Липранди И. П. Несколько слов о книге «Восшествие на престол Императора Николая I» / Публ., [предисл.] и примеч. Л. Г. Сахаровой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв. Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ; Рос. Архив, 2004. — [Т. XIII]. — С. 239—284.
И. П. ЛИПРАНДИ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О КНИГЕ «ВОСШЕСТВИЕ НА ПРЕСТОЛ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ I».
Автор представляемых записок — Иван Петрович Липранди (1790—1880) за свою долгую жизнь был знаком со многими известными людьми XIX в. Интересен, прежде всего, своими дружескими связями в 1820-е годы с А. С. Пушкиным и декабристами-южанами, известен как военный историк, публицист, автор многочисленных мемуаров и статей.
Необычная фамилия Ивану Петровичу досталась от его отца надворного советника Педро де Липранди, приехавшего в Россию из Северной Италии в 1785 г. Иван Петрович прошел большой боевой путь: участник русско-шведской войны 1808—1809 гг., начал Отечественную войну 1812 г. поручиком, а через два года вступил в Париж уже подполковником. Участвовал в сражениях под Смоленском, при Бородине, Малоярославце, Лейпциге и многих других.
Во время пребывания русского оккупационного корпуса во Франции, Липранди был назначен начальником русской военной полиции в Париже. Среди интересных контактов этой необычной службы было его знакомство с мрачно знаменитым Эженом Франсуа Видоком (1775—1857), человеком, прошедшим через галеры за дезертирство, измену и воровство, а в 1810-е годы — шефом одной из сыскных бригад парижской полиции, состоящей из сыщиков и помилованных преступников. Так случилось, что Липранди сотрудничал с Видоком, не брезговавшим в деле сыска никакими средствами, и помогал ему в борьбе с нашумевшими в то время заговорщиками «Общества булавок».
По возвращении в Россию, из-за участия в дуэли блестяще начатая военная карьера оборвалась. Липранди был переведен из гвардии в армию и в 1820-х годах служил в чине полковника в егерском полку, расквартированном в Бессарабии, где близко сошелся с А. С. Пушкиным, который в это время там находился в ссылке.
Кишиневское общество в 1820-е годы было чрезвычайно разнообразно. Основу его составляли военные. В Кишиневе тогда квартировал штаб 16-й пехотной дивизии, начальником которой был генерал-майор М. Ф. Орлов.
В среде кишиневских друзей и знакомых Липранди слыл за либерала, постоянными посетителями его квартиры были А. С. Пушкин, А. Ф. Вельтман, В. Ф. Раевский, М. Ф. Орлов. «Здесь не было карт и танцев, а шла иногда очень шумная беседа, спор и всегда о чем-либо дельном», — вспоминал об этом времени Липранди. («Из дневника и воспоминаний И. П. Липранди. Заметки на статью П. И. Бартенева «Пушкин в южной России» // Русский архив. М. 1866. кн. 2—3. Стлб. 1255).
Липранди был интересующийся всем человек, прекрасный собеседник, знаток и любитель литературы. Находясь в Кишиневе, он изучал местные обычаи, нравы, кухню, языки. У него в доме была обширная библиотека, книгами из которой пользовался Пушкин. Вельтман, известный в свое время писатель и археолог, посещавший Ивана Петровича, писал: «Чаще всего я видел Пушкина у Липранди, человека вполне оригинального по острому уму и жизни». (Эйдельман Н. Я. «Что и где Липранди?» // Пути в незнаемое. Вып. 9. М. 1972. С. 137)
Особенно близко сошелся Липранди с декабристами М. Ф. Орловым и В. Ф. Раевским, возможно, и сам был членом Союза Благоденствия. Впоследствии, после событий 14 декабря, в январе 1826 г. Липранди был арестован по подозрению в причастности к тайному обществу, но вскоре освобожден с оправдательным аттестатом.
Липранди — человек сложный и противоречивый. Многие из его окружения ему не доверяли и даже подозревали в связях с тайной полицией. Всей своей последующей жизнью Липранди подтвердил, что такие опасения были не беспочвенны. После 1825 г. он стал активно служить правительству Николая I именно по части полицейского сыска. У современников к Липранди было двойственное отношение. Хорошо знавший его на правах родственника Ф. Ф. Вигель не доверял Липранди и, подозревая его в грязных делишках, писал, что Иван Петрович «одною ногою стоял на ультрамонархическом, а другой на ультрасвободном грунте, всегда готовый к услугам победителей той или другой стороны». (Вигель Ф. Ф. «Записки». М. 2000. С. 398)
Трудно сказать, был ли Липранди агентом тайной полиции в то время, когда тесно общался с Пушкиным и декабристами в Кишиневе, во всяком случае, документальных подтверждений этому не сохранилось. В Алфавите А. Д. Боровкова все те, кто «помог» раскрыть противоправительственный заговор, называются, но Липранди среди них нет, хотя, вероятно, его опыт общения с Видоком и работа с секретными агентами не прошли даром.
В 1840-е годы, перейдя на службу в Министерство внутренних дел, Липранди продолжал заниматься сыском, а с 1848 г., по поручению министра внутренних дел Л. А. Перовского, вел наблюдение за кружком М. В. Петрашевского, внедрив осведомителя в это общество. Это самое громкое дело, в котором принимал участие Липранди. Оно темным пятном легло на его биографию и в конечном итоге окончательно погубило его карьеру.
Кружок Петрашевского, на квартире которого собирались молодые люди для чтения и разговоров, ничего опасного для правительства не представлял. Однако «Липранди сумел проведать о существовании этого кружка, при самом начале его деятельности и раздуть его намерения до таких размеров, о которых, быть может, не мечтали и самые смелые из его участников». (Шумахер А. Д. «Поздние воспоминания о давно минувших временах» // Вестник Европы. М. 1899. № 4. С. 124).
В 1861 г. Липранди вышел в отставку и на склоне лет занялся литературным трудом. Наследие его огромно и хранится в различных научных архивах. Некоторые работы были опубликованы еще при жизни автора. Это многочисленные работы, содержащие военные и статистические описания губерний, статьи по истории Отечественной войны 1812 года («Материалы для Отечественной войны 1812 года». (СПб. 1867), «Бородинское сражение» (СПб. 1861), «Пятидесятилетие Бородинской битвы, или Кому и в какой степени принадлежит честь Бородинского дня» (М. 1867), «Краткое обозрение существующих в России расколов, ересей и сект, как в религиозном, так и в политическом их значении» (Лейпциг. 1853) и многие другие.
Среди них разнообразные отклики и разборы на вышедшие в свет мемуары, которые его волновали и задевали, и он подробно разбирал подобные сочинения, дополняя их своими мыслями и вступая в полемику с авторами, часто ведя ее в довольно категорическом тоне. («Замечания на «Воспоминания» Ф. Ф. Вигеля.» (ЧОИДР. М., 1873. Кн. 2).
Поводом к написанию публикуемой записки явился выход в свет в июле 1857 г. в Санкт-Петербурге книги М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I». Это было уже третье издание книги, и первое, предназначенное для широкой публики. По заявлению автора, книга должна была «восстановить факты в их чистоте и вместе восполнить, для будущего историка России, такой пробел, которого не простило бы нам потомство». (Корф М. А. «Восшествие на престол императора Николая I» // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М. 1994. С. 210—211).
Книга была написана в 1848 г. по инициативе наследника престола, великого князя Александра Николаевича и стала изложением официальной точки зрения на события 14 декабря. Первые издания предназначались для личного пользования царской семьи и «для служебного пользования».
Выход третьего издания книги совпал с амнистией декабристов в 1856 г. и возбудил такой невероятный читательский интерес, что в том же году было выпущено еще два издания для публики, которые также разошлись с ошеломляющей быстротой.
Небывалый успех сочинения Корфа объяснялся всеобщим интересом к теме, к декабристам, о которых вдруг после 30-летнего молчания широко и гласно заговорили. Надо отдать должное Корфу, который, издавая эту книгу, считал, что не надо бросать тень на людей, которые уже отбыли свой срок наказания за дела их молодости, и с этих позиций в своем сочинении упоминал только умерших.
В литературе известен целый ряд разновременных откликов на книгу Корфа, в том числе Николая I, А. И. Герцена и Н. П. Огарева, декабристов В. И. Штейнгеля, С. П. Трубецкого, А. Н. Сутгофа, К. П. Торсона и др.* При этом декабристы были единодушны в отрицательной оценке труда Корфа, как необъективного, раболепного, в котором искажены истинные цели движения.
Липранди находился в числе откликнувшихся на работу Корфа. В отличие от декабристов Липранди иначе оценил книгу Корфа, считая ее слишком откровенной, а поэтому счел издание книги в таком виде преждевременным для широкой публики. Этот отклик Липранди на книгу не был до сих пор известен в исторической литературе и, таким образом, представляет еще один взгляд на события 14 декабря.
Записка была подарена автором в Чертковскую библиотеку, что можно заключить из его собственноручной записи на титульном листе: «Сочинение И. П. Липранди. 1857 г. Подарено им в Чертковскую библиотеку. СПб. 22 мая 1866 г.»
В настоящее время рукопись находится в ОПИ ГИМ (Ф. 212. Ед. хр. 4).
Орфография и пунктуация сочинения в публикации приближены к современным, все основные стилистические особенности автора сохранены.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О КНИГЕ «ВОСШЕСТВИЕ НА ПРЕСТОЛ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ I»
Завлекательное объявление в «Северной Пчеле», перепечатанное потом всеми газетами о выходе в свет книги: «Восшествие на престол Императора Николая I, составленной по Высочайшему повелению Статс-Секретарем Бароном Корфом1. СПб. 1857 г.» — пробежало с быстротой молнии по всей Империи во всех классах народонаселения; ибо какой русский не желал ближе познакомиться и уяснить себе события, беспримерного в истории, по своим частностям.
В то самое время, когда зарево московского пожара, освещая путь русским знаменам, предводимым Императором Александром I, ввело их на Монмартрские высоты2; в то самое время, когда этот Агамемнон3 своего времени снимал постыдные оковы с Европы и возвращал прародительские престолы отчужденным от них королям, в продолжение двадцати лет; — в то самое время, говорю я, у нескольких извергов, не имеющих ни значения, ни заслуг, ни имени, родилась мысль — убить царя и создать новое устройство семидесятимиллионному государству!
В продолжение десятилетней пропаганды эти люди не успели распространить ее до той степени, чтобы могли угрожать общему спокойствию государства.
Они испытывали все средства: в начале, под видом благотворительного общества4, они успели, было вовлечь в оное людей с известными способностями и именем; но когда границы таких обществ начинали переходить в пределы измены, почти все, вступившие в эти общества, прекратили свои сношения и уклонились от дальнейшего в оных участия.
Коноводы, видя неудачу привлечь к своему преступному делу лиц, более или менее положительных и имеющих отдельное свое положение в свете, обратились вербовать для веса и численности своей шайки людей с именем, но ничтожных по способностям и характеру, а засим молодежи, начавшей напитываться вольнодумством, и так набрали, или, лучше сказать, более или менее посвятили в свои сокровенные помыслы, а преимущественно дали только услышать вскользь о чем-то тайном — около двухсот человек, разбросанных и изолированных на пространстве от Черного моря до Балтийского. Но и тут весь этот сброд был разделен на несколько отдельных обществ, которых южная ассоциация, как почитавшая сама себя главою, тщетно искала соединить в единомыслии5.
Все эти общества хотя и стремились к одной цели — преобразованию государственного управления, или правильнее: водворению беспорядка, анархии; однако же шли разными путями и цель достижения была не единообразна. Слияние их было невозможно. Бессмысленное предначертание коноводов доказывается тем уже, что для подобных предприятий необходима физическая сила, одна могущая бороться с правительством, а об этом никто и не думал, никто не дерзал перелить своих замыслов в другие сословия и, даже замешанные в этом наиглупейшем заговоре некоторые полковые командиры, позволяли брать себя среди своих полков, как мокрых кур. Только немногие из заговорщиков искали достигнуть цели путем, хотя медленным, но верным. Так, на одном из больших съездов злоумышленников, только пять человек6 были против мер скорых и жестоких, и не иначе соглашались приступить к обществу, как с тем, чтобы общество ограничивалось медленным действием на мнения*. Они требовали еще: «чтобы для общества был принят устав, напечатанный в Freywillige Blater, коим управлялся Tugend-Bund»7.
Не ограничиваясь этим предложением, на следующий съезд они представили и своеобразный своим злоумышленным предположениям Устав**. Но, по-видимому, этот, сколько-нибудь основательный проект мятежников и лучший способ к потрясению государства не соответствовал направлению главной массы заговорщиков, искавших только крови Царя, уподобляясь партиям дворцовых камарилл8, никогда не способствовавших верным государственным переворотам, был отвергнут***.
Внезапная кончина Императора Александра I поразила заговорщиков, как не имевших никакой положительной системы в своих действиях; ибо они, как видели выше, не приняли мер медленного действия на мнения, а ограничивались до этой эпохи одними только спорами, ораторством, сочинениями уложений, конституций и тому подобных вздоров, которыми никогда и никем не начинались государственные перевороты. Эта литература появляется только тогда, когда произведенное под рукою, на том или другом основании, волнение принимает уже серьезный размер.
Присяга Цесаревичу9 была принята всеми безмолвно и без всякого нарушения порядка; но вслед за оной, никем неожидаемая присяга Императору Николаю I, вынудила петербургских коноводов воспользоваться сим случаем, конечно, уже не столько с целью какого-либо преобразования, о котором любили толковать на мягких диванах и за хорошим вином; но, более оттого, что многое из прежних их действий начало достигать до правительства, а потому им ничего не оставалось делать другого, как гнусным обманом искать завлечь солдат и действовать, как укажут обстоятельства, а главное — отдалить момент заслуженной кары.
Но из этих преступников, еще вечером 13-го декабря с жаром давших друг другу слово явиться на сборное место, а когда настал к тому час, то немногие решились это сделать. Но взамен сего, собравшиеся на площадь готовы были на все злодеяния против Царственного Дома, ибо причины бешенства их усилились еще более; с одной стороны потому, что они увидели на сборном месте и отсутствие многих сообщников и даже самого избранного предводителя10, и малочисленность увлеченных одним лишь обманом, а не на основании недовольства на правительство, а с другой стороны, ожидающая их участь, подвигала на крайнюю решимость.
Среди-то всех этих беспорядков, от которых многие из возвышенных лиц потеряли свои головы, мы привыкли почитать Государя Николая I единственным героем этого дня, спасшего столицу от дальнейших беспорядков, последствия которых могли долго отзываться у мирных граждан.
Мы видим утонченность его отношений к Цесаревичу; твердость его характера, поборающего чувства сына, мужа и отца, утешающим, успокаивающим тех, которые ему, как человеку, должны были быть дороже всего; но вместе с тем священная обязанность быть отцом народа превозмогает над Ним, и в одно и то же время мы видим Его перед мятежниками и в кругу их, при встрече с ними со спокойным самоотвержением, великодушно прощающим раскаяние; Он является величественным перед войсками, устоявшими на пути чести и долга; кротким с народом, с достоинством перед иностранными послами, с видимым отвращением прибегнуть к решительной мере, долженствующей пролить кровь Его подданных, и в сию же минуту утешающим нашего баярда11, пораженного на смерть рукою негодяя. Словом, очевидцы, писатели отечественные и все иностранные, единогласно представляют Императора Николая I в этот тяжкий для него день, как бы существом неземным.
Вот причины, побудившие каждого русского поспешить приобрести эту книгу, которая, как сказано в объявлениях, составлена из самых достоверных материалов. И хотя барон Корф не был еще известен в русской исторической литературе, но служебное значение его и представленные ему материалы, ручались за достоинство книги, коей содержание, повторяю, столь близко русскому сердцу.
Каково же было разочарование для понимающих дело, когда они увидели, что книга эта вместо того, чтобы возвысить дух каждого прочитавшего ее, влила какую-то грусть, какое-то безотчетное чувство досады, неудовлетворенного ожидания, как бы внутреннего оскорбления, и вынуждает каждого на вопрос: какая была цель издать книгу, в которой нет никакой отчетливости ни в мысли, ни в изложении, ни в слоге?
Зачем много сказано лишнего, а еще более недосказано нужного; хотя по всему видно, что автор ничем не был стесняем цензурою?
А притом, зачем русская речь беспрерывно перебивается французскою, перевод которой помещен в конце книги? Приличнее было бы сделать наоборот, или, как принято во всех исторических повествованиях (если это уже неотменно нужно) помещать в выноску; но зачем и это? Книга написана по-русски; она предназначена для русских; описывает эпизод чисто русский, следовательно, ни в каком случае французские фразы иметь места не могут; не понимающих оных — перебивается чтение. В переводах на немецкий, английский и польский языки — пусть будет так, а в русском тексте не хорошо, и очень не хорошо еще тем, зачем русскому человеку, особенно при настоящем направлении умов, показывать, что русские Цари и Семейства их разговаривают между собой не на природном своем русском языке, а на иноземном, что делают и со своими окружающими.
Автору, по положению своему, кажется, должно быть очень хорошо известно, что не только в некоторых иностранных книгах, проникнувших в наши даже провинциальные общества, и что русские рукописи ходят украдкою по рукам в разных сословиях, но что у нас проскакивали и печатные в периодических журналах статьи, показывающие, что Царственный Дом наш, со смерти Елизаветы Петровны, уже не крови Романовых, а чисто немецкий. Зачем? Зачем? Но посмотрим самую книгу.
I. Излагаемое в ней событие требует особенной ясности и убедительной логики. Зачем давать повод иностранцам обрушить на нее справедливую критику; указать на непростительные недостатки, а главное, вместе с нами разочаровывать и глубокое уважение ко всему, что было совершено Монархом в исторический его День? Грустно, повторяю, видеть, что иностранцы, вообще скупые на признание в наших Государях истинно великого и, когда им случается это делать, мы же сами, русские, говорим им, что они не правы. И теперь барон Корф опровергает сказания иностранцев, в особенности, Шницлера12, выставив характер Николая I совсем не в том блеске, в каком он проявляется в сочинениях иностранцев и мнении народном.
Издатель исчисляет материалы, послужившие к составлению этой книги. Материалы, взятые вообще, действительно драгоценны и они, несомненно, могли бы послужить основою к достойному изложению этого замечательного во многих отношениях эпизода. Заметим, однако, что самое количество и достоинство материалов в этом случае может уподобляться приготовленной провизии на кухне. Хороший повар изготовит на кухне обед, между тем как из этой же самой провизии худой, или даже посредственный повар, не только что сделает обед безвкусным, но расстроит желудок, произведет изжогу и т. п. Исторические материалы одинаково, как и провизия, должны быть тщательно разобраны. Хороший повар обратит внимание даже на лицо, от которого они доставлены, и можно ли полагаться на их достоинство и на слово поставившего их; наконец, они очищаются — одни водою и потом, другие критикою и потом, кстати, и вовремя соединяются для гармонии и вкуса. Из них некоторые имеют достоинство по своей свежести, по своей простоте не требуют никаких приправ. Другие, без надлежащей приправы жестки, безвкусны, неудобоваримы; встречаются еще и такие, которые оставляются у себя дома для домашнего обихода, потому что никакая приправа не сделает их сносными для вкуса знатоков.
Следовательно, количество и достоинство материалов отнюдь не может вызывать похвалу книге, напротив, часто бывает, что излишнее количество материалов сбивает и ведет к недоумению; надо, как говорится, быть изощренным компилятором в исторических трудах, чтобы ловко выпутываться из лабиринта материалов, в особенности, когда при этом бывает еще необходимость соблюдать личные отношения к живым... Довольно. Приступаю к делу и прослежу по порядку книгу.
II. Автор выводит два главных обстоятельства: первое, что члены нашего Царственного Дома, в противоположность другим европейским принцам, не только не ищут получить корону, но даже отказываются от нее и тогда, когда она им следует по закону; и второе, что Император Николай I не знал, что корона следует не старшему его брату — Цесаревичу Константину Павловичу, актом от оной отказавшемуся, а Ему.
Посмотрим, как автор излагает эти два, можно сказать, главнейшие события.
Чтобы подкрепить предначертания свои в первом обстоятельстве, автор приводит письмо Императора Александра I, писанное еще при Императрице Екатерине II к Виктору Павловичу Кочубею13. Но письмо это, в строгом смысле, не имеет никакого прямого отношения к тексту книги, и было бы драгоценным документом в другом месте. Но так как автор заблагорассудил дать оному здесь место, то посмотрим, как он гармонирует свой рассказ.
В письме этом, писанном, как и сам автор говорит (стр. 2), «юношей, почти ребенком 18-летним Великим Князем от 10 мая 1796 года», находим, между прочим, следующие слова:
«Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя лакеями; а между тем они занимают здесь высшие места». (Здесь именуются.) Далее: «Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того Высшего Сана, который ношу теперь, и еще менее, для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом». Далее: «Я обсудил этот предмет со всех сторон. Надобно Вам сказать, что первая мысль о нем родилась у меня еще прежде, чем я с вами познакомился, и что я не замедлил прийти к настоящему моему решению».
Продолжая описывать беспорядок управления государством своей бабки, говорится:
«Я постоянно держался правила, что лучше не браться за дело, чем исполнить его дурно. Следуя этому правилу, я и принял то решение, о котором сказал я выше. Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женой на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и в изучении природы... Вы вольны смеяться надо мною и говорить, что это намерение несбыточное; но подождите исполнения и уже тогда произносите приговор. Знаю, что Вы осудите меня, но не могу поступить иначе...» и т. д.
Ясно, что письмо это написано было в минуту неудовольствия, еще под влиянием впечатлений от наставника Лагарпа14, потому содержание этого письма от начала до конца не оправдалось событиями. Но, несмотря на это, автор говорит: «В России и остальной Европе давно утвердилась мысль, что Император Александр до последних дней своих имел тайное намерение отречься от Престола и перейти к жизни частной».
Не знаю, как другие, но я не понимаю, что хочет этим сказать автор — «до последних дней своих»?! Но эти последние дни настали почти после 25-летнего царствования, вступать на которое он, как видели выше, отрекался под клятвою, и решимость Его, казалось, была непреклонна. Пропускаю эпизод вступления Императора Александра I на престол, что не оставят, конечно, заметить заграничные статьи, но сам же автор говорит (стр. 1 и 2), что в «первые годы царственного пути», писал он своему воспитателю Лагарпу: «Когда Провидение благословит меня, возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя Правления и удалиться в какой-нибудь уголок Европы, где я стану безмятежно наслаждаться добром, утвержденным в Отечестве».
Иван Петрович Липранди
Здесь уже видна твердая воля царствовать, чтобы устроить благоденствие отечества, а потом удалиться. Фраза эта могла быть сказана, с целью польстить правилам старика Лагарпа, ибо время к такому действию было далеко неопределенным. После же 17-летнего царствования, а именно в 1818 году, когда слава России была в своем апогее, Государь, разговаривая с Прусским епископом15, сказал ему: «Во мне созрела твердая решимость посвятить себя и свое царствование Его Божьему Имени и Славе». Как же все это согласовывать вместе? Неужели нельзя было сказать это, (если только нужно-то было), поглаже, а теперь это ужасно бросается в глаза.
Но этого еще мало; автор все еще усиливается выводить свои заключения о желании Императора отречься от Престола и говорит (стр. 7): «...Александр, как бы исполнилось уже Его призвание, не чувствовал себя счастливым на Престоле. В нем таилась прежняя мысль и вскоре она выразилась еще положительнее». Но здесь очевидно, что автор хочет мистифицировать читателей, ибо в том, что он рассказывает, не более положительного об этом предмете, как и в предыдущем. Это относится к 1819 году, и вот, что мы читаем: «После лагерного учения при Красном Селе в бригаде Великого Князя Николая Павловича, Государь обедал у Его Высочества втроем с Великою Княгинею Александрой Федоровной. За столом, между прочим, Император сказал (стр. 7, 8), что, с радостию видит семейное и родительское счастье молодой четы (у них был тогда уже сын Александр и Великая Княгиня была беременна дочерью Мариею); что сам никогда его не испытывал; вина в этом — связь, которую имел с малолетства, что, впрочем, и воспитание, данное ему и брату его, Константину, не было направлено к тому, чтобы научить ценить подобное счастье, и что у обоих нет даже детей, которых можно бы им признать»*.16
«Монархам, — продолжил он далее, — для тяжелых и постоянных трудов, сопряженных с исполнением лежащих на них обязанностей, необходимы сверх других качеств в нашем веке еще более, чем когда-либо, здоровье и физическая крепость, а он чувствует постепенное их расслабление, и предвидит эти обязанности так, как он всегда их понимал; почему считает за долг и непреложно решился отказаться от Престола, лишь только заметит, по упадку своих сил, что настало к тому время... Я не раз говорил об этом с братом Константином, — заключил Государь; — но он будучи одних со мною лет, в тех же семейных обстоятельствах и с врожденным сверх того отвращением от Престола, решительно не хочет мне последовать; тем более, что мы оба видим на вас явный знак Благодати Божией, даровавшей вам сына. Итак, вы должны наперед знать, что призываетесь в будущем к Императорскому Сану».
Увидев, что это сильно поразило молодых супругов, Государь продолжал (стр. 9): «Минута переворота, так вас устрашившего, еще не наступила; до нее, быть может, пройдет еще лет десять и т. д.» И действительно, Александр после сего разговора процарствовал еще шесть лет и скончался Императором.
Из всего вышеописанного беспристрастный человек увидит, что здесь, как и прежде, нет речи о положительном отречении от Престола. Государь приготовляет Великого Князя только к мысли, что, в случае расстроенного здоровья Государя, может быть, через десять лет, подобное может последовать; значит и тут ясно видно, что Государь только говорил об оном, ибо, в продолжение 25-летнего царствования, он, кроме письма к В. П. Кочубею, никогда положительно о сем не говорил, а если и случалось это, то всегда условно. Письмо же это, как заключено выше, не имеет никакого значения в государственном смысле, а драгоценно только как документ ангельских свойств этого великого Монарха.
Заметим здесь мимоходом еще одно, по мнению многих, в числе которых, по-моему, чрезвычайно неловкое место, которое не должно бы было, по множеству отношений, быть выносимо из семейного и дружеского, как автор сам говорит, круга на достояние публики, в особенности же, когда оно решительно не имеет никакой связи, даже какого-либо отношения с заглавием книги и предметом, предположенными автором.
Мы видели выше, что когда Великий Князь не признавал в себе достаточно сил управлять государством: «Государь дружески отвечал (стр. 9), что сам при вступлении на Престол находился в подобном же положении; что сверх того дела были тогда крайне запущены по отсутствию всяких основных начал в управлении; ибо хотя в последние годы жизни Императрицы Екатерины порядку было и мало, но все несколько держалось еще прежним*. Со вступлением же на престол их родителя, вследствие принятого правила совершенно уничтожать все, дотоле существовавшее, без замены другим». (Это говорит сын об отце). «Что следовательно, положение было еще труднее, тогда как теперь, после преобразований, совершенных в Его Царствование, Великий Князь найдет все в законном течении и устройстве и ему придется только поддерживать». Такой разговор между братьями столь высокого сана не только что естественен, но даже он имеет благонамеренную цель указать на недостатки того или другого государственного лица для предстоящих соображений; но нужно ли было его передавать народу? Присовокупим еще, что из отзыва Императора Александра в 1819 году видно, что в государстве все идет в законном течение и устройстве и остается только поддерживать; следовательно, и здесь сказание автора не согласовано, ибо выше мы видели (стр. 2), что Государь пишет Лагарпу о намерении по устроению государства удалиться от Престола и жить частным человеком. Чего же более нужно было: в 1819 году внутреннее благосостояние было упрочнено, а о внешней славе России в эту эпоху автор говорит (стр. 6): «...Россия сияла славою своего Монарха; коленнопреклоненная Европа звала Его своим избавителем, своим земным Провидением». То, чего искал Александр, совершилось; отчего же он после всего этого не сложил с себя бремя короны и не привел в исполнение своих мирных предначертаний, которые так серьезно принимает автор? А вот почему: что великий и благодушный Государь этот хотел благотворить своим подданным ценою своих трудов и сил до последней минуты своей жизни. Автор принимает за основание своим выводам письмо к В. П. Кочубею, писанное осьмнадцатилетним Александром Павловичем, еще при жизни Императрицы Екатерины II, за пять лет до восшествия своего на Престол, когда между ним и Троном был еще его родитель Великий Князь Павел Петрович. Но письмо это, повторяю, писанное юношей под влиянием еще свежих впечатлений от бывшего наставника своего швейцарца Лагарпа, поэтизирует безмятежную жизнь идиллий Геснера17, наслаждения частною жизнью на берегах Рейна, изучение природы и т. п. 250 Одушевленного будто бы постоянно этою мыслию, — автор проводит Александра как бы Тартюфом через все двадцатилетнее его царствование, в продолжение которого мысль об отречении у него неоднократно проявляется иногда с условиями; но ни то, ни другое в течение четверти века не приводится в исполнение! Автору следовало бы пощадить русскую историю, в которой царствование Александра I занимает блестящие страницы, и не изображать Его с этой стороны героем мольеровской комедии! Весь эпизод этот требовал бы для своего изложения более логики и более самостоятельности на историческом поприще. Перехожу ко второму обстоятельству. III. Второе обстоятельство, что будто бы Великий Князь Николай Павлович, по кончине императора Александра, не зная о переходе престолонаследия не к Цесаревичу, а к нему, оставалось до сих пор для многих темным; в настоящем же сочинении все, что до сего относится, еще более спутывает читателя и именно потому, что много вмещено таких выражений, которые дают повод и пищу комментариям не в пользу предначертаний автора. Я прослежу все до сего относящееся. Автор говорит (стр. 51), что когда Николай Павлович присягнул Цесаревичу и доложил о том Императрице-матери, то Государыня с ужасом воскликнула: «Разве вы не знаете, что есть акт, который вас назначает наследником?» Автор присовокупляет: «Великий Князь впервые положительно о том слышал и отозвался, что акт ему неизвестен и что никто его не знает18; но все мы знаем то, что законным Государем нашим, после Императора Александра, есть брат мой Константин; следовательно, мы исполнили свой долг: advienne ce qui pourra*.» Отсюда должно обратиться назад и привести на память все, что в книге сказано об этом предмете от самого начала. Мы видели выше, что еще в 1819 г. (стр. 8—9) Государь, после маневров в Красном Селе, кушая с Николаем Павловичем и супругою сего последнего, положительно говорил, что Цесаревич отказывается от престола, который наследует Николай Павлович и, наконец, заключает: «Итак, вы должны наперед знать, что призываетесь в будущем к Императорскому сану». Что же может быть сказано более и положительнее? Неужели же Великий Князь не понял этого, по мнению автора? Но пойдем далее. Не прошло года, как 20 марта 1820 года (стр. 12) был расторгнут брак Цесаревича с Великою Княгинею Анной Федоровной19, и в тот же день последовал манифест, которым узаконялось, что лицо императорской фамилии, вступившее в брачный союз с лицом, не имевшим соответственного достоинства, т. е. не принадлежащим ни к какому Царственному дому, не может сообщать ему прав, принадлежащих членам Императорской фамилии, и что дети от такого союза происшедшие, не имеют права на наследование престола. «Как бы раскрывая (присовокупляет автор) пред народом тайную цель, в видах которой издан был манифест, Цесаревич 12 мая того же года сочетался браком с графиней Иоанною Грудзинскою, княгиней Лович»20. Итак, могло ли все это быть тайною для Николая Павловича? Автор продолжает: «и прежде мы уже видели это из слов Императора Александра — Цесаревич уклонялся от восприятия Царского венца; но если бы и было с его стороны колебание, то всенародный закон, которым Его супруга и будущее их поколение 251 вперед устранялось от состава и прав Императорской фамилии, конечно, мог и должен был утвердить его решимость; по крайней мере, он скоро открылся в ней одному из младших своих братьев, к которому питал особенно теплую дружбу». Далее автор говорит (стр. 13), что когда в 1821 году Великий Князь Михаил Павлович, на возвратном пути из Карлсбада, прибыл в Варшаву и ожидали туда же Великого Князя Николая Павловича с супругою из Эмса: «В приготовлениях к их приему Цесаревич сказал однажды своему брату: «Видишь ли, Michel, с тобою мы по-домашнему, а когда жду брата Николая, мне все кажется, будто готовлюсь встречать самого Государя». Эти слова, брошенные мимоходом, были только введением к открытию важнейшему. Однажды оба брата прогуливались вместе в коляске: «Ты знаешь мою доверенность к тебе, — сказал вдруг Цесаревич, — теперь хочу еще более доказать ее, вверив тебе великую тайну, которая лежит у меня на душе. Не дай Бог нам дожить до величайшего несчастья, которое только может постигнуть Россию: потеря Государя; но знай, что если этому удару суждено совершиться еще при моей жизни, то я дал себе святое обещание отказаться навсегда и невозвратно от Престола. У меня два главных к тому побуждения. Я, во-первых, так люблю, уважаю и чту брата Александра, что не могу без горести, даже без ужаса вообразить себе возможность занять его место; во-вторых, жена моя не принадлежит ни к какому владетельному дому, и, что еще более, она полька; следственно, нация не может иметь ко мне нужной доверенности, и отношения наши будут всегда двусмысленны. Итак, я твердо решился уступить мои права брату Николаю, и ничто, никогда не поколеблет этой здраво обдуманной решимости. Покамест она должна оставаться между нами. Но если бы когда-нибудь брат Николай сам заговорил с тобою об этом, заверь его моим словом, что я буду ему верный и ревностный слуга до гроба везде, где он захочет меня употребить, а когда б и его при мне не стало, то с таким же усердием буду служить его сыну, может быть еще и с большим, потому что он носит имя моего благодетеля». Итак, можно ли предполагать по обороту, даваемому в книге всем этим обстоятельствам, чтобы Михаил Павлович, взросший вместе с Николаем Павловичем и неразлучно с ним находившийся в взаимно питаемой дружбе и искренности, в продолжение почти пяти лет сохранял молчание? Засим тотчас следует (стр. 14) описание прибытия в Варшаву Великого Князя Николая Павловича и почести, не соответственные его сану, которые ему оказывал Цесаревич. Далее (стр. 15—16) рассказывается, что по обыкновению Михаил Павлович в 10 часов призывался к ужину к Императрице-матери, как живший в Зимнем Дворце; Николай же Павлович жил уже в Аничковом дворце. В один из январских вечеров 1822 г. Михаил Павлович по обыкновению ожидал в своих комнатах времени к призыву, «но пробило десять часов, потом одиннадцать, а за ним не приходили; наконец, позвали его уже в двенадцать. У Императрицы он нашел только Цесаревича и Великую Княгиню Марию Павловну и, входя, увидел, как Великая Княгиня обнимала брата, со словами: «Vous etes un honnete homme, mon frere.»* После ужина Цесаревич обыкновенно увозил к себе в Мраморный Дворец Михаила Павловича, где проводил с ним в беседе до глубокой ночи. В этот раз, 252 лишь только они сели в сани (стр. 16—17): «Помнишь ли слова мои в Варшаве? — был первый вопрос Цесаревича. — Сегодня вечером все устроилось. Я окончательно подтвердил Государю и матушке мои намерения и неизменную решимость. Они поняли и оценили мой образ мыслей; Государь обещал составить обо всем особый акт и положить его к прочим, хранящимся на престоле в Московском Успенском соборе; но акт этот будет содержим в глубокой тайне и огласится только тогда, когда настанет для этого нужная пора». Вслед за сим начали составляться необходимые бумаги для сего акта. Из всего вышеописанного нет возможности, чтобы Николай Павлович оставался в неведении всего, что происходило; в особенности же, когда младший брат его, с которым он находился в теснейших связях дружбы, не уделил бы хотя частицу этой тайны? Никто из тех, для которых написана книга, не поверит тому, в чем сочинитель хочет уверить; надо бы сделать это гораздо искуснее. Но этих указаний еще мало; вот как автор очень наивно продолжает: когда написаны были письма, Цесаревича к Императору, а от него к Цесаревичу и проч. «Этим тогда все и кончилось. Николай Павлович и супруга его ничего не знали о происшедшем. Только с тех пор Императрица Мария Федоровна в разговорах с ними делала иногда намеки в смысле, сказанного прежде Государем, и упоминала вскользь о каком-то акте отречения, составленном в их пользу, спрашивая: не показывал ли им чего Государь?» Не кажется ли, что автор подшучивает над читателями? Да и представляет ли он Великого Князя Николая Павловича чуть ли не идиотом! В 1819 г. (как сам же автор пишет) Государь говорит Великому князю и его супруге буквально, что Цесаревич отказывается от Престола, что они должны приготовляться к принятию Короны. В 1820 году последовал манифест о разводе Цесаревича, в котором именно сказано, что дети его от брака жены, не принадлежащей царственным домам — не имеют права на Престол. В том же 1820 году Цесаревич в Варшаве оказывает ему почести, свыше принадлежащих его сану. Теперь здесь в 1822 году Императрица-мать, как мы видим, делает намеки в смысле того, что говорил им Государь, и упоминает (положим в ограду автора и вскользь) об акте отречения, составленном в их пользу и спрашивает, не показывал ли им его Государь? — Эта шутка автора уже черезчур груба: неужели это все не могло ни в каком случае подстрекнуть любопытства Великого Князя Николая Павловича, в деле не маловажном? Неужели он не поделился о всем слышанном с братом своим Михаилом Павловичем; и неужели этот, положим, хранящий молчание до сего времени о всем том, что слышал от Цесаревича здесь, когда Императрица, их общая мать, так ясно высказалась, не сообщил бы и сам то, что он знает об общем семейном их деле? Неужели, неужели? Но пойдем далее. Этот период автор заключает еще забавнее (стр. 20): «Все прочие члены Царственной семьи хранили глубокое молчание и, кроме Великой Княгини Марии Павловны, из них, по-видимому, никто также не знал ничего положительного». Какой же в этих четырех строках смысл: «Все прочие члены Царственной семьи хранили глубокое молчание»? Значит, они знали, хотя и сам автор сомневается в том, что говорит, присовокупив, что «по-видимому, никто не знал ничего положительного», исключая одной Марии Павловны, которая знала положительно. 253 Император Николай I Но ни сам ли автор до сих пор везде говорит, что Цесаревич обо всем рассказал Михаилу Павловичу, значит, этот знал все из самого источника, а потому и положительно. Здесь замечу еще и то, что никто также не поверит, чтобы Мария Павловна не поделилась конфиденциально, хотя из всего целого, что она знала, с братом своим Николаем Павловичем; в особенности же, когда Императрица-мать уже говорила с ним об этом, положим вскользь, не пояснила бы этот рассказ более положительно, тем более, как видно, она одна из всей семьи была во всех подробностях этой тайны.* 254 Вслед за сим идет речь о манифесте, последовавшем в 1823 году, при котором приложены семейные письма21. Подлинник был положен в Московский Успенский Собор, копии: в Государственный совет, Синод и Сенат. Это знали, по словам автора, только граф Аракчеев, князь А. Н. Голицын и Филарет22, нынешний митрополит Московский, писавший самый манифест. Все четыре пакета за императорской печатью были надписаны собственноручно Императором: «Хранить в Успенском Соборе (на копиях надпись: по принадлежности) с государственными актами, до востребования моего; а в случае моей кончины, открыть московскому епархиальному архиерею и Московскому Генерал-губернатору в Успенском Соборе прежде всякого другого действия». Сказав об этой царской тайне, которая, однако же, известна была не одному лицу, автор присовокупляет (стр. 28 о Николае Павловиче): «не знал ничего о манифесте и о том, чья судьба им решилась. Тайна была сохранена во всей целости». После чего читаем: (стр. 31): «Почти через два года после подписания манифеста весною 1825 года приехал в Санкт-Петербург принц Оранский23, связанный особенною дружбою с Великим Князем Николаем Павловичем. Государь (Александр I) повторил и ему свое желание сойти с престола. Принц ужаснулся. В порыве пламенного сердца он старался доказать сперва на словах, потом даже письменно, как пагубно было бы для России осуществление такого намерения». Александр выслушал милостиво и остался непреклонен. И здесь нельзя предполагать, чтобы принц Оранский, по словам самого автора, связанный особенною дружбою с Николаем Павловичем ничего не сообщил ему! Оставляю автора покуда утешаться этою мыслию, а выскажу свое мнение относительно этого второго обстоятельства. Мы видели по рассказу в книге, что, пожалуй, но и то с трудом, только и единственно в утешение автора можно допустить, что Великий Князь Николай Павлович не знал о положенном по этому делу манифесте с надлежащими актами в Москве и трех копий с оного в Петербурге; но чем более вникаешь в самый рассказ автора об этом обстоятельстве, тем более убеждаешься, что и распоряжение это не могло быть неизвестным Великому Князю, и если он поспешил присягнуть Цесаревичу, не предварив о сем Августейшую родительницу свою и лиц, бывших приближенными в бозе почившему Императору, как например, Князя А. Н. Голицына и графа А. А. Аракчеева, то независимо питаемой им дружбы к старшему своему брату Цесаревичу и величия души его, как качеств, особенно отличающих всех членов нашего Царственного Дома, Великий Князь Николай Павлович несомненно отклонил этим образом действия несравненно важнейших событий на всем пространстве государства, чем это было 14 декабря в одном только уголке столицы. Таким действием, весьма прозорливым и прекрасно соображенным, Николай Павлович явил перед народом и войском уважение к первородному своему брату, который на основании закона 1797 года о порядке престолонаследия24, должен был по праву вступить на Престол. Нарушение этого закона в глазах народа, не извещенного в свое время манифестом о добровольном отречении Цесаревича от своих прав и о назначении Николая Павловича преемником Престола, было бы принято народом, еще находящимся под влиянием патриархальных правил, похищением трона, или, по крайней мере, очень сомнительным не только что в целом государстве, но и в самой столице. Присяга же Цесаревичу удовлетворила, по понятиям народа, о принадлежности престола старшему в роде. 255 Этот последний мог отказаться и так же законно передать старшему по себе свои права, что и совершилось; а потому-то вся Россия и вся армия, даже там, где злонамеренные люди имели свои гнезда, не был нарушен порядок, исключая ничтожной попытки подполковника Муравьева-Апостола, успевшего из своего батальона увлечь несколько сот человек, обманув их, что трон похищен Николаем Павловичем, который приказывает присягнуть себе, когда уже они присягнули Цесаревичу. Но обаяние это продолжалось недолго и народ не принимал никакого участия. На этом же основании успели обмануть и в Санкт-Петербурге несколько сот человек гвардейских солдат, которых подвигнули к ослушанию, соделанному нижними чинами в полном убеждении, что стоят за правое дело. Что же бы могло быть, если бы с внезапною кончиною Александра в Таганроге, вдруг получено было бы приказание из Санкт-Петербурга, где сосредотачиваются власти, а не из Варшавы, где находился, в мнении всех классов народа, законный Государь, присягнуть не ему, а Николаю Павловичу? При этом следует еще принять в соображение и то, что независимо прав Цесаревича на Престол, он был известен всей армии своим молодечеством в духе народа. Он служил с Суворовым в Италии и обратил на себя внимание этого великого полководца, командовал большими частями в войне 1805 и 1807 годов. В Отечественную войну 1812 года и в последующие 1813 и 1814 годов начальствовал корпусом и во всех битвах был в рядах оного, известен был добротою сердца и его знал пространный край, вверенный его управлению: Польша, Литва, Белоруссия, Волынь, Подолия и др., тогда как Николай Павлович, которому бы повелось присягнуть на подданство, был почти неизвестен ни армии, ни народу и находился в столице, где сосредотачиваются все власти. Я помню этот момент в провинции, и признаюсь откровенно, что без своевременно предварительного объяснения причин такого отступления от законных правил, многие бы и из нас поколебались. Заговорщикам это предоставило бы самый благоприятный случай к возмущению своих частей и конечно Пестель, Абрамов, Муравьев и другие полковые командиры и частные начальники не так легко были бы взяты из среды своих полков, как это совершилось при соблюдении всех форм, принятых в этом случае. Можно ли же опровергать, что прозорливость Николая не усмотрела всего этого, и что независимо сего не дошло уже до него вестей, хотя бы еще, положим, темных, о кознях злонамеренных, изыскивающих только случая, чтобы поднять преступное свое знамя бунта и подвергнуть государство ужасам борьбы за престолонаследие? А потому, в моем полном убеждении, Россия должна быть обязана Николаю Павловичу за устранение от нее горестных последствий, ибо, показав, что он знает распоряжение, сделанное в его пользу за три года перед тем и своевременно не обнародованное манифестом, и потребовал бы затем прямо себе присягу, то результат сего не был бы так незначителен, как 14 декабря на Исакиевской площади, где сосредоточились мятежники Северного общества. Эта истина подкрепляется даже рассказом самого автора, проникая через мрак, в который он с намерением или чистосердечно облекает это событие, так, например: когда Князь А. Н. Голицын, узнав скорбную весть о кончине Императора Александра, поспешил в Зимний Дворец, где осведомился, что присяга совершена Цесаревичу, «он стал (стр. 52) укорять (!) Николая 256 Павловича за принесенную им присягу и требовал повиновения (!) воле покойного Государя. Великий Князь со своей стороны изъяснял, что эта воля никогда не была оглашена и даже для него оставалась тайною; говорил, что присягою хотел утвердить уважение свое к первому и коренному закону о непоколебимости в порядке престолонаследия, уничтожить самую тень сомнения в чистоте своих намерений и охранить Россию от мгновенной неизвестности о законном ее Государе!» Не ясно ли видно из сих слов, что Николай Павлович действовал на основании мудро рассчитанных соображений для отклонения могущих возникнуть последствий от неточного выполнения столь важного первого и коренного закона, и что, присягая Цесаревичу, как законному Государю, коего отречение не было в свое время оглашено Манифестом почившего Государя, а потому хотел этим уничтожить всякую тень сомнения и «охранить Россию даже от мгновенной неизвестности о законном ее Государе». Чего же нужно более, в особенности этих последних слов, чтобы видеть мудро рассчитанные действия Великого Князя к ограничению неизвестности, всякой тени сомнения в России? Чего же, повторяю, нужно еще более? Но это еще не раз выскажется и яснее. Тотчас за приведенными выше словами Великий Князь прибавил (стр. 52): «что сделанное, уже невозвратно; но если бы и могло быть возвращено, то он поступил бы опять точно также». Эти выражения не совсем понятны и не должны бы быть оставленными автором без разъяснения. Из слов сих, пожалуй, можно вывести тот смысл, что если бы Цесаревич и возвратил сделанную ему присягу, то он, Великий Князь Николай Павлович, поступил бы опять точно так же! Значит, что, несмотря на это отречение, он опять бы присягнул Цесаревичу или кому другому. Так, что ли? Или автор хотел сказать только, что если бы Николай Павлович увиделся с князем А. Н. Голицыным еще до присяги, то все равно присягнул Цесаревичу. В подобной книге необъяснение смысла есть величайшая погрешность, а, пожалуй, еще и более, чем погрешность. За приведением последних слов Великого Князя, автор говорит (стр. 52—53): «Наконец, решительно отверг требование Голицына, как показавшееся ему неуместным; тем более, что старший брат, которому принадлежит престол по закону, находится в отсутствии». Не ясно ли, что затаенная мысль Великого Князя вся состояла в том, чтобы избавить Россию от недоумения и повода злонамеренным воспользоваться к произведению смут, могущих быть основанными на стремлении Великого Князя воспользоваться отсутствием Цесаревича и похитить Престол. Слова его: «тем более, что старший брат в отсутствии», неотложно это доказывает! Но вот еще выражение, по-моему, очень неловкое. По окончании разговора Николая Павловича с князем А. Н. Голицыным, читаем (стр. 53): «Обе стороны были в неудовольствии: одна, за настойчивое вмешательство, другая, за упорную неуступчивость. Расстались довольно холодно». Вообще, в этом периоде есть слова несоответствующие лицам; например, «Голицын требовал!» — У кого же? — У Государя! «Обе стороны». Государь и подданный! Слово «стороны» означает возможность состязания, стоять на одной доске, на очной ставке! «Настойчивое вмешательство подданного!» «Упорная 257 неуступчивость Государя!» Наконец: «Расстались холодно!» Понятно, что Государь может показывать холодность подданному вследствие каких—либо событий; но подданный к Государю!... Холодность — есть синоним презрения; печатно говорить так не годится не только что в государстве монархическом, главной силе России; но было бы нестерпимо в государстве представительном, где неотменно колокольчик президента напомнил бы оратору неприличие и все собрание призвало бы его a l’ ordre!* Оно было бы даже неловко и в государстве демократическом. Здесь я несколько прерву мною излагаемое, потому что вслед за приведенным местом является рассуждение автора; вот оно (стр. 63): «Отсюда начался тот величественный эпизод в нашей истории, которому подобного не представляют летописи ни одного народа»**. «История, повторим за одним великим писателем, есть не иное что, как летопись человеческого властолюбия. Приобретение власти, праведное или неправедное сохранение или распространение приобретенной власти, возвращение власти утраченной, — вот главное ее содержание, около которого сосредотачиваются все другие исторические события». Весь этот прекрасный монолог был создан для того, чтобы далее сказать, и, кажется, не совсем удачно, как точно увидим: «У нас она (история) отступила от вечных своих законов и представила пример борьбы неслыханной, борьбы не о возобладании властью, а об отречении от нее»! Выше я заметил, что автор вместо слова «не представляют», правильнее бы сделал, если бы заменил оное словом «не представляли»; тогда кое-как еще сошло бы с рук, потому что его можно было бы отнести к эпохе 1825 года; но теперь слова «не представляют» и «неслыханной», написанные в 1857 году, делаются уже неправильными. Оставляя историю в покое, пошевелив которую, можно бы найти, может быть, и не один пример, замечу только о событиях 1849 года, когда Австрийский император, еще живой, отрекается от престола, брат его, законный ему наследник, не принимает трона, который, по закону же престолонаследия, переходит к племяннику Императора25. Последние слова автора: «...пример борьбы не о возобладании властью, а об отречении», могут только относиться к одному Цесаревичу; не относится ли уже это к тем непонятным, нескольким для меня строчкам, которые оканчивают разговор Великого Князя с князем А. Н. Голицыным, приведенный мною несколько выше из 52-й страницы книги и дающий как бы темный, даже очень темный намек на желание и Николая Павловича отречься от Престола? Повторяю: предмет книги строго требует ясного изложения. Полагаю не излишним заметить здесь чрезвычайно любопытное выражение министра юстиции князя Д. И. Лобанова-Ростовского26, когда в Государственном Совете рассуждали о помянутых пакетах; он, не зная об их существовании, присягнул уже Николаю Павловичу и настаивал не вскрывать пакетов; между прочим, сказал (стр. 54): «Мертвые не имеют воли»! (Мысль, уничтожающая всякую святость духовных завещаний!) В том же смысле и адмирал Александр Семенович Шишков27, с отличавшим его искусственным жаром, утверждал, что Империя ни на одно мгновение не может 258 оставаться без Монарха, и что от Воли Константина Павловича будет зависеть, принять престол или нет, но что по порядку присягнуть ему должно». Не совпадает ли это с тем, что я говорил выше о цели Николая Павловича оградить Россию от могущих возникнуть беспорядков в разных местах ее необъятного пространства? Когда прочитан был в Государственном Совете хранимый там известный пакет с Манифестом, члены Совета, как значится в журнале оного, пожелали предстать пред (очами) самого Великого Князя, «дабы (стр. 56) удостоиться из собственных его уст услышать непреложную по сему предмету Волю». Представ перед ним, продолжает журнал, «Его Высочество изволил всему Государственному Совету сам изустно подтвердить, что ни о каком другом предложении слышать не хочет, как о том только (стр. 57), чтобы учинить Верноподданическую присягу Его Императорскому Величеству Государю Императору Константину Павловичу, как то он сам уже учинил; что бумаги, ныне читанные в Государственном Совете Его Высочеству, давно известны и никогда не колебали его решимости; а потому, кто истинный сын Отечества, тот немедленно последует его примеру». После сего, по усиленной просьбе членов Совета, Его Императорское Высочество, прочитав раскрытые в собрании Совета бумаги, поспешил предложить членам идти в придворную церковь для учинения надлежащей присяги Цесаревичу! Здесь автор употребляет все усилия (стр. 58), чтоб доказать, что Великий Князь, сказав, что читанный акт в Государственном Совете ему давно известен, будто бы относился к тому, о котором он слышал от Императрицы-матери еще при жизни Императора Александра, «что есть какой-то акт отречения Цесаревича Константина, Великий Князь свои изъяснения перед Советом относил, как нельзя сомневаться, к одному этому акту». Все усилия, употребляемые автором поддержать свое предначертание к доказательству, что Николай Павлович не знал существования актов, чрезвычайно слабы, и многословие это доказывает несравненно более против него, чем сообразно с его желанием, ибо по одному уже тому, что если Великий Князь сказал, что он давно знает этот акт, относя это к акту отречения Цесаревича, о котором он слышал от Императрицы-матери еще при жизни Императора Александра; то когда после этого он, по просьбе членов Государственного Совета, прочитал бумаги, находившиеся в пакете, то он должен был прочитать и Манифест, против чего, однако, он не сделал никакого возражения, и не сказал, что о нем он ничего не знал. Автор относит изыскиваемые им противоречия в журнале Совета, составленном на скорую руку. Вслед за сим уже сам говорит от себя (стр. 58, 59): «Когда, по прочтении всех бумаг, Великий Князь повторил перед членами отказ от Престола и снова потребовал присяги своему брату, тогда граф Литта29 сказал ему: «Следуя воле покойного Императора, мы, не присягнувшие еще Константину Павловичу, признаем нашим Государем Вас; поэтому Вы один можете нами повелевать, и если решимость Ваша непреклонна, мы должны ей повиноваться; ведите же нас сами к присяге». Великий Князь исполнил это желание. Словом, все подтверждает твердую и обдуманную меру Николая Павловича к предупреждению смут, могших произойти, если бы он прямо потребовал себе присяги, обходя, таким образом, старшего брата в глазах народа, не предваренного, повторяю, своевременно о таковом событии. 259 Вот еще одно из доказательств: когда, после присяги Константину Павловичу, Государственный Совет представился Императрице-матери, Государыня сказала (стр. 59): «Ей известно, что отречение было учинено по добровольному желанию самого Цесаревича; но что она должна по всей справедливости согласиться на подвиг Великого Князя Николая Павловича». Императрица-мать признает, что отречение Цесаревича облечено в государственный акт, по которому должен царствовать не он, а Николай Павлович. «Но что она должна по справедливости согласиться на подвиг Николая Павловича». Что же из сего должно заключить, как не то, что Николай Павлович сообщил своей родственнице причины своего опасения к прямому принятию себе присяги, и она разделила его мнение, назвав по справедливости это подвигом. Это подтверждается еще сильнее, когда Михаил Павлович отправлялся 5-го декабря в Варшаву с известием, что в Санкт-Петербурге присяга уже совершена; Императрица-мать, прощаясь, сказала ему (стр. 80): «Когда увидишь Константина, скажи и растолкуй ему хорошенько, что здесь действовали так, потому что иначе произошло бы кровопролитие». Рано утром, 14 декабря 1825 года, Николай Павлович пишет к Великой Княгине Марии Павловне, и в письме этом, между прочим, читаем (стр. 119): «Я удалял от себя эту горькую чашу, пока мог, и молил о том Провидение». Из этих нескольких слов обнаруживается очень ясно, что Николай Павлович знал заблаговременно о своем назначении, ибо иначе ему бы не для чего было удалять от себя того, что не могло ему принадлежать. Приведу еще одно, ничем несокрушимое доказательство, самим автором приводимое (стр. 202), которое торжественно подтверждает мною сказанное: «В 1829 г. (Государь и Цесаревич) ехали вместе из Замосцья в Луцк. «Надеюсь, — сказал Государь, в минуту откровенной беседы, — что теперь, по крайней мере, ты отдаешь справедливость моим тогдашним поступкам и их побуждению, что в тех обстоятельствах, в которых я был поставлен, мне невозможно было поступить иначе». Чего же яснее? Император положительно сознает, что он знал, что присяга следовала ему и как бы ищет оправдать себя перед Цесаревичем! Стоит вникнуть в эти строчки, чтобы вполне убедиться в верном взгляде Николая на последствия, которые бы могли возникнуть при присяге прямо ему, потому что Манифест своевременным обнародованием при жизни Александра I не предупредил народ. Чего же нужно более? Зачем бы автору приводить столько мест, тождественно уничтожающих им предположенную цель? В тот же день весь Петербург присягнул без всяких возражений, ибо присягал по закону. То же произошло и в целой России, чего без возражений, сомнений и, конечно, может быть, в некоторых местах не обошлось бы без важных беспорядков. Относительно же брожения умов в самом Петербурге, не было никакого повода подозревать чего-либо серьезного до получения известия о кончине Императора Александра. Составлявшийся заговор был известен покойному Императору с 1821 года; он получил подтверждение об оном во время маневров 2-ой армии, собранной в 1823 году в окрестностях Тульчина; имея даже списки заговорщикам от трех значительных в управлении армиею лиц*. 260 Если Император не дал официального хода тем положительным сведениям, которые были ему доставлены и повелел только наблюдать за сим, то на это был собственный его взгляд, его правила кротости, соединенной с благоразумием, повторение мер, предпринимавшихся им в подобных обстоятельствах и прежде, чему примером может служить его взгляд на подобные события в 1812 году в Вильно перед самым вступлением Наполеона в пределы России и мудрые безгласные меры в этом случае им предпринятые, спасли Россию от бедствий, долженствовавших усилить действия врага. Конечно, Монарх этот был руководим теми же непроницаемыми для обыкновенных умов побуждениями и относительно сведений, полученных им в 1823 году о состоявшемся заговоре и можно ли не положительно сказать, что если бы драгоценные дни его продлились, то бессмысленный заговор этот разрушился бы сам собою, не имея предлога возмутить этот класс, который в подобных случаях составляет физическую силу и без которой одни заговорщики бороться с правительством никогда не бывают в состоянии. Но кто может отвергнуть, чтоб Александр не сообщил, если и не вполне, то хоть часть предприятий, вгнездившихся в головы, наполненные западными утопиями, еще в то время тесно связанными с вольтерианизмом, энциклопедистами и взрывами первой Французской революции? Кто может, повторяю, отвергать, чтобы Император не поделился об этом предмете, хотя несколькими словами с тем, в котором он видел своего приемника? Внезапная кончина Императора представила возможность заговорщикам воспользоваться первым удобным случаем, чтобы начать приводить в исполнение свои предначертания, и Николай Павлович, мудро оценив обстоятельства времени, лишил их предлога и средства произвести беспорядок в государстве, настояв на присяге старшему брату, на точном основании закона. Из приведенных выше цитат, из повествования самого автора видно, что одни из этих данных соответствует его цели; другие, ясно дают не только что понимать, но и положительно утверждать противное. Почему бы автору, не усвоить себе истинный смысл и вывод из многих данных, имевшихся у него, и в полном свете показать прозорливость Монарха, его твердую волю, его заботливость спасти Россию от пролития крови; искать же выказать в главе семидесятимиллионного государства одну братскую любовь, я полагаю, недостаточно; в Турции это был бы феномен, может быть, тоже и в некоторых других государствах; но в Доме Романовых это врожденное свойство и в особенности оно слишком ярко обозначилось между четырьмя сыновьями Императора Павла и их Августейшими сестрами, чтобы брать эти чувства за конька в этом важном государственном деле. Не скажут ли те, которые не рассуждают много, что Николай Павлович, чтобы высказать личное свое почтение старшему брату, подверг государство опасности; но это совершенно противоположно, ибо он спас оное от больших беспорядков. Что же касается собственно до моего утверждения, то я вполне верю, что Великий Князь Николай Павлович присягнул Цесаревичу именно с целью избавить Россию от бедствий, могущих произойти по стечению современных обстоятельств, если бы он потребовал присяги прямо себе, и очень естественно, что он не мог пояснить действия своего настоящей причиной, т. е. опасением, основанным на положительных данных, а отнес все братскому уважению к старшему. Так 261 будет говорить и история вопреки выводам автора по вышесказанным двум обстоятельствам. Я указываю на материалы, которые имеют за собою более правдоподобия, и, конечно, если бы автор взял их за тему своего рассказа, он не встретил бы никакого затруднения сделать вывод и утвердить истину с большею славою для Николая I, которой он, по справедливости, достоин. IV. В рассматриваемой книге попадаются места, которые ярко бросаются в глаза читателя просвещенного, а другим могущие служить к перетолкованию и даже порождать мысли, которых распространение нежелательно было бы видеть; так, например: 1) На стр. 74: По получении окончательных сведений из Варшавы об отказе Цесаревича вступить на престол, автор, рассуждая, между прочим, говорит: «Николай Павлович, никогда не готовившись к сану, чуждому для него по закону рождения, никогда не знав положительно решения, постановленного о его судьбе, теперь вдруг, в эпоху самую трудную, когда будущее нисколько не улыбается, должен жертвовать собою и всем для него драгоценным: семейным счастьем и покоем, чтобы покориться воле другого». О том, что знал или нет, было говорено выше, а ровно и о том, что Император Александр, еще в 1819 году повелел ему готовиться к сану Императора. Но я здесь восстаю против другой половины периода. Во-первых, тяжелая обязанность Монарха известна, и она так важна, что в великих душах и характерах, каковым был Император Николай, мысль эта не могла его одушевлять, ибо в трудных и опасных обстоятельствах он всегда становился выше, а наконец, во-вторых, предположив даже, что он ничего не знал об отречении, нет возможности думать, чтобы он не знал, что Император Александр и Цесаревич бездетны, и каждый из них вдвое старше его, и что после них законным наследником будет он; следовательно, звание это, по закону рождения, не могло быть для него чуждым. Словом, очень неловкий период, в особенности для столь высокого значения книги. 2) На стр. 78: Когда Князь Михаил Павлович возвратился из Варшавы, где кончина Александра была уже известна, автор вводит многие недоумения санкт-петербургской публики, на том основании, что он, Михаил Павлович, уже виделся здесь с Императрицей-матерью и с братом; отслужил панихиду по покойному Государю, а все еще не присягал новому, «отчего только он один и приехавшие с ним, остаются изъятыми от долга, который велено исполнить целой России». В красноречивом периоде этом, где автор задает себе столько вопросов и сам разрешает оные, упустить, хотя бы мимоходом, заметить, что Михаил Павлович был в Варшаве, когда получено было известие о кончине, почему он мог там уже присягнуть, а затем ему не нужно было присягать второй раз в Санкт-Петербурге. Подобные оговорки, повторяю, не могут иметь место в такой книге, и я нахожу, что этот период — есть поэзия, а потому и рассуждение на ее тему не твердо. 3) Стр. 97: Здесь автор распространяется о письме подпоручика Ростовцева29, лично поданном 12 декабря Великому Князю Николаю Павловичу, и приводит все письмо и длинный разговор между ними. 262 Порыв молодого человека был самый благородный, пропитанный честью и верноподданичеством; однако же он сделал неприятное впечатление на многих и по многим отношениям, ибо несмотря на растянутость его с 97 по 104 стр. включительно (8 страниц — это черезчур), не назвав никого из злоумышленников, дал повод к разным комментариям, а это потрясает доверие ко всему зданию книги, и не ясно отдает чистый порыв молодого человека. Но замечательно окончание (конец 103 стр.): «Он (Николай Павлович) обнял Ростовцева и удалился. Следующий день, 13 декабря, последний (т. е. Ростовцев) все утро провел на службе; потом списал письмо свое и разговор с Государем, и после обеда отдал их в присутствии Рылеева30, своему товарищу (князю Оболенскому31, имя его также скрыто), на котором сосредоточивались все его опасения». Что же это значит? Что хотел автор сказать этим? Ростовцев, объяснив Государю готовящееся против него восстание, на следующее утро, с вечера извещает заговорщиков о всех подробностях разговора с Государем, как бы давая им знать, как им действовать! Это непонятно и требовалось разъяснение. Словом, следовало бы оградить благородную личность молодого офицера, рисковавшего жизнью для отвращения опасности государству, и в то же время стремившегося образумить заблудшихся, оградить от возможных нареканий (благодаря изложению автора) в прислужничестве разом двум сторонам, ибо по книге, Ростовцев представляется как бы Якубовичем*32 4) Стр. 121 и 122. Что еще утром 14 декабря: «Граф Милорадович говорил: город совершенно спокоен, что впрочем на всякий случай приняты все нужные меры предосторожности. Последствия обнаружили, как мало эти уверения имели основания, и как слабо распоряжалось местное начальство. Город кипел заговорщиками, и ни один из них не был схвачен, ни даже замечен; они имели свои сходбища и полиция утверждала, что все спокойно». Здесь упрек, сделанный графу Милорадовичу, не вполне справедлив. Во-первых, он был прав, что город был спокоен, ибо никаких демонстраций делаемо не было. Во-вторых, так как заговор до приведения оного в движение составлен был преимущественно из лиц, служащих в штабах и полках, которые до самого момента присяги гласного ничего не предпринимали, и полковые командиры (не говорю уж о корпусном, дивизионном и бригадных) ничего не могли проникнуть, а потому не было никакой возможности военному Генерал-губернатору знать о тайных их совещаниях. Рылеев, по занятиям своим, был в необходимости принимать у себя, следовательно, вина вся должна относиться скорей к полковым командирам, чем к графу Милорадовичу. Должно еще припомнить и то, что не граф Милорадович, а министр внутренних дел33 заведовал Тайною полициею, а военный Генерал-губернатор отвечал только тогда, когда бы что начинало проявляться на улицах города, как начальник наружной полиции; а как этого не было, так и схватывать было некого. Организация нашей тайной полиции не только что тогда, но даже и ныне находится в решительной невозможности противостоять какому-либо заговору и почти узнать об оном до того времени, покуда он не вспыхнет. 263 Но об этом довольно; замечу еще раз, что упрек несправедлив. Неверность выражения «город кипел заговорщиками» лучше всего доказывается ничтожною массою народа, собравшегося 14 числа на площади, и то состоявшей не из заговорщиков, а из любопытных, праздных и недоумевавших о событиях во дворе. Сам же автор несколько далее говорит (стр. 123), что «в то время, когда большая часть войск присягала в совершенном порядке, и огромное большинство народонаселения столицы с умилением произносило или готовилось произнести обет вечной верности монарху... скопища людей злонамеренных и т. п. искали волновать свои части и т. д.» Следовательно, граф Милорадович был прав говорить до того времени, что город спокоен. Это спокойствие в столице и готовность к новой присяге точно так же как и в провинции есть доказательство предусмотрительности Императора Николая. 5) Когда Нейдгардт34 донес поутру, 14 декабря, Государю о беспорядках в некоторых частях войск, у автора сказано (стр. 127): «с первого взгляда ясно открывалось, что это уже не простое недоразумение касательно новой присяги, а плод того, еще не разгаданного правительством заговора, о котором первые сведения были доставлены в Таганрог и т. д.» Как же: «до сего времени не знали», когда уже выше было говорено о сем, как о действии замеченном, а восемь страниц, посвященных письму, рассказу и суждениям Ростовцева еще за два дня до сего, а именно, 12 декабря, где прямо говорится, что новая присяга будет предлогом к мятежу и т. д.? Все это должно было бы быть тщательнее обработано. Сверх того, не только в Таганроге в 1825 г. первые сведения о заговоре получены, но в 1823, как замечено выше; в Таганрог же капитан Майборода35 донес уже с большею подробностью. 6) Государь, сходя с лестницы Зимнего дворца, чтоб лично быть на месте беспорядков, встретил генерала Воинова36 (стр. 129), «совершенно растерявшегося; человека почтенного по храбрости, но ограниченного, не успевшего приобрести никакого веса в Гвардейском корпусе». Государь «строго припомнил, что место его среди вышедших из повиновения войск, вверенных его начальству». Замечание Государя неоспоримо, в строгом смысле, справедливо; но здесь еще нужно знать, что Гвардейский корпус расположен в разных местах города, часто, довольно отдаленных одно от другого, следовательно, Воинов не мог, как Пинетти37 в один час находиться в двадцати местах при присяге, в тех же частях, где он был, порядок не был нарушен, а как присяга происходила в общий данный час — по казармам (а это было не по его приказанию), то там, куда он не успел прибыть (а именно: в Московский, Лейб-Гренадерский полки и Морской Экипаж) и произошли беспорядки. Итак, по-моему мнению, выражение автора: что Воинова место должно быть среди вышедших из повиновения — неловко; ибо, как замечено, эти собрались уже на Сенатской площади, куда однако же, как известно, Воинов отправился, чтоб вразумлять нижних чинов, но был встречен выстрелами (стр. 148) и последствия с ним неизвестны. Но здесь главное то, что автор принял на себя право пятнать, оскорблять память человека, известного не одною почтенною храбростью своею, но благоразумием и военными способностями, не раз с успехом предводительствуя значительными 264 частями войск против наполеоновских маршалов, а в то время мы могли еще выбирать генералов не из одних только ограниченных; Воинов же имел всегда почтенное место. Конечно, он не был образован для паркета, не воспитывался в Лицее, но за всем этим он был несравненно выше тех, которых бы автор захотел выставить за неограниченных; но довольно о нем. Подобное выражение об этом генерале делает как бы упрек Императору Александру, назначившему Воинова — человека ограниченного, не умевшего приобрести никакого веса и т. п. командиром Гвардейского Корпуса, а Александр, как известно, умел выбирать людей на места, которые он предназначал им. Неприятно видеть, что в сочинении, так сказать, народном, набрасываются пятна на тех, которые, в продолжении полувека, стяжали славу; зачем разочаровывать тех, которые привыкли уважать Милорадовича, Воинова, и некоторых других, клеймить неспособными, ограниченными, словом, дураками; а других, ничего в жизни не сделавших хорошего, выставлять за корифеев. Если уж необходимо нужно было описать их действия, то автор мог не называть их точно так, как он не называет князя Щепина-Ростовского, Кюхельбекера, князя Трубецкого и других злодеев, описав только их действия38. Но вот еще неловкость в этом рассказе: автор, как мы видели, говорит, что «Воинов, не успевший приобрести никакого веса в Гвардейском корпусе». Что же это за выражение — «не успевший»? Значит ли это, что, будучи недавно назначен командиром этого корпуса, он не имел еще времени, то есть, не успел приобрести веса, или не умел приобрести оного? Но как автор тут же называет Воинова ограниченным, то не подлежит никакому сомнению, что автор словом «не успевший» выражает «не умевший». Главная неловкость и заключается в этих выражениях. Ибо не один Воинов не умел или, пожалуй, и не успел приобрести веса; но ведь тут были и другие генералы и генерал-адъютанты, всю службу находившиеся в гвардии, да и оба Великие Князя были в оной бригадными командирами, но не могли иметь столько веса, чтоб образумить солдат, поддавшихся мятежу, которые оставались глухими ко всему, что оба царственных брата говорили им, а это доказывает степень временного ожесточения, когда даже два митрополита39 в полном облачении и с крестами в руках, не были выслушаны, угрожались и должны были поспешно удалиться. Следовательно, что же тут мог сделать Воинов? Зачем было так неловко пятнать его память? 7) Выходя из ворот Зимнего Дворца на площадь, Государь встретил под ними (стр. 131) «пришедшего туда полковника Хвощинского40, раненого и обагренного кровью, и велел ему куда-нибудь укрыться, чтобы видом его не распалить еще более страстей». Этот период встречен публикою неблагоприятно, никто не хочет верить; да и нельзя, чтобы Император Николай Павлович полковника своей гвардии, пролившего за него кровь свою, выгонял из-под своего крова, тогда, так сказать, ковчега целой России; выражение могло быть заменено другим, более свойственным благодушию Монарха. Относительно же слов «чтобы видом его не распалить еще более страстей», наверное, можно приписать их лично автору, выводящему по-своему консеквенции41, ибо на вопрос: «Чьи распалять страсти?», конечно, автор затруднился бы 265 ответить, так как кровь, пролитая за Государя, распаляет страсти его защитников, и вид крови этой подвигает к отмщению врагам. Да позволено мне будет усомниться, чтобы Государь, встретив обагренного кровью Хвощинского у себя под воротами, приказал бы ему куда-нибудь укрыться! Несомненно, он приказал ему войти куда-нибудь, чтоб получить пособие. В том положении, в котором тогда были дела, нужно было распалять страсти защитников Государя, а не укрощать их. И это понимал Государь, что не раз видно и в самой книге. 8) Когда Государь вышел на Дворцовую площадь, она была покрыта народом, сказано (стр. 131): «завидя Государя, народ стал отовсюду к нему стекаться с криками ура! Чтобы дать время войскам собраться, надобно было отвлечь внимание чем-нибудь необыкновенным». Не понятно, чье внимание? Народ встретил Государя не враждебно, ибо автор говорит, что он начал отовсюду стекаться с криком ура! Государь спрашивает народ, читал ли он его Манифест42, на отрицательный ответ большей части Государь «сам стал его читать протяжно и с расстановкой, толкуя каждое слово». Когда народ продолжал оказывать более и более преданности Государю (стр. 133), «Ребята, — сказал он, — не могу поцеловать вас всех, но вот за всех: он обнял и поцеловал ближайших, так сказать, лежавших у него на груди и несколько секунд в тишине смолкших тысяч, слышались только поцелуи». Весь период этот требовал бы достойнейшего изложения; он велик своим значением, ибо наводит мысль о главной опоре нашей Державы. Заключение же этого периода слишком поэтическое, сбивающееся на юмор: на Дворцовой площади, полной тысячами народа, слышатся только поцелуи! Автор делает из народных губ тимпаны43. Нейдет, воля ваша, такая прикраса к столь величественному событию. А притом, автор, кажется, не расчел, что он скоро должен будет говорить противное относительно народа; о чем, скажу ниже. 9) Когда противные стороны обозначились, автор продолжает (стр. 136): «В эту минуту к другой стороне Зимнего Дворца подъезжала, почти тайно, простая извозчичья карета. Она везла того, который, через воцарение родителя, призван был к сану Наследника Русского Престола — Великого Князя Александра Николаевича. Его привез Кавелин44 из Аничкого дворца». К чему было писать все эти подробности? Сказать просто, что в эту минуту прибыл в Зимний дворец Наследник. Но зачем говорить, что «почти тайно»! Далее (стр. 137): «Для большей осторожности его привезли вместе с находившимся при его воспитании флигель-адъютантом Мердером45, в наемной карете». В чем же заключалась осторожность? В том, что привезли его с Мердером? О наемной же или извозчичьей карете уже сказано выше. Это как бы отъезд Людовика XVI в Варрен, или Людовика-Филиппа в 1848 г.46 и т. п. Жаль тут одного, что автор пропустил для большей сенсации сказать еще, что в этой простой извозчичьей карете (двуместной или четырехместной) были впряжены такой-то масти лошади, пожалуй, можно было бы и добавить, что жеребцы или мерины или кобылы, или и те и другие! Автор, конечно, искал показать, какую должно было брать предосторожность, но это случилось очень просто: Кавелин был послан за наследником, он сел в извозчичью карету и исполнил повеление, ибо от Аничкова дворца до Зимнего не было никакой опасности, 266 по крайней мере, мы и из книги этого не видим; а между тем, в народе эти выражения нехорошо будут растолкованы. 10) Когда Государь приблизился к Преображенскому батальону и сказал оному краткую речь, автор, конечно, уже от себя, а не из каких-либо записок присовокупляет (стр. 138): «поистине первого батальона в свете, который в минуту, столь примечательную, вполне обнаружил истинную преданность». Пропускаю энтузиазм автора называть батальон этот поистине первым в свете, что кажется и слишком, но пусть будет так. Но вот что: как же можно сказать так резко об обнаружении им так вполне истинной своей преданности? Что же скажут батальоны других полков? Это как бы камень, брошенный в них, а между тем ведь только три батальона, и то не в полном составе, поддались обману. 11) (Стр. 138): «Тут подошел Граф Милорадович, которого не было видно с утра. «Cela va mal, sire, — сказал он, — ils entouret le monument». (Петра I)*. У Государя не вырвалось ни одного слова в укор ему за все предшедшие уверения в мнимом спокойствии столицы». Государь был столь справедлив, что не находил нужным укорять этого русского баярда, ибо знал лучше автора цену этому генералу; он был прав: столица до этого момента была спокойна; совещания о взволновании оной происходили в полках несколькими только офицерами, над которыми должен бы быть полковой надзор; малая же часть чинов гражданских не подавали никакого повода к арестованию их за то, что они были посещаемы как и прежде. Доказательством, что столица была спокойна, и спокойна даже во время взрыва замысла, служит то, что кроме Сенатской площади, занятой военными бунтовщиками, ни в одной части города не было и малейшего беспорядка. До военных же, имевших свое начальство из значительных лиц, в числе которых были и оба Великие князя, Милорадович не мог прямо касаться, а Тайная полиция, повторяю, была в руках министра внутренних дел. Император все это оценил, а потому и не оскорблял укором Милорадовича; напротив, он сказал ему (стр. 138): «Вы, Граф, долго командовали гвардией (в военное время), солдаты вас знают, любят и уважают: уговорите же их, вразумите, что их нарочно вводят в обман; вам они скорее поверят, чем другим». Не ясно ли из этих слов, приведенных автором вслед за вышеозначенным, что Государь не почитал Милорадовича подлежащим ответственности за беспорядки в гвардии, за которые, как мы видели выше, он заметил Воинову, который, в строгом смысле военной дисциплины, был более или менее виноват за беспорядки, оказавшиеся в подведомственной ему части. Здесь же, напротив, Государь сам разрешает Милорадовичу говорить с солдатами, которые когда-то бывали под его начальством, любили и уважали его: последствия известны. 12) Полагаю также, что при значении книги, говорящей о столь важном событии, не должно бы включать, например, следующих мест (стр. 138). В момент, когда войска начали сближаться с мятежниками, «Государь скомандовал Преображенскому полку словами устава того времени (да как же бы иначе!) к атаке, в колонну стройся; 1-й и 3-й взводы прямо, скорым шагом марш-марш и, повернув колонну, почти с места левым плечом вперед», и т. д. Воля ваша, я нахожу, что такие частности, слишком общие, не могли стать в этой книге. 267 Граф Михаил Андреевич Милорадович 13) Еще один период, по моему уразумению, полупонятен, а именно: поставив на предназначенное место Преображенский полк, Государь (стр. 139), «обратясь к оставшейся еще на месте своей роте, сказал: «Рота Его Величества остается при мне». Таким образом, этой роте под командою капитана Игнатьева47 (т. е. нынешнего Санкт-Петербургского Военного Генерал-Губернатора) выпал счастливый жребий следовать за всеми первыми движениями Государя и предание (!) о том свято живет в ней доныне и т. д. и т. д.» Так-то пишутся Истории! Но вот, что еще замечательно, что этот выпавший счастливый жребий капитану Игнатьеву, автор сам же скоро нарушает: ибо капитану Игнатьеву (стр. 150) велено отправиться к Исаакиевскому мосту. 14) Перовский48, посланный Государем в казармы конной гвардии, должен был проезжать в санях через цепь, выкинутую мятежниками. Цепь эта дала дорогу Перовскому; «но (стр. 141) чернь из-за заборов Исаакиевского собора бросала в него, сама не зная, что делает, каменьями, но он проехал и т. д.» Это было спустя самое короткое время после того, как поцелуи черни были так звонки, что слышались на пространстве всей Дворцовой площади! Автор черезчур увлекся первым описанием, здесь сцена изменяется, а далее еще более. Было бы благоразумнее умерить свои выражения, подобные такому как: «сама не знает, что делает», 268 ибо ниже автор расскажет, что она знала, что делала. Такое выражение, пожалуй, можно отнести и к черни на площади Зимнего дворца! 15) Когда Орлов49 приехал на Сенатский мост, чтоб рассмотреть расположение мятежников, в их рядах послышались крики (стр. 142): «Вот Орлов выезжает с медными лбами, а один сенатский чиновник, находившийся в толпе, ухватился за его ногу и умолял не ехать далее, чтобы не быть убитым!» Что за рассказ! Набор слов. К чему сохранять в истории это жалкое выражение? Уж, по крайней мере, следовало бы хоть упомянуть об имени этого патриота, сенатского чиновника, ухватившего за ногу (не сказано за которую!). Впрочем, публика знает его: Орлов (ныне князь) умел быть благодарным. 16) Это ненавистное выражение — «убить» встречается еще в более горестном рассказе. Вот, что следует за описанием патриотического поступка сенатского чиновника. Когда Милорадович, посланный Государем, чтоб образумить гвардейских солдат, поддавшихся обману мятежников, не имея возможности проехать прямо к их сборищу, «принужден был (стр. 142) объехать кругом через Синий мост, по Мойке на Поцелуев мост и оттуда в конную гвардию, где встретился с Орловым. «Пойдемте вместе убеждать мятежников», — сказал граф Милорадович. «Я только оттуда, — отвечал Орлов, — и советую Вам, граф, туда не ходить(!!) Этим людям необходимо совершить преступление; не доставляйте им к тому случая. Что же касается меня, то я не могу и не должен за вами следовать: мое место при полку, которым командую и который я должен привести по приказанию к Императору». «Что это за Генерал-Губернатор, который не сумеет пролить свою кровь, когда кровь должна быть пролита», — вскричал Милорадович». Сознаюсь, что я не допускаю истины этого рассказа, как могло быть, чтобы Орлов, посланному Государем Милорадовичу, советовал не исполнять Высочайшего повеления в такую минуту и как бы пугал опасностью быть убитым. И кого же — Милорадовича! Здесь еще замечательно и то, что Милорадович как бы приказывает Орлову, говоря, «пойдем же вместе убеждать мятежников», и Орлов, будто не только что не выполняет приказание, хотя бы пусть будет приглашение, главного военного начальника столицы, а советует и самому ему не делать этого! И все это под предлогом, что ему велено изготовиться с полком; между тем как несколько строчек выше видно было, что он из любопытства оставлял полк, чтобы посмотреть на мятежников и где его встретил сенатский чиновник и т. д. Все это могло быть рассказано с сохранением достоинства Орлова, который известен своей отвагою. 17) Обозначая места, занимавшиеся войсками, говорится о месте, где останавливалась Конногвардия. (стр. 147): «Было шагов пятьдесят от памятника Петра Великого». Что-то не верится: ибо около памятника были мятежники, которые не позволили бы остановиться так близко. Весь параграф этот живописен и ярко обрисовывает со слов какого-то свидетеля пестроту народной толпы, коей костюмы не встречаются в обыкновенное время. 18) Государь приказывает принцу Евгению Виртембергскому50 поставить Преображенскую роту Игнатьева (см. выше) у Исаакиевского моста (стр. 150): «Принц Евгений поднял свою лошадь на дыбы, и, повернув ее, сказал с досадою: Cela ne servira a rien*.» Что это такое? Во-первых, как мог принц возражать с 269 досадою Государю, ему приказывающему. А если бы и было что-либо подобное, т. е., что Принц, как человек опытный, мог сделать свое замечание, то, во всяком случае, если уже нужно было для полноты книги упомянуть об этом, то не иначе как в более приличных выражениях. Чрезвычайно замечательно еще и то, что принц поднял свою лошадь на дыбы и повернул ее! Естественно то, что лошадь может сама подняться на дыбы и в этом положении не повернуться — а перевернуться; но чтоб всадник мог по произволу своему поднимать лошадь на дыбы и в этом положении ее повернуть, — каждый, знакомый на практике с берейторской школою51, признает это невозможным, разве эта лошадь была одною из феноменальных цирка Франкони52. 19) Описывая атаку Конной гвардии, стоявшей, как видно было, за 50 и ближе шагов от мятежников, автор говорит (стр. 156): «Государь сам скомандовал Конной гвардии: «За Бога и Царя марш-марш», и Орлов повел ее подивизионно против мятежной колонны. Но на площади было очень мало снега; не подкованные на шипы лошади скользили по оледенелым каменьям; у людей не были отпущены палаши (!)53 и сверх того, при тесноте места, бунтовщики в сомкнутой массе имели всю выгоду на своей стороне. Первая атака и повторенные за ней несколько других, остались безуспешными. Напротив, от батальонного огня, которым встречали мятежники каждый натиск Конной гвардии, в ней многие были ранены, в том числе полковник Вельо54, лишившийся руки. Орлов, видя невозможность врубиться, скомандовал «Назад равняйсь!» и отвел свои дивизионы на прежнее место (т. е. за 50 шагов), оставаясь при отступлении лицом к мятежникам, чтобы наблюдать за их действиями». Вот полстраницы, каких мне, сознаюсь, во всю жизнь не случалось читать. Даже самый Тьер55, описывая битвы Наполеона, не мог бы соединить столько неловкостей и нелепостей. Статья эта так замечательна, что я разберу оную от слова до слова. Во-первых, следует заметить, что Конногвардия стояла в 50-ти шагах от колонны мятежников, и на этом-то пространстве Орлов повел ее подивизионно в атаку! Чтоб извинить неуспех, автор делает ужасную эпиграмму на Орлова, разумеется, невольно. «На площади было мало снега; не подкованные на шипы лошади скользили по обледенелым каменьям». Строчкою выше «было мало снега», значит, был снег, но немного, а здесь вдруг говорится «по обледенелым каменьям», значит уж нет снегу! Но главный вопрос: каким образом зимою Конногвардия не была подкована на шипы? Это невероятно. Далее мы увидим, что другие полки и дивизион отдельно стоявшей этой же Конногвардии не скользил, несясь по оледенелым каменьям. Палаши не были отпущены! Положим, в спокойное время это не нужно, но с 12-го декабря и, в особенности, с вечера 13-го было уже почти положительно известно, что должно принять меры осторожности, каким образом было сделано, что не приготовили оружия? В противном же случае, зачем было подвергать людей на неподкованных лошадях и с не отпущенными палашами верной гибели, ведя их в атаку? Если бы начальником был не Орлов, то это едва ли не синоним содействия мятежникам по тайно условленному договору, то же самое, что стрелять холостыми зарядами. Весь этот эпизод мог быть написан безукоризненнее для Орлова. Автор говорит, «что еще сверх того, при тесноте места бунтовщики 270 в сомкнутой массе имели всю выгоду на своей стороне». Если это было так, то, повторяю, зачем было предпринимать атаку? Однако же мы видим, что атака производилась подивизионно, а это доказывает довольно пространства, и что атаки эти повторялись даже несколько раз. «Напротив, — продолжает автор, — от батального огня (заметьте, из массы), которым встречали мятежники каждый натиск Конной гвардии, в ней многие были ранены, в том числе, полковник Вельо, лишившийся руки». Здесь следует заметить, во-первых, что Конногвардия стояла в 50-ти шагах от мятежников, следовательно, не только что оружейная пуля, но и брошенный камень мог поражать людей, сидящих на неподкованных лошадях и с не отпущенными палашами; во-вторых, несколько отбитых атак батальонным огнем, и Орлов, видя невозможность врубиться, отвел свои дивизионы на прежнее место, то есть за 50 шагов от мятежников. Во все это время не было убитых, а только раненые! Сколько же и этих последних, не сказано; между тем как это было необходимо, чтобы показать усердие конногвардейцев потушить мятеж и показать, что огонь мятежников был, действительно, губителен, ибо, это только одно, в смысле военном, может загладить неуспех атак; в особенности же, когда сам Государь скомандовал ей: «За Бога и Царя марш-марш». Не показать потери, понесенной в неуспешных атаках, дается повод делать многие заключения... В таких случаях одна цифра потери имеет свое значение! В числе раненых батальонным огнем показан только один полковник Вельо, но он, как утверждает молва, своевременно переданная, не ранен огнем мятежников, против которых Конногвардия делала несколько атак; но тогда, когда она поворотила назад, то народ, стоявший за забором Исаакиевского Собора, встретил ее насмешками и в нее полетели поленья и камни, и это один из них последних раздробил руку полковнику Вельо. Заметим здесь мимоходом, почему эта толпа, не раз упоминаемая автором и позволившая себе бить проезжающих, не была разогнана собравшимся войском? Следовало бы упомянуть о причине или уже лучше ничего не говорить о ней. Мы видели выше, что «Орлов, видя невозможность врубиться, скомандовал: «Назад равняйсь» и отвел свои дивизионы на прежнее место, оставаясь при отступлении лицом к мятежникам, чтобы наблюдать за их действиями. Из этого следует, что при отступлении Орлов, чтобы оставаться лицом к неприятелю, должен был осаживать на всем пространстве отступления свою лошадь! которая, как видно, была подкована на шипы, ибо иначе столь трудного аллюра он не мог бы совершить. Какие же наблюдения нужно было делать, когда все отступление от фронта мятежников, до постоянного места конной гвардии заключалось только в 50-ти или меньше шагах, откуда самый слабый глаз достаточен для наблюдения, не прибегая к тому, что автор заставляет делать Орлова. 20) В то самое время, как Орлов делал безуспешные атаки с не отпущенными палашами на тесном пространстве на неподкованных шипами лошадях, скользивших на оледенелых каменьях, в то же самое время, говорит автор, (стр. 157) «дивизион Лейб-гвардии коннопионерного и 1-й коннопионерный эскадроны под командою полковника Засса56, одновременно с помянутыми атаками, бросился от угла Конногвардейского манежа во фланг мятежников и успел вдоль Сената пробиться через их толпу» (вспомните, что эта-то толпа отбивала батальонным 271 огнем атаки Орлова) до Исаакиевского моста, где построился к правому флангу Государевой Преображенской роты; а вслед затем пронеслись и два остальных эскадрона Лейб-гвардии Конного полка, стоявшие в Семеновских казармах и оттого прибывшие позже других? “Константиновский рубль”. Штемпель по рис. Я. Рейхеля. 1825 г. Как согласовать этот период с первым, за которым он тотчас следует? В первом Орлов не успевает потому, что тесно, лошади кованы не на шипы, а потому скользят по оледенелым каменьям, палаши не отпущенны, толпа производит батальный огонь (!) и т. д., а здесь еще на более тесном пространстве Засс с коннопионерами пробивается через мятежников, и его лошади, как и лошади дивизиона конной гвардии, стоявшей отдельно от Орлова, не скользят, а проскакивают к назначенным местам!!! Сам автор в конце периода говорит: (стр. 157): «Этот напор Засса был оттого быстр и отважен, что в Преображенской роте отряд его приняли даже сперва за врага!» Где же согласование? И как добиться истины? В выноске на этой же странице находим, что «во время атаки, произведенной Коннопионерами, убит был унтер-офицер, под Зассом пьяный мужик ушиб в лобную часть лошадь, и в то же время унтер-офицер Московского полка хотел проколоть его в правый бок; но Засс удачно отбил штык и выколол тому унтер-офицеру саблею глаз. Здесь, по крайней мере, видна схватка, несмотря на оледенелые каменья! 21) «Безуспешность кавалерийских атак заставила думать, говорит автор, (стр. 158) об артиллерии». Весь этот период должен бы быть переделан; ибо он 272 как-то неловок. Спросят: каким образом весь Гвардейский корпус сдвинулся, а об артиллерии и не подумали, а послали за ней в казармы уже после неудачи атак конной гвардии! Еще замечательнее, что четыре орудия пешей артиллерии под начальством одного офицера, подпоручика, были произведены, но без зарядов! За ними послали, но командир лаборатории (стр. 171) долго не выдавал оных. Можно ли писать все это с подробностями во всеуслышание? И нужно ли было высказывать недостатки администрации в таких красках, которые ярко бросятся в глаза читателям, в особенности за границею? Повторяю, что такие мелочи несообразны со значением книги и даже не должны были быть упоминаемы. Если бы подобных промахов был один, два, то кое-как еще могло сойти с рук, но ведь их бездна! 22) Описывая (стр. 164) встречу Государя с мятежником Лейб-гренадерского полка поручиком Пановым57, ведшим своих солдат со знаменем на сборное место мятежников — к монументу Петра I, рождается вопрос: почему эта мятежная горсть не была взята массою войск, оставшегося верною и тут находившегося? Нужно было бы пояснить это более вероподобным, а не тем, что имели намерение дать возможность всем мятежникам соединиться в одном пункте, чтобы одним ударом порешить с ними, конечно так, как летом того же года сделал султан Махмуд I с янычарами58 в Константинополе. Если это так, то должно бы было вести рассказ в этом духе предусмотрительного намерения, но к несчастию и прежде и после рассказ автора не соответствует тому. Неоспоримо, что великий характер Государя в этой встрече вполне обнаружился; но так, как он описан, возрождает многие комментарии, чего бы в этой книге должно было тщательно избегать. Несколько сот человек со знаменем полка, присоединившись к собранным уже мятежникам, могли бы иметь важное влияние, в особенности, если бы у них встретилось лицо, умевшее оценить свое положение. 23) Грозившая царственной семье опасность и нечаянное столкновение Государя с возмутившеюся частью Лейб-гренадерского полка (стр. 169), еще настоятельнее требовали усиление мер предосторожности. Государь послал Адлерберга к шталмейстеру Долгорукову59 с приказанием приготовить, без огласки, загородные экипажи, чтобы, в крайнем случае, обеих Императриц и Августейших детей перевезти под прикрытием кавалергардов в Царское село. Параграф этот слишком силен; до сих пор мы видим, что весьма малая только часть гвардии пристала к мятежникам, но и то на основании одного обмана; знатнейшая ее часть войска вся дышала преданностью. Мера эта могла быть принята, но она ни в коем случае не могла иметь места в этой книге. Описание это делает невыгодное впечатление на тех, от которых бы должно было скрывать как можно более опасность, которой могли подвергаться в особенности члены Императорской фамилии. Притом в книге ничего не видно действительно бывшей большей опасности, следовательно, не стоило и говорить о распоряжении, не вытекавшем из необходимости и верного расчета. 24) Когда Государь для ободрения солдат остановился под пулями, автор присовокупляет (стр. 172): «уже и прежде чернь, легко наклонная к буйству и увлекаемая примером безнаказанности, из-за заборов и углов кидала в войска поленьями и камнями; теперь некоторые из простонародья, подкупленные деньгами и вином, стали явно перебегать к бунтовщикам. Государю (стр. 173) кинулось в глаза, что толпа вокруг него, которую он сперва не мог уговорить накрыться, 273 стала надевать шапки и смотреть с какою-то наглостью. «Шапки долой!» — закричал он с невольною строгостью. В одно мгновение все головы обнажились и толпа хлынула от него прочь». Какая внезапная через несколько страниц перемена мнения автора насчет Русского народа! Выше было сказано, что Государь читал многотысячной массе народа, стекшегося на Дворцовую площадь, поцеловал некоторых из бывших ближе к нему, и с каким восторгом он был принят; тот же самый автор, который написал эти строки, писал тогда (стр. 132): »тысячная масса, после объясненного им самим Государем, мгновенно все поняла и оценила. Она сдвинулась, сплотилась вокруг Царя и множество голосов закричало, что не допустят никого до него, разорвут всех на клочки, не выдадут его. В эту минуту подошли к Государю два человека в партикулярной одежде с георгиевскими крестами в петлицах: «Мы знаем, Государь, — сказал один из них, — что делается в городе; но мы старые раненые воины и, покуда живы, Вас не коснется рука изменников». То были отставные офицеры — Веригин и Бердяга. (Вероятно, Государь что-нибудь сказал на это, но автор молчит.) Другие хватали его руки, фалды мундира, падали на землю, целовали ему ноги. Русский народ, присовокупляет автор, вполне выказал тут врожденную ему царелюбивость, то святое патриархальное чувство, которым искони сильна наша Русь и т. д.» Это святая истина. Каким же образом через несколько страниц характеристика народа вдруг изменяется? Но и здесь, несмотря на наглость, на действия из-за забора поленьями и каменьями, одно слово Государя: «Шапки долой!» — было достаточно, чтоб отдалить толпу, его окружавшую, которая хлынула от него прочь и смиренно удалилась. Можно было бы еще заметить здесь многое, но скажу только одно, что при составлении исторических описаний, необходимо взвешивать выражения и избегать противоречий. Описывая прибытие Лейб-гвардии Финляндского полка с Васильевского острова на Исаакиевский мост, карабинерный взвод не хотел идти далее половины моста. «На все убеждения (стр. 177) и угрозы бригадного и батальонного командиров, равно и графа Комаровского60, люди отвечали одним, что они не присягали Николаю Павловичу и ничего дурного не сделают, но по своим стрелять не станут». Вероятнее, это следовало бы не включать в книгу. На эту мысль не должно наводить. Автор продолжает: «Причиною всего этого был один из тайных заговорщиков — молодой поручик.» И это имя скрыто!61 А притом, что такое тайный заговорщик? Разве были и гласные до 14 декабря? 26) Когда Государь пригласил двух митрополитов испытать уговорить мятежников, автор говорит (стр. 179): «они поехали на площадь в извозчичьей карете, на запятки которой стал Стрекалов62 в мундире и ленте». Не понимаю, почему автор поместил это в факт, доселе бродившее только в молве, и нужно ли было присовокупить и мундир и ленты?! Автор же, конечно, знал, что Стрекалов за 14 декабря сделан был генерал-адьютантом. Это едва ли не эпиграмма. В этом же параграфе, когда предводители бунтовщиков начали издеваться над говорившими митрополитами (стр. 186): «кричали, что законный их Царь — Константин Павлович, что он в оковах близ столицы; что это дело не духовное, и если архиерей может присягать по два раза на неделе, то такое клятвопреступление им не в пример: что им надо не попа, а Михаила Павловича». 274 Что это значит: «их законный Царь Константин, а им надо Михаила Павловича?» Следовало бы разъяснить. В заключение периода сказано, что митрополит с подвижниками своими был принужден поспешно удалиться по забору Исаакиевского Собора, откуда все они возвратились во Дворец в простых извозчичьих санях. Зачем показывать народу возможность подобного оскорбления главнейшему духовному сану? Уехать на извозчичьих простых санях двум митрополитам с ипподиаконами, с крестами в руках, равносильно бегству от опасности, от нехристей, от турок, от сипаев63. Не все ли равно было сказать, что они поехали и возвратились. Зачем столько в разных местах неловких подробностей? Зачем многие имена скрыты, когда другие из той же категории называются? Зачем? Зачем? Но зачем и вся книга подобной редакции? 27) «Надежда подействовать увещаниями и снисхождением исчезла, и нельзя было не опасаться, что с наступлением (стр. 181) ночи, участие черни в бунте будет еще действеннее, а это могло чрезвычайно затруднить положение войск, со всех сторон его обступивших.» Что это за параграф? Прямо влагающий такую мысль гостинодворцам, толпам на Апраксином дворе, на толкучем рынке, фабричным ремесленникам, посетителям многочисленных рестораций, гостиниц, портерных и др. подобных заведений; всем извозчикам, чернорабочим, мещанам, исключенным из службы, дворовым людям и т. д. слушать чтения этой книги, где всегда находятся толкователи, иногда нанимаемые содержателями заведений с единственной целью, чтоб этим чтением удерживать в заведениях своих стечение народа. Какое же впечатление делает на народ, в настоящем его направлении, ясно высказываемое автором, что 14 декабря боялись не войск, а черни, которая с наступлением ночи будет еще деятельнее в бунте; что она обступила со всех сторон войско и чрезвычайно затруднила его положение! Присоединив же к сему в нескольких местах выражение тех, которые стояли на стороне правого дела, что стрелять не будем на своих, т. е. на бунтовщиков. По моему крайнему уразумению, подобные выражения, рождающие самонадеянность у буйной черни не из каких-либо политических видов, просто для личного мщения, для удальства, для поживы и часто без всякого другого сознания, как только погарцевать и насладиться хотя бы минутным безначалием — всегда пагубны, а история нам показывает, что большая часть государственных переворотов так начинались: иногда от простой драки и к так произведенным беспорядкам присоединялись уже люди с определенною целью и направляли этот беспорядок к достижению своих замыслов. За сими выражениями автора об опасности приводятся слова Толя64 о необходимости картечи, чтоб положить конец; и потом Васильчиков65, который, видя в Государе отвращение проливать кровь подданных, сказал: (стр. 182) «что это необходимо для спасения Империи.» Независимо слово «спасти», мне кажущегося сильным; оно подкрепит мнение народа, что как его опасались. 28) «Конная гвардия (стр. 182) была отодвинута вправо и стала тылом к Неве». Здесь неясно: ибо конногвардия с Орловым была в противоположной стороне, а здесь дело идет о дивизионе этого полка, который прибыл вслед за Зассом. Конная же гвардия, как автор всегда называет, была та, при которой находился Орлов, и которая так неудачно ходила в атаку из-за 50 шагов, подивизионно! 275 29) Сухозанет66 возвратился, не успев уговорить мятежников, и донес Государю (стр. 184), что «сумасбродные кричат: «Конституция!» Слово, которое бы должно было исключить из этой книги, доступной для народа всех сословий. Не понимающие этого слова спросят, конечно: чего же они просили; что это за Конституция? и им растолкуют по-настоящему брожению умов. 30) Три орудия под начальством поручика Бакунина67 поставлены были на углу Адмиралтейского бульвара. Два раза команда была отдана действовать и два раза (стр. 144): «слово «Отставь» останавливало выстрел. Наконец, Государь скомандовал третий раз; но произнесенное Бакуниным роковое слово оставалось без исполнения. Пальник, уже два раза слышавший отказ, не спешил с выполнением команды. Бакунин заметил или ожидал это (!), он тотчас соскочил с лошади, бросился к пушке и спросил у пальника, зачем он не стреляет? — «Свои, Ваше Благородие!» — отвечал тот робко, в полголоса. «Если бы даже я сам стоял перед дулом, — закричал Бакунин, — и скомандовал «пали», тебе и тогда не следовало бы останавливаться». Пальник повиновался». В параграфе этом опять является нежелание повиноваться и когда? В присутствии самого Государя, против мятежников, посылающих пули — далеко за него самого! Здесь опять встречаем слово «Свои, Ваше Благородие!» Без этого выражения можно было бы обойтиться; оно, повторяю, в настоящее время неуместно; донесение Следственной Комиссии давно изгладилось из памяти, зачем же возобновлять такие выражения, которые могут наводить на разные размышления? Неосторожно, в моем понятии. Неотчетливо сказано, кто же приложил к трубке пальник: отказывавшийся ли от этого, или поручик Бакунин, как молва с того самого времени утвердительно приписывает сему последнему? «Пальник повиновался» (стр. 185), может быть отнесено более к самому пальнику, чем к тому, кто обыкновенно употребляет оный. Несколько точек вслед за сим дает еще более повод заключить, что зажег трубку Бакунин. Замечу еще одно: мне кажется, что слово «остановить выстрел» — неправильно. Выстрел есть уже действие, которого никакая власть, никакая сила остановить не может... Впрочем, в обыкновенной книге это прошло бы без замечания, но здесь принимается в соображение Высочайшая воля на издание книги, важность содержания ее и значение автора. 31) «Когда Великий князь вошел в кабинет Государя, ему представилось совершенно неожиданное явление. Перед новым Императором лежал на коленях, умоляя о жизни, один из заговорщиков, стяжавших вдруг самую несчастную известность...» Опять несколько точек, а имени нет, которое очень известно из донесения Следственной Комиссии. Здесь опять слово «новый» и в особенности «лежал на коленях!» как-то странно: можно лежать на коленях у другого, но на своих — не слыхал, и вряд ли кто видывал это на представлениях кабилов68 и других акробатов. 32) Замечательно, что автор по произволу скрывает имена многих лиц, описав подробно их действия, а других в меньшей виновности называет по имени! Так, описывая выше сцену, лежащего на коленях, он не хочет назвать его князем Трубецким, что всем, однако, известно и изустно и печатно: что же это значит? Но прежде, чем скажу о сем мое мнение, приведу несколько таких мистификаций: 276 а) на стр. 56. Описывая заседание Государственного Совета, рассуждавшего о присяге, сделанной Цесаревичу и о вскрытых пакетах в выноске сказано, что один из заговорщиков, говоря после об этом событии, как значится в донесении Следственной Комиссии, выразил резким словом свою преступную досаду: «потерян случай, которому подобного не будет в целые пятьсот лет; если б в Государственном Совете были головы, то ныне Россия присягнула бы и новому Государю и новым законам». Преступник этот Батеньков69 не называется! Но сверх того спрашиваю, с какою целью приведены эти слова в 1857 году для чтения гостинодворцев и подобных им мыслителям толкучего рынка и трактиров? Зачем наводить их на мысль, что от переменного Государя можно иметь и новые законы? Не нахожу приличным и слово — «Новый Государь». б) На стр. 72 говорится о самом деятельном заговорщике, ежедневно являвшемся после развода в так называвшуюся конногвардейскую комнату Зимнего дворца, куда обыкновенно сходились все офицеры после развода. Здесь он искал узнавать все происходящее во дворце и передавал своим сотоварищам70. Лицо это не названо, а вслед за ним Якубович назван. в) Старший товарищ по службе Ростовцеву не назван, между тем как он играл значительную роль в мятеже, сказано (стр. 97—104), что Ростовцев, как замечено выше, в § 1, отдал ему копии при Рылееве; зачем же этот есть, а князя Оболенского нет? г) на стр. 126, описывая волнение Лейб-гвардии Московского полка, автор говорит: «двое офицеров сего полка с другими их единомышленниками, успели убедить солдат не присягать». Здесь называется Александр Бестужев71, выдававший себя за присланного от цесаревича и т. д.; но имена этих двух офицеров скрываются, а говорится, однако же, что один из них искал соблазнить подпоручика Кушелева72, ныне генерал-лейтенанта. Несколько далее опять эти два офицера (мифы) велели взять боевые патроны и зарядить ружья, отняли у гренадеров принесенные для присяги знамена, и один из упомянутых двух офицеров ранил саблею сперва генерала Фридрихса, потом генерала Шеншина, которые оба упали без чувств73; нанес несколько ударов полковнику Хвощинскому (каких ударов?) и также ранил сопротивлявшегося ему гренадера и унтер-офицера»74. И имена этих, так сказать, первых деятелей мятежа, автору угодно было скрыть, тогда как донесение Следственной Комиссии называет их!... д) На стр. 134—135 автор широко описывает попытку 13 декабря вечером, молодого офицера в адъютантском мундире, возмутить 1-й батальон Преображенского полка75; он был задержан фельдфебелем; но дежурный76, совоспитанник по пажескому корпусу помянутого офицера, освободил его и т. д. Имена обоих не называются, а фельдфебель Дмитрий Косяков назван, даже и квартира капитана (тоже не названного) показана! е) Стр. 138—139. Говорится, что около забора строящегося Главного Штаба подвели Государю лошадь: «садясь на нее, он случайно заметил вышедшего из ворот забора одного штаб-офицера, которого начальная по истории заговора роль — скоро должна была открыться!» Что за набор слов! Почему бы не сказать уже о всех, которые встречались с Государем? Что такое значит «случайно»? Потому ли, что подвели лошадь и Государь садился на нее? И здесь имя князя Трубецкого скрыто, но эпизод этот, 277 как решительно ничего не означавший, мог быть и не упомянут. Но если уж автору для полновесия своей книги он был необходим, то, во всяком уже случае, князь Трубецкой должен был быть назван, ибо имя его, как одного из старейших заговорщиков, и как лица, долженствовавшего принять начальство над скопищем на Сенатской площади, не должно быть мистифицировано. Николай I перед строем лейб-гвардии саперного батальона ж) Описывая убийство Милорадовича на стр. 143, сказано: «переодетый отставной поручик». Это был Каховский; но автору не угодно было его назвать. Вместе с тем я нахожу выражение «переодетый» неотчетливым. Понятно, если бы он не был отставной, а на службе, то, надевши партикулярную форму, он, конечно, был бы переодетым; но в настоящем его звании он не был переодет ни в турецкий или какой-либо театральный костюм, а прямо, как все, не мундирные. з) Рассказывая о намерении поручика Кожевникова77 возмутить лейб-гвардейский полк и отклонить оный от присяги, которую он однако же принял, автор продолжает (стр. 161): «но когда люди сели обедать, а офицеры стали уезжать на молебствие во дворец, то командовавший 1-ю фузелерною ротою офицер, уже присягнувший вместе с прочими, подошел к ней со словами: «Братцы! Напрасно мы послушались: другие полки не присягнули и собрались на Сенатской площади. Оденьтесь, зарядите ружья: за мною и не выдавать! и т. д.» повел роту к мятежникам, а за ним последовали и некоторые другие. Спрашивается: зачем прописав все высшей важности преступление — скрывать имя этого ротного командира78? Других же, менее провинившихся, он тут же называет? 278 и) Стр. 168. Офицер Измайловского полка уговаривает солдат не присягать. Имя его скрыто79. Когда лейб-гренадерского полка Пущин и Штакельберг80 «стараясь вразумить увлеченные в мятеже свои роты (стр. 169), продолжали уговаривать людей уже внутри самого каре (уже не масса, и не толпа) бунтовщиков, и два другие офицера, бросясь на них, закричали солдатам: «Ребята, вот изменники, колите!» и т. д. Имена и этих двух офицеров скрыты81. Но здесь представляется еще вопрос для разъяснения: каким образом Пущин и Штакельберг очутились со своими ротами на сборном месте мятежников? Шли ли они вместе с ротами, или их не было, когда роты их ушли на Сенатскую площадь и они уже прибыли туда; все это необходимо, ибо иначе кладется невыгодная тень на этих офицеров, если они из казарм со своими возмутившимися ротами шли до Сената вместе. к) Когда Великий князь Михаил Павлович подъехал к мятежникам и начал вразумлять матросов Морского Экипажа — говорится (стр. 175): «в то время, как он увещевал матросов возвратиться к порядку, между ними бродил, возбуждая их, молодой человек, отставной гражданский чиновник, один из недавних, но самых уже фанатических участников заговора. Он вздумал воспользоваться благоприятным в глазах его случаем, и, в нескольких шагах расстояния, навел пистолет на брата царя... Великий князь был спасен только мгновенным движением трех матросов, стоявших также в рядах бунтовщиков. Заметя злодейское покушение, они все трое бросились на преступника с криками: что он тебе сделал? Вышибли у него из рук пистолет и стали бить его ружейными прикладами». Описав так явственно важность преступления молодого человека, автор, однако же, не называет его имени; Между тем, как он независимо того, что упомянут в донесении Следственной Комиссии, известен автору лично как совоспитанник, и едва ли не одного выпуска из Царскосельского лицея82. Зато имена трех матросов: Дорофеева, Федорова и Куроптева, поколотивших таинственное лицо, нашли место. л) На стр. 177. Скрывается имя офицера лейб-гвардии Финляндского полка, бунтовавшего полк. О нем сказано: «причиною всего этого был один из тайных заговорщиков — молодой поручик»83 (см. § 24). Итак, что за цель руководила автора скрывать имена большею частью главных преступников, описывая вместе с тем их действия, а других, стоящих далеко не на первом плане — называть поименно, иногда даже при совершенно ничтожных случаях, или, например, квартиры также безымянного капитана Лейб-гвардии Преображенского полка84! Неужели это менажировка85 оставшихся родственников, своих однокашников, знакомых и т. п., получивших ныне Всемилостивейшее прощение? Если это так, то степень беспристрастного историка никак автору принадлежать не может. Также не лишним считаю заметить, что в книге не достает плана Исаакиевской площади, с точным обозначением мест, занимавшихся мятежниками и войсками, им противопоставленными; — это чрезвычайно бы облегчило чтение каждому, а главное, объяснило бы различные движения, что признаюсь, и я сам худо понимаю. Не излишне было бы включить тут Дворцовую и Адмиралтейскую площади. И вот, наконец, лежит перед нами прочтенная книга! Сколько разочарования, сколько грусти оставляет она в душе читателя! За что искажен великий день 279 великого нашего Государя! За что отнята у него истинная доблесть и великость распоряжений Его в сомнительное, опасное время? К чему раздражено неудовлетворенное любопытство, неосторожно наполнено волнением в настоящее неспокойное время, и притом так неудачно рассказано оно, что по прочтении книги рождается скорее удивление, как оно легко было потушено, а не к тому, что оно и не должно было возгораться? Доказывалось совершенно противное цели издания книги. За что пострадал и наш славный русский язык, ибо сочинение наполнено неправильностями выражений с добавлением французской речи? А сколько в нем насильственных выводов, никого не убедивших во лжи! Много, очень много погрешил автор перед публикой, так небрежно, так преступно поступил с Высочайше дарованною ему милостью — правом рассказать России достопримечательнейшее событие. Натурально, благородная скромность воздержала цензуру от строжайшей критики: но можно ли было рассчитывать на это? Напротив, сколько бы можно написать поучительных вещей для современной публики, заставить ее отказаться от некоторых легкомысленных мнений, рассуждений; возбудить уважение к достойному уважения и оценить верно действительную стоимость всех событий и лиц, игравших в них роль в описывавшееся время. С первых строк книги автор приготовил нас к откровенному изложению, и вместо того читатели нашли в ней сокрытие многого важного и откровенность в лишнем, неуместном, неважном! Значение заговора в событии умалено им до того, что рождается сострадание к пострадавшим за него. Если это только ошибка неопытного автора, то еще ничего — полбеды. Словом, в заключении скажу, что весьма многие сочли рассматриваемую книгу — не книгой, сочинением, а просто — хитро придуманной спекуляцией того заведения, которым начальствует сам автор86! И справедливо... ПРИМЕЧАНИЯ: 1 Корф Модест Андреевич (1800—1876), барон, граф с 1872 г. Выпускник Царскосельского лицея, однокашник А. С. Пушкина. Чиновник Министерства юстиции и финансов, статс-секретарь Его императорского величества с 1834 г., член Государственного Совета с 1843 г., член негласного комитета для надзора за книгопечатанием с 1848 г., директор Санкт-Петербургской Императорской Публичной библиотеки (1849—1861). Историк; автор книги «Жизнь графа Сперанского» и др. 2 Русские войска вошли в Париж 31 марта 1814 г. со стороны Монмартра. 3 Агамемнон — герой «Илиады» Гомера, царь Микен, предводитель ахейцев в Троянской войне. Общепринятый эпитет по отношению к императору Александру I. 4 Союз Благоденствия основан в 1818 г. Цель его — создать общественное мнение, благоприятствующее в осуществлении полезных для России реформ, а также широкая благотворительность и просвещение. Выражение «Благотворительное общество» применительно к Союзу Благоденствия широко использовалось самими декабристами. 5 Речь идет о так называемых «Южном» и «Северном» тайных обществах, сменивших Союз Благоденствия после 1821 г. 6 Имеются в виду перечисленные в «Донесении Следственной Комиссии»: М. Н. Муравьев, 280 В. Г. Бурцев, П. И. Колошин, И. Д. Якушкин и М. А. Фонвизин. 7 Тугендбунд (Tugend-Bund) — «Союз добродетели», патриотическое общество, созданное в 1808 г. в Кенигсберге. Представлял собой тайную либерально-патриотическую организацию, ставившую целью освобождение Пруссии и всей Германии от французского владычества. Текст устава Тугендбунда был опубликован в двух выпусках журнала «Freywillige Blater» («Вольный листок») за 1815 и 1816 г. 8 Камарилл — т. е. камарилий (от испанского камарилья — двор монарха) влиятельных группировок придворных. 9 Великий князь Константин Павлович (1779—1831). 10 Трубецкой Сергей Петрович (1790—1760), князь, полковник л.-гв. Преображенского полка, член Северного общества. В начале декабря 1825 г. был избран «диктатором», однако, вышедшие на площадь 14 декабря войска не возглавил. 11 Имеется в виду генерал от инфантерии, герой Отечественной войны 1812 г., Михаил Андреевич Милорадович (1771—1825), граф с 1813 г., военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга с 1818 г. Погиб 14 декабря 1825 г. от руки П. Г. Каховского (1799—1826), отставного поручика Астраханского кирасирского полка. Прозвище Милорадовича — «Баярд» было общеупотребительным. 12 Шницлер Иоганн Генрих (1802—1871), немецкий историк, автор «Тайной истории в царствование императоров Александра и Николая, и в частности во время кризиса 1825 года». (Париж, 1847 г.) 13 Кочубей Виктор Павлович (1768—1834), граф, князь с 1831 г., член «Негласного комитета», министр внутренних дел (1802—1812 и 1819—1825), с 1827 г. — председатель Гос. Совета и Комитета министров. Близкий друг Александра I в годы его юности. 14 Лагарп Фридрих Цезарь (1754—1836), воспитатель великих князей Александра (1777—1825) и Константина Павловичей (1779—1831). 15 Рулеман Фридрих Эйлерт (1770—1852), немецкий богослов, позже евангелический епископ и член Государственного Совета. 16 У Александра I и великого князя Константина Павловича не было законных детей. Две дочери Александра от императрицы Елизаветы Алексеевны умерли во младенчестве; от связи с М. А. Нарышкиной он имел дочь Софью (1808—1824) и сына Эммануила (1813—1902), носивших фамилию Нарышкиных; Константин Павлович имел от Жозефины Фридрихс сына Павла Александрова (1808—1857) (См. о нем «Знаменитые россияне XVIII—XIX вв.» СПб. 1996. С. 443—444). 17 Геснер Соломон (1730—1787), немецкий идиллический поэт и художник. 18 С. П. Трубецкой в своих замечаниях на книгу М. А. Корфа писал: «Такое повествование должно казаться очень странным всем тем, кто знал, что Александр давно уже сделал завещание, которое хранилось в трех экземплярах в московском Успенском соборе, в Государственном совете и в Правительствующем Сенате. Публике петербургской было очень известно, что этим завещанием Николай назначался наследником престола и, конечно, это знала не одна петербургская публика. Как же этого не знал великий князь, до которого это всех более касалось?!» (С. П. Трубецкой. Замечания на книгу М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I» См. 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М. 1994. С. 384.) 19 Анна Федоровна, урожд. Юлиана Генриетта Ульрика принцесса Саксен-Кобурская, (1781—1860), вел. кн., первая супруга великого князя Константина Павловича. 20 Лович (урожд. Грудзинская) Иоанна Антоновна (1795—1831), дочь польского канцлера. По манифесту от 8 июля 1820 г. супруге цесаревича был дан титул княгини Ловичской, по имени пожалованного цесаревичу имения Лович. 21 Манифест от 16 апреля 1823 г., в котором со ссылкой на просьбу великого князя Константина Павловича об отречении от своих прав на царствование, изложенную в письме от 14 января 1822 г., наследником объявлялся великий 281 князь Николай Павлович. Манифест, по поручению Александра I, был составлен московским митрополитом Филаретом и хранился — подлинник в Успенском соборе Кремля, а копии в Сенате, Синоде и Государственном Совете. 22 Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834), граф с 1799 г., генерал от артиллерии, генерал-инспектор всей пехоты и артиллерии, главный начальник над военными поселениями с 1821 г. Голицын Александр Николаевич (1773—1844), князь, обер-прокурор Синода, с 1805 г. член Государственного Совета, с 1816 г. министр народного просвещения. Филарет (в миру Дроздов Василий Михайлович) (1783—1867), с 1808 г. инспектор петербургской духовной академии и профессор философских наук, с 1819 г. архиепископ тверской и член св. Синода, с 1825 по 1867 г. московский митрополит. 23 Принц Оранский (1792—1849), с 1840 г. Вильгельм II, король нидерландский и великий герцог люксембургский. В 1816 г. сочетался браком с великой княжной Анной Павловной (1795—1865). 24 Указ Павла I о престолонаследии устанавливал преимущественное право первородства по мужской линии при вступлении на Российский престол. 25 Император Фердинанд I (1793—1875), сын австрийского императора Франца I; вступил на престол в 1835 г., в 1848 г. отрекся в пользу своего племянника Франца Иосифа (1830—1916). 26 Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович (1758—1838), князь, генерал от инфантерии, министр юстиции (1817—1827), член Государственного Совета, генерал-прокурор Верховного уголовного суда по делу декабристов. 27 Шишков Александр Семенович (1754—1841), адмирал, сенатор, член Государственного Совета, министр народного просвещения с 1824 г., писатель, президент российской академии, член Верховного уголовного суда по делу декабристов. 28 Литта Юлий Помпеевич (1763—1839), граф, видный деятель католицизма в России, при Павле I — наместник мальтийского ордена, с 1810 г. — член Государственного Совета. 29 Ростовцев Яков Иванович (1803—1860), подпоручик л.-гв. Егерского полка; член Северного общества. 12 декабря донес Николаю I о готовившемся мятеже. 30 Рылеев Кондратий Федорович (1795—1826), отставной поручик, один из руководителей подготовки мятежа на Сенатской площади, поэт. 31 Оболенский Евгений Петрович (1796—1865), князь, поручик л.-гв. Финляндского полка. Активный участник событий 14 декабря. Был избран «диктатором» вместо не явившегося на Сенатскую площадь С. П. Трубецкого. 32 Якубович Александр Иванович (1796/1797—1845), капитан нижегородского полка, член Северного общества. 14 декабря, придя на Сенатскую площадь с Московским полком и побыв недолго среди заговорщиков, Якубович отправился затем к Николаю I и «представился с раскаянием». (Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу, составленный А. Д. Боровковым. // Декабристы. Биографический справочник. М. 1988. С. 344. 33 В. П. Кочубей. 34 Нейдгард Александр Иванович (1784—1845), генерал-майор, начальник штаба Гвардейского корпуса. 35 Майборода Аркадий Иванович (?—1844), капитан Вятского пехотного полка. Сделал донос на своего командира П. И. Пестеля и его окружение в ноябре 1825 г., отправив его через генерал-лейтенанта Л. О. Рота в Таганрог, где находился тогда император Александр I. 36 Воинов (Войнов) Александр Львович (1770—1832), генерал от кавалерии, командующий Гвардейским корпусом, генерал-адъютант с 1825 г. 37 Пинетти (1750—?), известный фокусник, иллюзионист, гастролировавший в России (1799—1800). Речь идет о распространенной легенде, по которой император Павел I «повелел фокуснику немедленно выехать из Петербурга, а полиции донести ему об исполнении его 282 приказания. И вот, в этот день полиция донесла Государю, что в один и тот же час, изо всех городских застав выехал в своем экипаже Пинетти» (Записки графа М. Д. Бутурлина. // Русский архив. М. 1897. С. 220.) 38 М. А. Корф принципиально не называл по имени ни одного из заговорщиков, остававшихся в живых ко времени публикации (См. 14 декабря и его истолкователи С. 371.): Щепин-Ростовский Дмитрий Александрович (1798—1858), князь, штабс-капитан л.-гв. Московского полка. Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797—1848), отставной коллежский асессор, литератор. С. П. Трубецкой. 39 Речь идет о митрополитах Серафиме и Евгении. Серафим (в миру Глаголевский Стефан Васильевич (1763—1843), митрополит петербургский с 1821 г. Член Верховного уголовного суда. Евгений (в миру Болховитинов Ефимий Алексеевич (1767—1837), митрополит киевский в 1822—1837 гг. Член Верховного уголовного суда. 40 Хвощинский Павел Кесаревич (1790—1852), полковник л.-гв. Московского полка. Член Союза Благоденствия. 14 декабря был ранен Д. А. Щепиным-Ростовским. К следствию не привлекался. 41 Консеквенции — от франц. — consequence — следствие, результат. 42 Манифест 13 декабря 1825 г. о восшествии императора Николая I на Российский престол. 43 Тимпаны — музыкальный ударный инструмент, подобие литавр. 44 Кавелин Александр Александрович (1793—1850), полковник л-гв. Измайловского полка, адъютант великого князя Николая Павловича. Член Союза Благоденствия, к следствию не привлекался. После 14 декабря флигель-адъютант и генерал-майор. С 1834 г. воспитатель великого князя Александра Николаевича, будущего императора Александра II. 45 Мердер Карл Карлович (1787—1834), флигель-адъютант, полковник л.-гв. Измайловского полка, воспитатель великого князя Александра Николаевича с 1824 г. 46 Людовик XVI (1754—1793), французский король с 1774 г. В период французской революции в 1792 г. был свергнут с престола, сделал попытку бежать с семьей в Лотарингию, был задержан в Варрене и возвращен в Париж. По приговору Конвента был гильотинирован. Людовик-Филипп (1773—1850), шартрский герцог, король Франции с 1830 г. Свергнут с престола революцией 1848 г. Подписал отречение. Бежал в Англию, умер в Клермонте. 47 Игнатьев Павел Николаевич (1797—1879), граф с 1877 г, капитан л.-гв. Преображенского полка, командир 1-й гренадерской роты, флигель-адъютант с 1825 г. 48 Перовский Василий Андреевич (1795—1857), граф с 1855 г., полковник л.-гв. Измайловского полка, адъютант великого князя Николая Павловича. Член Союза Благоденствия, к следствию не привлекался, с 1825 г. — флигель-адъютант. 49 Орлов Алексей Федорович (1786—1861), граф с 1825 г., князь с 1856 г., генерал-адъютант, генерал-майор, командир л.-гв. Конного полка. Оказал Николаю I важную поддержку в подавлении мятежа на Сенатской площади; впоследствии шеф жандармов и главный начальник III отделения, председатель Государственного Совета (1844—1856). 50 Евгений Виртембергский (1788—1857), принц, генерал от инфантерии, племянник императрицы Марии Федоровны. В декабре 1825 г. генерал, состоящий при особе Его величества. 51 Берейторская школа — школа верховой езды. 52 Франкони — семья французских цирковых артистов и предпринимателей. Работали в 1770—1870 г. главным образом в области конных жанров и военно-исторической пантомимы. 53 Не были отпущены — здесь: не заточены. 54 Велио (Вельо) Осип Осипович (Иосиф Иосифович) (1795—1857), барон, полковник л.-гв. гвардейского Конного полка, командир 2-го эскадрона. 55 Тьер Луи Адольф (1797—1877), французский государственный деятель и историк, автор «Истории французской революции» и «Истории консульства и империи». 56 Засс Корнилий Корнилович (Корнелий Корнелиевич) (1793—1857), барон, полковник, командир 283 л.-гв. Коннопионерного дивизиона, с 1825 г. флигель-адъютант. 57 Панов Николай Алексеевич (1803—1850), поручик л.-гв. Гренадерского полка, участник событий 14 декабря 1825 г. М. А. Корф привел следующий эпизод: «Государь ...ехал к Зимнему дворцу. Перед зданием Главного штаба ему встретилась упомянутая толпа, со знаменами, но без офицеров и в совершенном беспорядке. В недоумении, хотя и не подозревая еще истины, он хотел остановить и выстроить людей. На его «стой» они закричали: «Мы за Константина!» — «Когда так, то вот ваша дорога,» — хладнокровно отвечал государь и, указав им на Сенатскую площадь, скомандовал войскам раздаться и пропустить лейб-гренадер...» (М. А. Корф. Восшествие... // 14 декабря... С. 282.) 58 На самом деле речь идет о Махмуде (Махмуте) II-ом (1765—1839), турецком султане с 1808 г. С целью создания регулярной армии, он в 1826 г. ликвидировал янычарское войско. Янычары были почти поголовно истреблены. 59 Адлерберг Владимир Федорович (1791—1884), граф с 1847 г., полковник л.-гв. Московского полка, адъютант великого князя Николая Павловича. Долгоруков Василий Федорович (1787—1858), князь, шталмейстер с 1819 г. 60 Имеются в виду: Головин Евгений Александрович (1782—1858), генерал-майор л.-гв. Егерского полка; в 1825 г. командовал 4-й гвардейской пехотной бригадой, с 1825 г. — генерал-адъютант; Тулубьев Александр Никитич, полковник л.-гв. Финляндского полка, батальонный командир, член Северного общества, привлекался к следствию, от наказания освобожден. Комаровский Евграф Федотович (1769—1843), граф с 1803 г., генерал-лейтенант, командир Отдельного корпуса внутренней стражи, член Верховного уголовного суда. 61 Розен Андрей Евгеньевич (1799—1884), барон, поручик л.-гв. Финляндского полка, командир стрелкового взвода 1-й карабинерной роты. Не состоял в тайном обществе. Участник событий 14 декабря. Воспрепятствовал продвижению полка через Исаакиевский мост для окружения восставших частей, «угрожая первого, кто пойдет, заколоть шпагою». (Алфавит А. Д. Боровкова. С. 310). 62 Стрекалов Степан Степанович (1782—1856), генерал-майор л.-гв. Измайловского полка, состоял при великом князе Николае Павловиче, с 1825 г. — генерал-адъютант. 63 Сипаи — наемные войска, сформированные в Индии англичанами из местных жителей, которые в середине XIX в. подняли национальное восстание против англичан. 64 Толь Карл Федорович (1777—1842), барон, граф с 1829 г., генерал-адъютант, генерал-лейтенант, начальник Главного штаба 1-й армии, с 1826 г. генерал от инфантерии, с 1830 г. член Государственного Совета. 65 Васильчиков Илларион Васильевич (1777—1847), граф с 1831 г., князь с 1839 г., генерал от кавалерии, генерал-адъютант, член Государственного Совета с 1821 г. 66 Сухозанет Иван Андреевич (Онуфриевич) (1788—1861), генерал-майор, начальник артиллерии Гвардейского корпуса. 67 Бакунин Илья Модестович (1800—1841), поручик л.-гв. 1-й артиллерийской бригады, командир дивизиона, генерал-майор с 1838 г. 68 Кабилы — одно из алжирских племен; считались искусными гимнастами. 69 Батеньков Гавриил Степанович (1793—1863), подполковник корпуса инженеров путей сообщения; член Северного общества. 70 С. П. Трубецкой 71 Бестужев (Марлинский) Александр Александрович (1797—1837), штабс-капитан л.-гв. Драгунского полка; участник событий 14 декабря; писатель. 72 Кушелев Андрей Сергеевич (1800—1861), поручик л.-гв. Московского полка, командир 4-й фузилерной роты. Не был членом Северного общества, но накануне мятежа, сблизившись с офицерами-декабристами Московского полка, дал согласие не присягать Николаю I и склонить к тому свою роту. 73 Фридрикс (Фредерикс) Петр Андреевич (1786—1855), барон, генерал-майор, командир л.-гв. Московского полка. 284 Шеншин Василий Никанорович (1784—1831), генерал-майор л.-гв. Финляндского полка, бригадный командир 1-й гвардейской пехотной дивизии, с 1825 — генерал-адъютант. Был ранен Д. А. Щепиным-Ростовским при выходе мятежных рот из казарм. 74 Речь идет о штабс-капитане л.-гв. Московского полка князе Дмитрии Александровиче Щепине-Ростовском (1798—1858), который ранил саблей Фредерикса и Хвощинского, пытавшихся остановить выход Московского полка из казарм, также ранил гренадера Красовского и унтер-офицера 5-й фузелерной роты л.-гв. Московского полка Моисеева (Мосеева). 75 Чевкин Александр Владимирович (1803—1887), поручик л.-гв. Конноегерского полка. 14 декабря 1825 г. был арестован за агитацию солдат Преображенского полка не присягать Николаю I, от наказания освобожден. 76 Совоспитанниками А. В. Чевкина по Пажескому корпусу были его брат Константин Владимирович Чевкин (1802—1875), подпоручик Гвардейского генерального штаба; Петр Николаевич Свистунов (1803—1889), корнет Кавалергардского полка, и Александр Сергеевич Гангеблов (1801—1891), поручик л-гв. Измайловского полка. Упомянутый дежурный офицер — один из них, скорее всего К. В. Чевкин. 77 Кожевников Андрей Львович (1802—1867), подпоручик л.-гв. Гренадерского полка, член Северного общества. Оказал сопротивление присяге Николаю I, привлекался к следствию. 78 Сутгоф Александр Петрович (1801—1872), поручик л.-гв. Гренадерского полка. «Он возмутил и вывел на площадь командуемую им роту». (Алфавит Боровкова. С. 321.) 79 Вадбольский Александр Петрович (1806—1863), князь, подпоручик л.-гв. Измайловского полка. 80 Пущин Андрей Павлович (1801—1838), штабс-капитан л.-гв. Гренадерского полка, ротный командир, некоторое время находился на Сенатской площади среди мятежников, к следствию не привлекался. Штакельберг Петр Егорович (Рейнгольдович) (1794—1848), барон, поручик л.-гв. Гренадерского полка, некоторое время находился на Сенатской площади среди мятежников, к следствию не првлекался. 81 Речь идет о Н. А. Панове и А. Н. Сутгофе. См. «Заметки А. Н. Сутгофа на полях книги Корфа.» // А. Н. Предтеченский. Из творческого наследия. СПб, 1999. С. 161. 82 В. К. Кюхельбекер, который был выпускником Царскосельского лицея 1817 г. 83 А. Е. Розен. 84 П. Н. Игнатьев. 85 Менажировка — защита (от франц. menager — беречь, щадить) 86 М. А. Корф с 1853 года был председателем Негласного комитета по надзору за книгопечатанием. Публикация Л. Г. САХАРОВОЙ Сноски к стр. 241 * Подробнее см.: 14 декабря 1825 года и его истолкователи. / Герцен и Огарев против барона Корфа М. 1994. Сноски к стр. 243 * На стр. 9-й донесения следственной комиссии эти 5 лиц названы. (Здесь и ниже подстрочные примечания автора.) ** На стр. 12-й того же донесения видно, что устав этот был сочинен. *** Радикальный план помянутых пяти лиц в позднейшее время (1843—1849) был принят сподвижниками Спешнева и Петрашевского. Это общество, поистине, самое опасное по избранному пути своему, поняло, что ограничением одного сословия дворян, нельзя достигнуть существенного переворота, нашло возможность сделать закваску во всех сословиях. В обществе этом возле гвардейских офицеров и начальников отделений Министерства иностранных дел, были богатые помещики, чиновники всех ведомств, студенты действительные и не выдержавшие курса, художники, преимущественно литографы, купцы, мещане, лавочники и т. п., а главное, учителя, долженствовавшие действовать на новое поколение. Независимо сего, пропаганда разными путями вселяла во все классы народонаселения государства понятия, противные существующему порядку в государстве, усвоив себе в основание, как было предположено в 1825 году пятью упомянутыми лицами, проект медленного действия на мнения, и в то же время, стараясь раздражать во всех ведомствах и сословиях подчиненных против начальства. Сноски к стр. 248 * Сознаюсь, что этот монолог передан автором очень непонятно. Что такое «связь, которую имел прежде, была причиною, что нет детей?!» Здесь не иначе можно понять, что эта связь истощила силы, необходимые для супружества! Но нет; далее говорится, что у обоих есть дети, но что их признать нельзя! Эти семейные разговоры могли бы быть для публики и выпущены: она не должна входить в фамильные тайны не только царственных лиц, но даже и равных себе, тем более, что то, что будет автор говорить далее, могло бы очень обойтись и без этого... Вот в этом-то и состоит достоинство историка! Сноски к стр. 249 * Здесь является сильное противоречие с изложением в помянутом выше письме к В. П. Кочубею. При этой же Императрице Екатерине сказано (стр. 229): «В наших делах господствуют неимоверные беспорядки; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению пределов». — Это внук говорит о бабке! Сноски к стр. 250 * будь что будет (Пер. с фр.) Сноски к стр. 251 * Вы благородный человек, брат мой! (Пер. с фр.) Сноски к стр. 253 * Далее увидим из письма Николая Павловича к ней, что сообщение этих обстоятельств было, по-видимому, сделано. Сноски к стр. 257 * к порядку (Пер. с фр.) ** Полагаю, что вместо слова «не представляют», правильнее было бы сказать, «не представляли». О чем скажу несколько слов далее. Сноски к стр. 259 * Я умалчиваю о подробностях, как не относящихся прямо к предмету. Сноски к стр. 262 * И между тем молва говорит, что он, усмотрев замыслы заговорщиков, убеждал их отказаться от оных, в противном случае, по долгу присяги он предупредит о том и т. п. — следовало бы пояснить. Сноски к стр. 266 * Ничего хорошего, Государь. Они окружили памятник. (Пер. с фр.) Сноски к стр. 268 * Это ни к чему не приведет. (Пер. с фр.)