправилась спать. Когда я лежала уже в постели, ко мне вошла тетя Таня, взяла меня на руки и в ночной рубашонке, почему-то мне запомнилось, что она была в розовую и белую полосочку, вынесла меня в гостиную (она была рядом с моей комнатой) и поднесла меня ко Льву Николаевичу. Лев Николаевич в это время играл в шахматы с дядей Мишей. На нем была накинутая на плечи вязаная песочного цвета куртка, а на голове черная шелковая шапочка. Лев Николаевич ласково похлопал по самому мягкому месту моего тела (по сему случаю один мой приятель сострил, назвав это место “мемориальным”).
Когда в Кочетах гостил Лев Николаевич, туда приезжали: его секретарь Николай Николаевич Гусев, В. Г. Чертков, младшая дочь Саша, П. И. Бирюков, Сергей Львович, Андрей Львович. Приходится жалеть, что мне было 9—10 лет от роду. В этом возрасте разговоры взрослых скучны и неинтересны, меня тянуло к сверстникам в Головинку.
Софья Андреевна нежно любила свою внучку Танечку и часами с ней занималась. Для ее забавы она рисовала ей книжечки, отображая в них всякие забавные случаи Танечкиной жизни. Очень милы были эти примитивные рисунки с юмористическими текстами. Последнее мое пребывание в Кочетах было летом 1910 года. В это лето я последний раз видела Льва Николаевича.
Чуть было не забыла рассказать об одном случае, вызвавшем страшное волнение. Лев Николаевич ушел гулять после завтрака и пропал. Было совсем темно, когда его нашли. Кочетовский парк был огромный и сливался с лесом. В лесу были и болота, и глубокие овраги, он был очень глухой и было там такое место, от которого в разных направлениях шли тропинки, как лучи. Там очень легко можно было заблудиться. Вот там-то и присел на пенек Лев Николаевич в раздумьи, какая же тропинка приведет его в парк к дому.
Моя бабушка, писательница, когда я вернулась из Кочетов, впервые увидев Льва Николаевича, уговаривала меня записать, пока я хорошо помню, свою встречу с Л. Н., но мне понадобилось 63 года, чтобы выполнить ее желание.
Тетя Таня Сухотина была прекрасным человеком, и все дети Михаила Сергеевича ее любили и уважали. Я никогда не видела ее раздраженной, я никогда не слышала ее повышенного голоса. Ежедневно она занималась добрыми делами. Почти каждый день приходили из деревень просить помощи. Часто она брала Танечку и меня с собой и мы шли, а иной раз и ехали, если это было далеко, и несли с собой одежду и продукты нуждающимся. Приходили погорельцы, и дядя Миша помогал им заново отстраиваться. Хорошим рукодельницам давали заработок, отправляя их вышивки в Москву, в “Кустарь”.
Дом в Кочетах был очень старый. В нем было много интересного. По всему коридору стояли шкафы с книгами и архивом. Над шкафами висели портреты предков. В гостиной висел портрет военного в красном мундире, с пудреной косичкой, очень похожего на моего отца. В передней, разделенной аркой, по всем стенам висели: щиты, кольчуги, самострелы, шлемы, стремена, мечи, пики, сбруя, колчаны. В архиве хранилась переписка Державина с Сухотиным, письма к Сухотиной Воронцовой-Дашковой, в которых подобно рассказывалось о перевороте 1762 года, родословное сухотинское древо. Род Сухотиных происходил от татарина Сухоты — сподвижника то ли Батыя, то ли Чингис-хана.
Много было рассказов “о привидениях”. Утром собравшиеся к столу к утреннему чаю рассказывали, кому что ночью привиделось. Мне было страшно.
В подвалах дома стояли сундуки со старинной одеждой предков. Каждую весну экономка Верочка развешивала на дворе камзолы, лифы, юбки, фижмы, все проветривалось, бережно вычищалось и укладывалось обратно.
К большому дому с двух сторон были пристроены флигеля. Один был старый, в нем жили Дорик с Мишей и экономка Верочка с древней старухой — своей матерью, 20 лет прикованной к постели... У кровати Дорика на этажерке стоял картонный домик, красиво разрисованный, с вьющимся виноградом, с окнами и дверью, в нем жили белые крысы с красными глазами и розовыми длинными хвостами.
С другой стороны дома буквой Г был пристроен новый флигель для Левы, когда он женился. Там все было очень красиво. В нем останавливался Лев Николаевич с Софьей Андреевной.
Третий флигель стоял во дворе. Там жили Сережа и Алик. На обтянутых красным сукном полках, кругом всей комнаты, лежали Мамонтовы кости, клыки и разные окаменелости, найденные мальчиками Сухотиными в раскопках курганов.
Начиналась Первая империалистическая война. За несколько дней до ее объявления скончался дядя Миша. Миша, Сережа, Дорик были призваны. Миша был убит, Дорик тяжело ранен в легкое, умер от чахотки в Италии. Сережа сделался “историческим лицом”. Он был участником убийства в Юсуповском особняке Григория Распутина. Вместе с Юсуповым отвозил труп Распутина к реке, где на берегу потеряли его калошу. Умер Сережа в Париже у Юсупова.
После революции, в 1920 году, тетя Таня с Танечкой перебрались в Москву. Сначала они жили при музее Льва Николаевича Толстого на Пречистенке. Там тетя Таня открыла вечернюю студию рисования, где преподавала она сама (она была хорошей художницей) и художник Сергей Арсеньевич Виноградов. Я посещала эту студию, но, к сожалению, недолго. Сергей Арсеньевич очень любил Головинку, он постоянно там гостил и зимой, и летом и много там писал. Им написан мамонтовский дом в Головинке со всех сторон и во все времена года. 12 картин его находятся в Третьяковской галерее и много его полотен по разным городам России и за рубежом...
В 1923 году тетя Таня стала директором музея. Из музея тетя Таня с Танечкой перебрались на Поварскую в дом, принадлежавший раньше графу Соллогубу (теперь Союзу писателей). Сестра первой жены дяди Миши была замужем за Соллогубом. Тетя Таня, смеясь, говорила, что первая жена ее мужа жила во дворце, а вторая на конюшне. Из этих конюшен были сделаны маленькие квартирки. А из конюшен в 1925 году тетя Таня с Танечкой уехали в Париж. В Париже они сильно нуждались, жили на деньги, что зарабатывала тетя Таня лекциями о Толстом.
Весной 1912 года мама окончила филармонию. Ее муж, Николай Николаевич Чукмалдин взял летнюю антрепризу — летний театр в дачной местности Пушкино. Труппу он набрал из окончивших филармонию и окончивших годом раньше Фрелиха с его женой.
Мои родители очень подружились с этой четой. Приглашали их и на зимний сезон в Калугу, куда мама ездила как гастролерша, т. к. служила в Москве.
Мое детское 12-летнее сердечко было отдано Олегу Николаевичу на долгие-долгие годы вплоть до его смерти. Олег Николаевич получил разрешение от моей матери навещать меня в дни приема в институте, где я училась.
Наша лестница, которая вела из вестибюля в приемный зал, была отделена от рекреационного зала стеной с огромным окном почти в ширину всей стены, и вот когда Олег Николаевич, высокий, молодой, очень красивый человек, поднимался по этой лестнице, все окно было буквально облеплено любопытными воспитанницами старших классов.
Таня поступила в русский театр, заработок был маленький. В 1930 году Танечка вышла замуж за итальянца, известного римского юриста и общественного деятеля Леонардо Альбертини. Тетя Таня не пожелала жить на средства зятя, жила отдельно на свои заработки: читала лекции об отце, вязала кофты, писала портреты и много писала об отце. Скончалась в Риме в 1950 году*. У Танечки двое детей: сын и дочь. Связь у меня с ней с их отъездом оборвалась. На юбилейные дни Толстого Ясная Поляна послала Танечке приглашение приехать, но она отказалась. В 1976 году на неделю она приезжала в Москву. Я жила на даче и пропустила ее приезд. Узнав ее адрес, я ей написала в Рим и получила от нее ответное письмо.
ГЛАВА II
В лето 1914 года началась Первая мировая война. Я жила в это лето у своей подруги на даче. Рядом с нами жила молодая пара супругов с грудным ребенком. Мать моей подруги, когда увидела на их участке развешанное на веревке сохнувшее кружевное белье, сказала, что порядочные женщины такое белье не носят. Мне до смерти захотелось познакомиться с нашими соседями и мне это удалось: я просто влезла в дырку забора. Сосед оказался молодым поэтом Вадимом Шершеневичем, а его жена — дочерью музыканта Давида Шора. Шор, Эрлих и Крейн были очень известны. Женя Шор была очаровательной и скромной женщиной. Хотя и ходила в кружевном белье. На долгие годы я подружилась с семьей Шершеневичей.
Москва была полна лазаретами для раненых. Многие богатые люди отдавали часть своих больших квартир, особняков под лазареты. Артисты всех театров обслуживали госпитали и лазареты.
Мама очень часто ездила на эти концерты и втянула меня. Вот тогда-то я и начала читать стихи и играть маленькие роли в водевилях. Наша группа состояла: Чукмалдина (моя мать), она служила в театре Корша, Валецкая (артистка Малого театра, жена Фрелиха), Фрелих и Щепановский (артисты Камерного театра) и я. Николай Евгеньевич Щепановский был обаятельный человек, но со странностями: ходил круглый год без шляпы и не подавал руки. Знакомясь, он всегда предупреждал, что руки никому не подает. В ранней молодости он был обвинен в убийстве, сидел в тюрьме, потом был оправдан и выпущен из тюрьмы. Но у него появился страх, что ему кто-нибудь не подаст руки. Вот почему он сам никому не подавал руки.
Олег Николаевич Фрелих сыграл большую роль в воспитании и развитии моего вкуса. По его огромным спискам я знакомилась с литературой, с русскими и иностранными авторами. После прочитанного мною мы с ним интересно беседовали. Многие свои свободные часы он посвящал мне. Мы бродили по далеким улицам и закоулкам, сохранившим старинные дома, заходили в старенькие церквушки, где смотрели старинную иконопись. Он читал мне свои записки, свои стихи. Его письма всегда были содержательны и интересны.
В доме Шершеневичей я встречала многих молодых поэтов: Сергея Есенина, Сандро Кусикова, Константина Липскерова, Сергея Третьякова, Илью Эренбурга, Анатолия Мариенгофа, молодого писателя Бориса Лавренева. Художник и актер Камерного театра Борис Эрдман привел своего младшего, совсем еще юного брата Николая читать нам свои первые стихи. Когда Николай Эрдман был сослан в Сибирь, он подписывался в письмах к матери “Мамин Сибиряк”.
Дом Шершеневичей был очень гостеприимный, его двери были открыты и днем, и ночью. Все это время голодали и холодали, шел 1917 год. У Шершеневичей топилась “буржуйка” и на ней на всю братию варилась в чугунке либо пшеничная, либо ржаная каша. Просиживали мы до утра, по ночам ходить по темным улицам Москвы было довольно-таки жутковато. Все сборище поэтов затевало игры в рифмы, или на срок по минутам писать стихи, или стихи на заданную тему. Вадим Шершеневич однажды предложил написать четверостишие на мою фамилию, но я запомнила только четверостишие Сережи Третьякова:
Старый дурень, волчья сыть,
Все же как не плох ты,
Тебя могут полюбить
Маленькие Фохты.
В 1916 году, окончив институт, я осенью поступила по настоянию моего институтского учителя рисования Николая Ивановича Козлова в подготовительный класс Строгановского училища. В подготовительном классе Николай Иванович преподавал рисунок. С нового года меня перевели в 1-й класс. Там я слушала лекции профессора Павла Павловича Пашкова о стилях. Профессор Ноаковский читал историю искусств, у Ягужинского училась работать акварелью, без рисунка карандашом. Во 2-м классе у Бориса Григорьева мы писали натуру. У нас была одна натурщица, которая, когда раздевалась, мы ее одежду на палке, чтобы не прикасаться руками, вывешивали в форточку — вымораживать вшей. Тело же ее было все в царапинах с разными направлениями. Декоративным искусством занимались с нами Иван Сергеевич Федотов и Федор Федорович Федоровский. Декоративные мастерские для старших классов учеников были у Ф. Ф. Федоровского, Георгия Богдановича Якулова и у Лентулова. Из прикладных искусств я выбрала резьбу по дереву, но сначала для знакомства с деревом меня отправили в столярную мастерскую.
Во время урока профессор Ноаковский брал у кого-нибудь из нас небольшой кусочек слоновой бумаги или ватмана и обожженной спичкой делал буквально несколько штрихов, потом возьмет чью-нибудь кисточку, ткнет в краску, нанесет пятнышко, и под его рукой рождается то розовенькая церквушечка, то часовенка, то греческая ваза на фоне колоннады греческого храма. Эти очаровательные лаконичные наброски продавались у нашего швейцара и в магазине при Строгановском училище (после революции ВХУТЕМАС), где продавались работы наших учеников, а деньги за рисунки Ноаковского шли в помощь нуждающимся ученикам.
После Февральской революции исчез наш директор Н. В. Глоба. Административное хозяйство Строгановского училища временно педагоги и старшие ученики взяли в свои руки. Меня выбрали как контролера от учеников работать в столовой. В 7 часов утра, задолго до начала занятий, приходилось быть уже в столовой. С продовольствием было трудно. Зорко надо было следить на выдаче, чтобы обеды выдавались только по талонам, чтобы не было случаев — “кто смел, тот два съел”. Обед был скромный: суп из воблы, селедка, черный хлеб и морковный чай. Я получила разрешение свою селедку уносить домой маме. Сама я питалась черным хлебом, поджаренным в подсолнечном масле, и морковным чаем. Представьте себе, как мы обрадовались, когда, придя утром в столовую, увидели в сенях дохлую лошадь, привезенную нам для “мясных” обедов.
Получили мы с мамой как-то посылку от старого маминого друга ее юности — ржаную муку. В нашей столовой шеф-повар пекла мне ржаные лепешки на подсолнечном масле. Ну, тогда у нам дома был праздник.
В Москве на запасных путях формировался состав, который должен был отправиться в Сибирь за политсосланными. Из учеников набрали бригаду для украшения поезда приветственными плакатами и лозунгами. Попала в нее и я. Возглавляли нашу бригаду старшие ученики Ф. Ф. Федоровского: Миша Сапегин, Вася Комаренков и Вася Мочалов. Работали с раннего утра до позднего вечера. Когда у нас все было готово и мы собрались расходиться, конечно, пешком, через всю Москву, по своим домам, нас задержали, и в наш вагон, где мы работали, внесли огромные сковороды с жареным мясом, залитым яйцами. Нам показалось это сном. С криками “Ура” мы набросились на этот ужин и в один миг все слопали. Только под утро мы добрались до своих домов.
Однажды к нам в училище явился молодой человек с предложением записаться в кружок “Учащихся искусству”. Назывался этот кружок сокращенно УЧИСК. Находился он у Покровских ворот в помещении выставки “Единорог”. Занимались мы вечерами, после закрытия выставки. Возглавляли наш кружок Вацлав Викентьевич Протасевич и Николай Иванович Львов. Все мы, собравшиеся в этом кружке, были разбиты на секции: художественная, пластики и балета, литературно-поэтическая, музыкальная, драматическая и чтецкая. Я записалась в чтецкую. Во время урока пластики ученики художественных училищ делали зарисовки. Я читала стихи петроградской поэтессы Лидии Лесной и свои. Раз в месяц мы делали открытые вечера с приглашением зрителей. Мы показывали наработанные за месяц вещи. Получались интересные концерты, разыгрывали миниатюры, написанные нашими кружковцами, читали стихи наших поэтов, показывали балетные комедийные сценки. Наши художники оформляли эти концерты. К нам в гости приезжали режиссеры, писатели, поэты, художники, артисты. Бывал у нас Вадим Шершеневич, Александр Кусиков, Василий Каменский, Давид Бурлюк. На один из вечеров Кусиков приехал с Еленой Бучинской. Он прочел свою “Восточную молитву”:
Ля эль-ля-ля, Алиен вали оля!
Мехаметен рассул ля-ля!
Мой великий Аллах
Высоко в облаках
В своих светлых и райских садах.
Мой кривой ятаган,
Моя вера — Коран.
Мой любимый, мой конь Ураган.
Я свой острый кинжал
Крепко к сердцу прижал.
Злой гяур подо мною дрожал.
Я люблю выси гор,
Я люблю их простор,
Свой священный молитвы ковер.
И по нескольку раз
Я творю свой намаз,
Свой Коран я храню, как свой глаз.
Я родился в горах
И неведом мне страх,
Я живу на холодных снегах.
Надо мною мой Аллах
Высоко в облаках
В своих светлых и райских садах.
Ля эль-ля-ля, Алиен вали оля!
Мехаметен рассул ля-ля!
Елена Бучинская читала “Восточную” Василия Каменского. Вышла она на эстраду в свободном длинном хитоне, с оголенными руками. Читала стоя на коленях, с очень пластичными движениями рук. Свою манеру чтения она назвала “словопластикой”. Вадим Шершеневич читал “Коробейники”, Василий Каменский — “Сарынь на Кичку”.
С Еленой Бучинской я очень подружилась и познакомилась с ее матерью, известной в то время писательницей-юмористкой Тэффи. Потом они обе уехали за границу и связь с ними порвалась.
Мы сколотили группу и выезжали с концертами за хлебный паек. Сидя в теплушке, составляли программу, репетировали импровизацию комических сценок. Всю группу не помню, помню Бориса Плотникова, Юру Решимова, Кэти Хомзе (нашу художницу, мы учились вместе в Строгановском училище), Костю Трунова, из балетных — Веру Малкину, Зою Куманину, Колю Фреймана. Витя Вермель — ученик Школы живописи, ваяния и зодчества — был и актером, и аккомпаниатором, и художником. Кончилось это тем, что более одаренные приглашались на работу в театры. Протасевича пригласили в Художественный театр на художественно-административную должность. Толмачева в Вахтанговский театр, Решимова — в Драматический театр. Ушли Борис Плотников, Костя Трунов, Зоя Куманина. Меня пригласил читать стихи с эстрады в “Кафе поэтов” Вадим Шершеневич. УЧИСК закрылся. В свой репертуар я включила стихи, мне посвященные нашим поэтом из УЧИСК’а В. Любиным.
В. ЛЮБИН
ПОСВЯЩАЕТСЯ Т. ФОХТ
Это было не день и не два,
А только минутку.
Говорили какие-то слова,
Совсем не похожие на шутку.
А потом? Потом распрощались,
Вы пошли направо, а я налево.
Ведь Вы королева!
Королю в награду достались.
Ну, и честь Вам, и слава.
Ах, Вам нужен паж для забавы?
А пажу какая отрада?
Таскать шлейф да петь серенады,
Ожидая милого взгляда в награду
И, любя не на шутку,
дожидаться минутки.
Дудки!!!
***
Когда он приходит к тебе целоваться,
Ты прими его ласково, усади на диван.
Угощай его чаем и можешь смеяться
Над тем, что любовью он пьян.
Об одном лишь прошу тебя: будь с ним построже,
Когда речи о прошлом он с тобой заведет,
И скажи ему: “Прошлое — это ведь то же,
Что уехавший поезд — назад не вернешь”.
Ведь тебе не мешают картины и книги
И даже страницы поблекших стихов.
Зачем же будить невозвратные миги.
Посидим лучше молча, без слов.
Потому что ведь прошлое это же наше
И его никому, никогда не отнять.
И ему не позволено спрашивать даже,
Когда он приходит тебя целовать.
В 16 лет я сделалась невестой Володи Цветкова, брата моей подруги Наташи Цветковой*. Мы оба родились в июне, а потому решили, что мы созданы друг для друга. Когда я объявила это маме, у нее сделалась от этого ужаса мигрень, продолжавшаяся трое суток. Володя был прапорщик и должен был ехать на фронт. Шла война с немцами. До его отъезда мы должны были повенчаться. И вот маме пришла гениальная мысль. Она прекрасно поняла несерьезность этого моего решения и предложила повременить со свадьбой до окончания войны, а пока только обручиться. На эту церемонию в церковь никто из наших родственников не пришел. Возвращались мы из церкви довольные и веселые. И вдруг я вижу, как Володя проходящей по другой стороне девушке показывает кулак. “Ты что? С ума сошел?” — закричала я, а он захохотал и говорит: “Да я показываю ей обручальное кольцо”. Мне тоже очень нравилось держаться за петлю в трамвае той рукой, на которой блестело золотое обручальное кольцо. Мамина хитрость удалась, и на этом все кончилось. Возвращаясь домой из театра оперетты Потопчиной, где мы с Шершеневичем смотрели спектакль “Принцесса долларов”, я рассказала ему о моем разрыве с Володей. И на следующий день я получила от него стихи. Позже они были напечатаны в журнале “Без муз”.
В. ШЕРШЕНЕВИЧ
ПОСВЯЩАЕТСЯ Т. ФОХТ
Вы прошли над моими гремящими шумами
Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня.
Отчего же неверная, столько лет вы думали
Любить? Или нет? Меня.
Подойдите и ближе, я знаю, прорежете
Десна жизни моей, словно мудрости зуб.
И жуть самых нежных нежитий
Засмеется из алой трясины Ваших тонких губ.
Сколько дней занесенных моею тоскою
Моим шагом торопится опустевший час.
Вот уж помню: извозчик и сиренью морскою
Запахло из раковин Ваших глаз,
Вся запела бурей великолепий,
Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо.
И, сорвав с головы своей легкое кэпи,
Вы взмахнули им улице встречной в лицо,
И двоясь хохотали в пролетавших витринах
И роняли из пригоршней глаз винограды зрачка,
И лихач задыхался на распухнувших шинах,
Торопя прямо в полночь своего рысака.
Вадима Шершеневича пригласили возглавить отдел изобразительных искусств, только что открывшийся при Наркомпросе. Он набрал в свой штат голодающих поэтов и актеров. Меня он взял своим секретарем. К нам свозили конфискованные библиотеки.
Пришло в гениальную голову Вадима дать нам подработать, и он протащил через высшие инстанции свою идею: создать современный Советский энциклопедический словарь художников. Мне он давал, что полегче. Я читала в старой энциклопедии, что написано о старых художниках, и должна была разобрать их и оценить их творчество с нашей “новой советской точки зрения”. Поначалу это было адски трудно, потом что-то стало получаться. Конечно, Шершеневич редактировал мною написанное. Самое главное — получились деньги, что нам с мамой, ой, как было нужно. Это было большое подспорье, хотя мы обе работали. Мама служила в театре Корша.
В то время было очень трудно с печатью. Стихи молодых поэтов печатались с большим трудом, не было бумаги. И опять Вадиму Шершеневичу пришла в голову идея: договориться с владельцами кафе и с эстрады знакомить публику с новыми, еще не напечатанными стихами молодых поэтов. В “Кафе поэтов” за наши ежевечерние выступления мы получали бесплатный ужин и 20 рублей “керенками”. Я читала стихи Лидии Лесной. Публика меня очень хорошо принимала, ее стихи были уже изданы, но в очень малом тираже, купить их было почти невозможно. Узнав обо мне, Лидия Лесная стала с оказией присылать мне новые.
Подражая Лесной, я и сама пописывала, но никогда свое авторство не объявляла.
Первый приют поэтов была “Музыкальная табакерка”, большое кафе Трамбле на углу Петровки и переулка, который идет к проезду Художественного театра. Туда часто забредал Владимир Маяковский. Называл он меня Фохтица. Он очень любил слушать стихотворения Лесной, и когда я выходила на эстраду, он громовым голосом требовал: “Фонтанка, Мойка, Мойка, Фонтанка”.
После вчерашнего бала в моем сердце ранка.
Ему надо было на Мойку, а ей на Фонтанку.
Он никогда никого не провожает,
Но им по пути и он с ней уезжает
Скажет ли он на углу: “Извозчик, стой-ка”
Простится и один поедет на Мойку
Или он ее довезет...
Ах, злая мысль, как змея, мне сердце грызет
И от этого там ранка...
Фонтанка..., Мойка..., Мойка..., Фонтанка...
В кафе у нас читали: Владимир Маяковский, Лев Никулин, Вадим Шершеневич, Владимир Королевич, Рюрик Ивнев, Константин Липскеров, Илья Эренбург, Сергей Спасский, Сандро Кусиков, Демьян Бедный, Давид Бурлюк, Василий Каменский, Анатолий Мариенгоф, Лев Монсзон, Наталья Поплавская, Галина Владычина, Надежда Павлович.
Был такой невзрачный поэт Лисин, и Маяковский, увидя его, кричал: “Когда на эстраде лысина, просим поэта Лисина!”
Каждый вечер Лев Никулин читал свое стихотворение “Палач”:
У палача была любовница,
Она любила пенный грог.
Кто знает, где теперь виновница
Его мучительных тревог?
И кончалось оно так: палача убивают. Заключительная строчка:
А поутру в одном заколотом
Толпа узнала палача.
К сожалению, память мне изменяет, и я не помню, кто именно из поэтов написал пародию:
И каждый вечер словно молотом
Никулин Лев долбит с плеча...
и кончалось так:
А поутру в одном заколотом
Опознан был Никулин Лев.
Одно стихотворение Л. Никулина я включила в свой репертуар:
Из сборника “Стихи Анжелики Сафьяновой”
Вы позвонили в вечер ранний,
Когда заметнее уют.
И стало ближе и желанней
Ловить мерцание минут.
О! Эти шутки так опасны.
Вы мне сказали слово “нет”.
Закрыв глаза, я вижу ясно
Улыбку, мушку и лорнет.
Как вы тряхнули кружевами,
Как Вы сказали слово “Да!”
Я говорил о страсти с Вами
И нежно гладил провода.
Сандро Кусиков подарил мне свою “Восточную” для чтения:
У меня есть звучный тар
Для тебя, моя Джан.
У меня поэта дар
Для тебя, моя Джан.
Твои губы кораллы, сапфиры глаза.
Приходи, моя Джан.
Жизнь тебе я отдам — талисман бирюза.
Приходи, моя Джан.
Твои брови кривые, кривой мой кинжал.
Я люблю тебя, Джан.
Я рабом бы у ног твоих вечно лежал.
Я люблю тебя, Джан.
Я вложу твое сердце в рыдающий тар,
Буду петь тебе, Джан!
Разольется по струнам любви моей жар.
Буду петь тебе, Джан.
И еще я читала:
Вы сказали мне: “В восемь”.
Вечер. Сумерки. Как-то тоскливо.
На часах скоро восемь.
В моей вазе лиловые сливы.
Так незаметно и осень.
Неужели умрет все, увянет,
Мрачно мимо пройдет —
Я все жду, а мне дождь барабанит —
Нет, не жди! — не придет.
Стекла окон расплакались слезно.
Вечер в тунику жути одет.
Уже поздно, так поздно, А Вас нет!
Подождите! Зачем уже бьете,
Безразличные часики, “восемь”,
Значит, Вы не придете?
Значит... осень...
И еще я читала В. Маяковского, из его ранних стихов “Военно-морскую любовь”.
Мы выступали в кафе “Домино”, оно находилось напротив теперешнего Ермоловского театра. Туда в первый раз пришел приехавший из Петрограда Сережа Есенин. Он пришел в русской белой вышитой рубашке, с довольно длинными белокурыми волосами, совсем как нестеровский пастушок. Говорил он слегка окая, но у него это быстро исчезло. Какие крайние полюса! Эта русская рубашка, а спустя некоторое время черный фрак с белой хризантемой, с цилиндром на голове, черная пелерина на белой шелковой подкладке и лакированные туфли. Есенин и Мариенгоф так ходили одинаково одетые.
Первый раз Есенин читал “Марфу Посадницу”. Кто-то из публики свистнул во время его чтения и, не прерывая чтения, в той же тональности он проговорил без паузы:
“Я тебя, сукина сына, в окошко выброшу”. Вот тогда ярко прозвучало “о”.
В кафе “Домино” предприниматель этого кофейного дела грузин Долидзе, видно ему лавры читающих не давали покоя, начал читать Игоря Северянина. Читал он так:
Это было у морра,
Где волна бирузова и т. д.
Это было очень смешно, но... он был наш хозяин.
В кафе висел портрет Кусикова, нарисованный мною пастелью. Были и карикатуры, и на меня в том числе.
Была там очень колоритной фигурой бывшая графиня Ротермунд, выступавшая под фамилией Де Гурно. Явно выкрашенные в рыжий цвет волосы, сильно накрашенное лицо с сильно подведенными глазами, далеко не первой молодости, странно допотопно одетая в светлое, длинное, видимо, из сундука графини-бабушки вынутое вечернее платье, очень грязного вида газ и кружева. Выступление она начинала своим стихотворением “Я женщина с безумными глазами”, но кроме глаз, по-моему, она сама тоже смахивала на безумную.
Иногда мы выступали в кафе около ресторана “Савой”. Называлось оно “Венок искусств”. Но это носило эпизодический характер.
После “Домино” нашим последним местопребыванием было кафе “10-я муза”, близ Художественного театра. Запомнился мне один интересный вечер: состязания поэтов. По заказанной публикой теме, с коротким хронометражем, всего несколько минут, без записи, Валерий Брюсов и Вадим Шершеневич должны были прочесть стихи. Вадим очень легко, гладко и быстро прочел. Валерий Брюсов читал после него. На него было тяжко смотреть. Он был напряжен, и его было трудно слушать.
Есенин, Мариенгоф и Кусиков в ту пору очень дружили. Как-то ночью они расписали выдержками из своих стихов стены Страстного монастыря.
А однажды пришло им в голову заменить название переулков своими фамилиями, Теперешний проезд Художественного театра — ул. Есенина, Столешников пер. — ул. Мариенгофа. Написали на дощечках новые названия, взяли гвозди, молоток и меня. Анатолий Мариенгоф был высокого роста. При помощи Есенина и Кусикова взобралась к нему на плечи. Подали мне дощечки, гвозди и молоток, но каменная стена моим силенкам не поддалась, а тут и рассвет начался, а с рассветом вышли дворники на уборку улиц. Решили от скандала разойтись по домам, чтобы не прослыть хулиганами. Но идею эту они не бросили и, не знаю уж в какой компании, они ее повторили.
В Настасьинском переулке, в каком-то пустом сарае футуристы открыли свое кафе “Стойло Пегаса”, расписав стены футуристическими рисунками. Иногда нас приглашали туда читать. Бывал там и Анатолий Васильевич Луначарский.
Как-то поздно ночью, когда публика уже разошлась и остались только свои, Елена Бучинская голая танцевала на столе. Вокруг, по краям длинного стола, прикрепили свечи. Мама (она была со мной) сняла с себя египетский серебряный шарф. Он был сплошь заткан маленькими серебряными пластинками, напоминая кольчугу, и надела на Елену. Было это очень эффектно и, кстати, поприличнее.
Наконец, дело с печатаньем стихов у поэтов наладилось. Было разрешено издательство. Позвонила я как-то Кусикову. Дома его не было, подошла его мать к телефону. По-русски она говорила плоховато. Кусиковы были текинцы и настоящая их фамилия была Бей-Булат-Ку. Во время нашего разговора я чихнула и одновременно с моим чихом разговор прервался. Когда Сандро вернулся домой, она ему рассказала: “Звонила Танюшка, сказала чихи-пихи, центральная рассйрдилась (она сделала ударение на “е”), и разъединила”. Так родилась марка издательства “Чихи-Пихи”. Художник Борис Эрдман нарисовал марку: телефонная трубка по диагонали квадрата, в верхнем углу “чихи”, в нижнем правом “Чихи”. У меня была книжка Кусикова “Сумерки”, на ней была эта марка. И хорошую надпись он мне сделал: “Твоя солнцевейная юность будет вечной”. Как же он ошибся, увы! Старость свое взяла.
Как-то после нашего очередного вечера нас несколько человек, Есенина, Шершеневича, Кусикова и меня, пригласил к себе ужинать один доктор, часто посещавший наши вечера. Возвращаться домой одной было страшно, и я пошла ночевать к Шершеневичам. Утром я позвонила Сандро, у него тогда жил Есенин. Кусиковы жили очень близко от Шершеневичей. Сандро предложил мне зайти к ним послушать стихи Есенина, написанные им ночью. Вспоминая это утро, мне захотелось написать несколько строк, посвятив их памяти Сережи.
Ты стихи мне написал,
Я их позабыла...
Помню, ты мне их читал,
Помню, грустно было.
А стихи забыла...
Утонула в сини глаз,
Рожь волос любила.
Вот что вспомнила сейчас,
Профсоюз парикмахеров после своего собрания в помещении бывшего Эрмитажа устроил концерт. Пригласили и меня. Я читала много, меня не отпускали. Прочла все, что знала. Долго потом в парикмахерских помнили и стригли бесплатно.
К концу 1917 года я вышла замуж за Дмитрия Васильевича Ларионова, с которым познакомилась благодаря своему чтению. Была приглашена вместе с мамой участвовать в концерте ГУВУЗ, где он работал и был устроителем этого вечера.
Зимой я вступила в труппу военного театра 2-ой артиллерийской бригады в Хамовниках. Вадима Шершеневича пригласили туда в качестве режиссера. Труппа была очень слабая. Шершеневич пригласил прекрасную “старуху” Ольгу Павловну Нарбекову, ее мужа Закушняка и Невельскую — артистку МХАТа 2-го. Служили мы за солдатский паек. На довольствие меня зачислили канониром.
В то же время на халтурной площади, так актеры прозвали Страстную площадь, собирались группами актеры со всех театров. Я попала в группу бывших коршевцев, где служила моя мать. Ехали кто куда играть наскоро сляпанные спектакли с одной, с двух репетиций. Чаще всего мы играли у устроительницы этих выездов Наталии Николаевны Ланской, жены Сергея Ивановича Ланского, режиссера Малого театра. От этого левого заработка не отказывались и крупные артисты. Маму и меня часто приглашали артисты Малого театра. С Остужевым я играла “Дети Ванюшина” — Аню. С Ольгой Осиповной Садовской играла Тишку в “Свои люди — сочтемся”. Перед выходом на сцену она огрела меня по спине и сказала: “Молодец, хорошо играешь”. Отцу моему она сказала, что мне надо идти на сцену. С Блюменталь-Тамариной и Евдокией Дмитриевной Турчаниновой много раз сыграла ходовую в то время пьесу “Мораль пани Дульской” — Мелю. Иногда Дульскую играла мама. Предложил мне Олег Николаевич Фрелих сыграть с ним и его женой Верой Николаевной Валецкой “Черт” Мольнара. “Там же много народа”, — сказала я. “А мы их всех поубивали с Верой”. Я дала свое согласие. Вот какие занятные бывали у нас спектакли.
В ту пору молоденький офицер “Федя” Каверин устраивал сборные спектакли. Он нас с мамой пригласил играть “Женитьбу” с В. Н. Давыдовым.
В 1924 году мой отец собрал коллектив из оставшихся в Москве актеров Малого театра и приглашенных из других театров. Из Малого театра: М. М. Русецкая, Е. М. Садовская, Кл. Ив. Алексеева, Соня Фадеева; из приглашенных — Ольга Матисова, А. И. Анненская, я и др. Из мужчин: А. И. Истомин, С. А. Полетаев; из приглашенных — П. Ц. Брянский, Б. А. Свобода и др. Из всего того, что мне пришлось сыграть в этот летний сезон, самое приятное воспоминание сохранилось о Спинозе в “Уриель Акоста”.
В Малом театре я несколько лет была сотрудницей, но на мое счастье мне выпадали и рольки. Я стала разовой актрисой, что оплачивалось более ощутимо. Со Степаном Кузнецовым играла портняжку в “Мещанин во дворянстве”. Самая моя любимая роль была драматическая. Это роль юнги в спектакле “Золото” О’Нейля в постановке Ивана Степановича Платона. В “Иван Козырь” играла мужскую роль сыщика. В “Горячие будни” — беспризорника. Пришлось учиться играть на деревянных ложках и петь. Из разовых актрис я перешла на штатную работу помощником режиссера. Проработала я в Малом театре с 1925 по 1934 год. Во 2-м МХАТе при театре открылась студия, и Иван Николаевич Берсенев предложил мне место секретаря учебной части студии. Во 2-м МХАТе помощником режиссера работала моя приятельница Зина Лемм. Она умерла и перед своею смертью просила Ивана Николаевича перевести меня на ее место...
Помощник режиссера во 2-м МХАТе был личностью всеми уважаемой. Работать было очень интересно. Я была счастлива, что мне пришлось работать с такими прекрасными артистами, как И. Н. Берсенев, Софья Владимировна Гиацинтова* Влад. Вас. Готовцев, Серафима Германовна Бирман, Лид. Ив. Дейкун, Ал. Ив. Чебан, Мар. Ал-ровна Дурасова, Азар. Мих. Азарин, Ал-др Ал-др. Гейрот, В. Попов, Влад. Аф. Подгорный, тогда еще молодой актер Сергей Владимирович Образцов.
Два года, проведенные во 2-м МХАТе, были для меня самыми счастливыми и радостными.
После закрытия театра меня перевели с группой артистов МХАТа 2-го в Малый театр помощником режиссера.
За все время пребывания в Малом театре я застала таких корифеев, как А. А. Яблочкина, Е. Д. Турчанинова, В. Н. Рыжова, В. Н. Пашенная, В. А. Массалитинова, П. М. Садовский, Н. К. Яковлев, К. А. Зубов, М. М. Климов, Н. Ф. Костромской, М. М. Блюменталь-Тамарина, С. А. Головин, С. Л. Кузнецов, Н. В. Рыбников, М. И. Царев. Иногда меня приглашали провести спектакли гастролирующих в Москве театров. Так судьба меня столкнула с П. Н. Орленевым, с братьями Рафаилом и Робертом Адельгеймами.
Иван Николаевич Берсенев после работы в театре Моссовета был переведен в театр ТРАМ, куда он перешел вместе с С. В. Гиацинтовой и Серафимой Германовной Бирман. Из ТРАМа родился театр им. Ленинского комсомола. Иван Николаевич начал работать над ролью Сирано де Бержерака в постановке Серафимы Германовны Бирман. Чтобы легче было усваивать стихотворный текст, он попросил меня следить за ним, подсказывать и читать текст его партнеров. Времени на такую работу не было, пришлось работать ночами. После спектакля я шла к Берсеневым, и, поужинав, мы принимались за работу до 4-х часов утра. Конечно, я оставалась ночевать. Очень было интересно слушать Ивана Николаевича и наблюдать во чреве зарождение образа Сирано. Играл он его замечательно, особенно финальную сцену поединка и смерти. На всех репетициях и на первых спектаклях я стояла с текстом пьесы для его покоя, но на спектаклях подать текст ему не пришлось ни разу. До сих пор в моей памяти звучат, как музыкальная мелодия интонации Петра Массубра, Феди Протасова, Сирано.
Война, эвакуация разорвали нашу связь, и из эвакуации я была вызвана Юрием Петровичем Солониным, заместителем директора Малого театра, в Челябинск с моей семьей. Двое пом. режиссера были призваны в армию, и со дня приезда в Челябинск я была зачислена помощником. В январе 1942 года я овдовела. В 1945 году умерла мама.
В Малом театре я проработала 40 лет. Последние годы я занимала место заведующей текущим репертуаром в режиссерском управлении театра, оттуда и ушла на пенсию, но уйдя на пенсию, продолжала держать связь с театром и садилась в суфлерскую будку, когда надо было выручать товарищей.
В 1925 году у меня родился сын Георгий. Звали мы его Горушкой, прожил он недолго: 8-го сентября 1927 года он скончался от дизентерии 2-х лет и 4-х месяцев. 11-го сентября 1928 года родился сын Всеволод. После смерти Горушки я быстро забеременела, и мне ужасно хотелось родить сына. Незадолго до родов мне приснился сон, что я родила ребенка и ему уже 2 года, а я не решаюсь посмотреть и выяснить, кого же я родила — мальчика или девочку. К счастью моему, желание мое исполнилось — родился сын. Хотелось мне его назвать старинным именем Дидим. Мои товарки по театру прислали мне письмо, отговаривая меня, мама сказала, что дав это имя, я сделаю несчастным его на всю школьную жизнь, потому что его будут дразнить: “Дидим, мы тебе в морду дадим”. И мне как-то стало все равно, какое у него будет имя. И вот с поздравленьем я получаю букет огромных белых хризантем от Всеволода Аксенова. Решено: сын будет Всеволод. В театре Александра Александровна Яблочкина спросила меня, в чью же честь он назван. В честь Всеволода Мейерхольда или в честь Аксенова? В те годы я была очень дружна с Ел. Ник. Гоголевой и Всев. Ник. Аксеновым.
Когда Воке было года 3—4, как-то мама хотела заглянуть в комнату, где он играл, и в щелочки двери увидела такую картину: посреди комнаты лежал чемодан, на чемодане стоял детский стульчик, впереди была деревянная лошадка. В странной развалившейся позе, с полузакрытыми глазами, он дергал вожжами и что-то невнятно бормотал. Мама не вошла, чтобы не прервать его “творческого состояния”. Тихо прикрыла дверь и шепнула мне: “Он будет актером”. Когда мы его спросили, во что он играл, он ответил: “В пьяного Филиппа”. Итак, на его счету первая роль. В театре Ленинского комсомола он играл в “Норе” с Иваном Николаевичем Берсеневым и С. В. Гиацинтовой Ивара.
В школьные годы Союздетфильм Воку и Наташу Садовскую пригласил играть в сказке Андерсена “Снежная Королева” Кая и Герду. Съемки начались, но война их прервала. По приезде из Челябинска он был вызван на пробу, а затем приглашен на “Пятнадцатилетнего капитана” по роману Жюля Верна. Так началась его жизнь в кино. После картины “Крейсер Варяг” был принят в студию театра Ленинского комсомола. Окончив студию, уехал сниматься в фильме “Пржевальский”, играл Роборовского — ученика Пржевальского. Службу в Советской армии он прошел в театре Советской Армии. Во время спектакля “Флаг адмирала” он сорвался с большой высоты и получил серьезную травму — компрессионный перелом позвонка, после чего был демобилизован и вернулся к себе домой в театр Ленинского комсомола, где и работает поныне.
Теперь он Народный артист РСФСР, любит работать на радио, много снимается в кино и увлеченно озвучивает иностранные фильмы*.
На этом Пимен-Фохт оканчивает свои сказания.