Российский архив. Том XV

Оглавление

Записная книжка П. И.Бартенева 1907—1909 гг.

Бартенев П. И.  Записная книжка П. И. Бартенева, 1907—1909 гг. / Публ. [вступ. ст. и примеч.] Т. А. Лобашковой, С. Д. Воронина // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2007. — [Т. XV]. — С. 462—473.

Количество публикаций о жизни и деятельности историка, археографа, основателя и редактора журнала «Русский архив» Петра Ивановича Бартенева (1829—1912), начиная с 90-х годов прошлого столетия, быстро растет. Так, в 1989 году увидела свет монография А. Д. Зайцева «Петр Иванович Бартенев».* В 1991 году он же в первом выпуске «Российского архива опубликовал хранящиеся в Российском государственном архиве литературы и искусства воспоминания П. И. Бартенева о его детстве, юношестве и первых шагах на издательском поприще.**



В РГАЛИ хранится записная книжка П. И. Бартенева, насчитывающая 55 листов, отрывок из которой публикуется ниже (Ф. 46. Оп. 1. Д. 27.). Она содержит целый ряд сведений по генеалогии рода Бартеневых и о жизни самого автора записной книжки. На первом листе П. И. Бартенев вклеил указ императора Александра I об увольнении со службы с награждением подполковника Ивана Осиповича Бартенева, в котором кратко излагалась история его служебной деятельности. В конце записной книжки П. И. Бартнев наклеивал вырезки с некрологами, краткими сообщениями о кончине и погребении известных общественных деятелей, современников Петра Ивановича. Так, им были внесены в книжку вырезки о смерти Александра Васильевича Кокорева, графини Марии Владимировны Мусиной-Пушкиной, Николая Николаевича Неплюева, некролог графа П. А. Шувалова. На последней странице П. И. Бартенев вклеил портрет Л. Н. Толстого.



Публикуемый текст представляет собой воспоминания о знакомстве Бартенева с великим князем Константином Николаевичем и являются целостным, законченным рассказом, что подтверждает сам П. И. Бартенев, отделив его отчеркиванием от остального текста. В связи с тем, что приведенные ниже воспоминания были написаны за один день, П. И. Бартенев допустил некоторые хронологические неточности. Так, возвращение из Ниццы великого князя Александра Александровича, ставшего после кончины старшего брата Николая наследником престола, произошло не в 1852 году, а в 1865 г.



***



20 октября 1909 г.



Печатал я в Русском Архиве и щедро оплачивал статьи Н. В. Берга1 о польских заговорах и восстаниях, которые им составлялись по бумагам, полученным от Варшавского Генерал-губернатора фельдмаршала Ф. Ф. Берга2. Все шло хорошо до тех пор, когда рассказ дошел до покушения Ярошинского на жизнь Великого князя Константина Николаевича3, бывшего в 1863 году наместником Царства Польского. Я зачем-то находился в Петербурге и по утрам часто сиживал у князя А. Б. Лобанова-Ростовского, в то время товарища министра внутренних дел и правившего министерством за отсутствием министра Тимашева. В Архиве помещен был рассказ Берга о покушении Ярошинского, и я нежданно негаданно получаю от В[еликого] К[нязя] Константина Николаевича, тогда лично меня не знавшего, опровержение и поправки Бергова рассказа. Лобанов мне говорит, что печатать этого нельзя, не испросив разрешения у Государя, находившегося тогда в Эмс. Чтоб избежать проволочки, придумано было поместить статью Великого Князя не от его лица, а как будто бы от третьего. Берг присылает уже ко мне в Москву следующую свою главу с рассказом о том, как Великий Князь управлял Царством Польским. Эту главу счел я нужным послать к Великому Князю, дабы он еще до отпечатания сделал, какие найдет нужным, поправки. Великий Князь из Варшавы прислал оные, и я, занеся их в рассказ Берга, послал всю статью в Варшаву к автору. Тот разгневался и написал мне, что пока поправки шли от меня, был он уступчив, но коль скоро вмешивается Великий Князь, то он никаких изменений в статье не допускает. Что мне оставалось сделать. Я прекратил совсем печатание статьи.



Еще раньше, сколько помнится в 1866 году, В[еликий] К[нязь] передал князю Вяземскому для помещения в Русском Архиве письма к нему В. А. Жуковского. Когда В[еликий] К[нязь] со вторым сыном своим (ныне президентом Академии наук)4 приехал в Москву, я поехал к нему в Кремль с изъявлением благодарности. Он сказал мне, что радуется тому, как сын его полюбил Москву, ходил и осматривал ее святыню. Я сказал, что это не удивительно, так как молодой человек от него мог заняться любовью к нашим древностям, удивительнее то, как Ваше Высочество близко знаете русские древности и благоговеете пред православною святыней (говорили, что в Мраморном дворце5 у него богослужение истовое, и как будто старообрядческое). Конечно, не Литке6 внушил мне все это. А кто же — спросил я? — Это профессор Шульгин7. — А сообщал он Вам о двух важнейших событиях XVIII века, воцарении Екатерины и смерти Павла Петровича? В[еликий] К[нязь] замолчал и быстро переменил речь. В то время оба эти события держались в строжайшей тайне и молодой граф Адлерберг8, сын и внук двух министров двора, однажды в Алупке сказывал, что он уже был женат, когда в Париже узнал, как Павел Петрович кончил жизнь. Литке в неизданных записках в своих, запечатанных и отданных Александром III в Государственный Архив, но прочтенных его родственником, моим благодетелем Ф. А. Оомом9, рассказывает, что однажды сидел он в учебной комнате своего питомца, когда, тот подбегает к нему с криком: Федор Петрович, посмотрите, что напечатано: Paul I assasine*:



в руках у В[еликого] К[нязя] была французская хронологическая таблица государей с отметками об них. Бросьте, сказал Литке, зачем Вы читаете то, что не относится к Вашим урокам. Однако в тот же вечер Литке счел нужным поехать в Зимний дворец и доложить о том государю. А я давно собираюсь, сказал Николай Павлович, сам рассказать старшим сыновьям о том, как погиб их дед. Комната в Михайловском замке, бывшая спальня Императора Павла, где его задушили, была в течение многих лет замурована. Приказано было раскрыть ее и сам Николай Павлович, став посреди этой комнаты, осведомил детей своих об участи отца своего. Гораздо позднее, после покушения Каракозова10, Александр Николаевич отслужил панихиду в Гатчине в присутствии всей Императорской семьи, в той комнате, где доселе кровать Павла и его окровавленная сорочка. Затем Александр II приказал обратить спальню своего деда в Михайловском замке в домовую церковь Инженерного училища имени его отца, помещающуюся в этом дворце.



Записки Литке должны быть очень любопытны, так как Император Николай, отчаявшись в способности своего старшего сына царствовать, думал объявить своего второго сына, необыкновенно даровитого. С этой целью, как мне рассказывал граф А. В. Адлерберг, он поручал своему брату Михаилу Павловичу поддерживать склонность старшего сына своего к некоей Калиновской11, жившей на Литейном у сестры своей, жены генерала адъютанта Плужина. Александр Николаевич написал к ней письмо, в котором говорил, что пример дяди Константина Павловича у него перед глазами и что он отречется от наследства, ежели она согласится выйти за него замуж. Письмо это он поручил отвезти на Литейную Ивану Матвеевичу Толстому12 (внуку князя Кутузова, впоследствии графу и министру почт). Тот, убоявшись важности содержания, понес предварительно показать Государю, который прогневался и сказал: «Дурак, ты мне все дело испортил», вытолкнул его вон из кабинета, он хотел, чтобы сам сын объявил ему о своем намерении. Тем не менее Константин всю жизнь думал о предстоявшей ему и не постигшей его судьбе. Когда я спросил его, отчего Жуковский в письме к его матери, напечатанном в «Русском Архиве», с особенною нежностию поздравляет ее с рождением второго сына, В[еликий] К[нязь] воскликнул: «Да разве Вы не понимаете, что я порфирородный и, что моим рождением утверждалась династия». Княгиня Воронцова рассказывала мне, что перед своею женитьбой он настойчиво просил, чтобы свадьба его была в Москве, чего Николай Павлович не позволил. Умирая, Николай взял с него слово, что он всячески будет помогать брату в делах правления, т ч первые годы нового царствования было у нас что-то вроде двоевластия, и Катков13 в одной передовой статье говорил о толстогубом Отелло и коварном Яго.



В Петербурге, в Мраморном дворце, (про который я сообщил В[еликому] К[нязю], что на нем при Екатерине красовалась надпись: Здание благодарности, т. к. он был выстроен для князя Орлова, чего он не знал) когда я приехал к В[еликому] К[нязю] поблагодарить его за сообщенную им в Русский Архив поправку к статье Берга, он встретил меня словами: «Катков оклеветал меня перед Россией, распустив слух, будто я желал быть царем Польским;



теперь мы помирились, и я разубедил его. Пойдемте ко мне в кабинет, я Вам покажу письменные доказательства». И за тем он дал мне прочитать связку писем к нему его державного брата (и это в его царствование — явное легкомыслие?)



Два утра читал я эти письма и когда кончил, сказал В[еликому] К[нязю], что я подавлен историческими откровениями. В письмах Государь сначала приказывал ему мирволить полякам и удалить от себя Русских, в которых заметит нерасположение к полякам. Но месяца через два, помнится, в Августе 1863 г., Государь уже переменил тон и в одном письме рассказал брату, как явившийся к нему граф Замойский14 осмеливался просить, чтоб к Царству Польскому присоединена была и Одесса, что поляки нуждаются в море. Государь сказал ему, что после таких слов ему Замойскому остается только уехать за границу. «Помнишь, как при покойном батюшке мы его осуждали за строгости к полякам, а теперь видно, он был прав».



Между тем В[еликий] К[нязь] под влиянием супруги своей продолжал политическое кокетство с поляками. У них родился сын, которого назвали Вячеславом и которому была дана кормилица полька, В[еликая] К[нягиня] разъезжала по улицам в польском костюме, а архиепископ Фелинский15 (бывший студент М[осковского] У[университета]), сосланный в Ярославль, говорил Чинсову, как же мне было быть, когда мне приказано было сыскать корону бывших Королей Польских. В Москве слухи о том, что делается в Варшаве, возмущали Москвичей и в проезд Государя через Москву Филарет по настоянию некоторых старожилов, в том числе и Пороховщикова, ездившего для чего к нему на подворье ночью, испросил себе аудиенцию у Государя и говорил о Варшавских делах. Вслед за тем В[еликому] К[нязю] велено было ехать в Крым, куда отправился Государь.



В[еликий] К[нязь] сказал мне, что он покинул Царство Польское с той поры, как одна из его губерний отчислена была в управление М. Н. Муравьева16 (который тогда боролся с мятежом в Вильне). «Как царский брат, я должен был оставаться представителем милости и не мог иметь дела с палачом». Мятеж разгорелся до того, что, когда посылали в Вильно Муравьева, Императрица сказала ему: «Сохраните нам хоть западные губернии».



Вот еще черта легкомыслия В[еликого] К[няз]я и его страсти выкидывать коленца (унаследованной может быть от деда). Через несколько лет ему приходилось проезжать Москву, и он опасался, что ему могут быть сделаны неприятные заявления. В Москве тогда собрались представители земств в числе 13 уездов губерний. В[еликому] Князю предложили принять их, он очень обрадовался, но когда они взошли, не удержался и воскликнул: «А! 13 чертова дюжина!» И сам потом жалел об этом. Своими неловкостями он постоянно поддерживал распространенное мнение, будто он желает свергнуть с престола своего брата, и сама судьба наводила на подобные совершенно неверные подозрения. В 186[6] году, когда он был председателем Государственного совета, в тот день, когда случилось покушение Каракозова, Совет длился дольше обыкновенного, и стали толковать, будто В[еликий] К[нязь] нарочно это устроил, чтобы по убиении Государя члены совета тут провозгласили его Императором. В 1879, когда был взрыв в Зимнем дворце, долженствовавший погубить Государя, Константин с семьей находился в Кронштадте. На другой день в Петербурге стали говорить, что он уехал не без умысла. А возвратившись к себе во дворец В[еликий] К[нязь] созвал всех, кто там был и сказал: «Господа, преступник найден — это я», и залился слезами. Между тем он любил брата и не способен был на такое преступление.



Многосторонность его образования была изумительна он знал даже и по-арабски и в школе  заседании, когда принесли рукопись Корана, он свободно прочел несколько мест из него. По пятницам у него бывали музыкальные собрания, и он играл на виолончели. Стихов знал множество и на разных языках. Но знаете, сказал он мне однажды, что мне пришлось быть до слез расстроенным от живописи. Когда мой сын Константин достиг совершеннолетия ему по утверждению Императорской фамилии, выданы были на расходы личные 7 000 рублей, и первое на что он их тратил, была картина, которую я Вам покажу, пойдемте вниз, по витой лестнице просил я Его Высочество идти вперед, дабы не доставлять ему зрелище моего ковыляния, он подвел меня к большой картине, изображающей шведских брабантов, которые несут на носилках тело героя Швеции Карла XII, подстреленного под Страпезундом вслед за возвращением его из Бендер17, где он так долго жил после Полтавского поражения. Выражение горя и преданности своему королю растрогали В[еликого] К[няз]я, но я тут ничего не понимал, тем паче, что очки у меня запотели. В[еликий] К[нязь] вызвал трех сыновей своих Константина, Дмитрия и мальчика Вячеслава (который через несколько потом дней умер от того, что расшиб себе спину на катке в саду Таврического дворца). Когда мы поднялись на верх в разговоре понадобилась какая-то справка о числе, месяце и годе. В[еликий] К[нязь] подошел к шкапчику показал мне эти означения в его дневнике.



В особенности дороги мне были беседы с ним в Крыму. Извозчик провозил меня в Ореанде, где из небольшого одноэтажного домика я послышал крик: «Петр Иванович! Петр Иванович! Как странно, Вы проезжаете, а я читаю «Русский Архив». Домик этот был тот самый, где останавливался Александр Павлович18 в свою предсмертную поездку в Крым, очень скромный и тесный. В[еликий] К[нязь] занимался в это время постройкою готической церкви на высокой приморской скале и выражал мне свою радость о том, что все церковные принадлежности суть приношения от разных лиц, прежде от патриарха Иерусалимского, святая чаша из Москвы и прочия. Про надпись на чаше он сказал, что в ней была орфографическая ошибка и для поправки он отсылал ее в Москву к Хлебникову. Самое здание стоило ему всего 15 000, а архитектором был Авдеев (жена которого жаловалась потом, что Великий Князь ему очень мало заплатил.



NB. Однажды он прочел мне наизусть большую молитву на освящение церкви. А я ему послал книжечку молебна архистратигу Михаилу, читаемого 6 сентября в день чуда его в Хонях19.



Знаменитый Ореандский Дворец унаследовал В[еликий] Князь от его матери, про которую он всякий раз отзывался с большою нежностью, тогда как об отце ни разу не упоминал. Покойный А. Н. Попов мне рассказывал, что когда он ездил к В[еликому] К[няз]ю по делам географического общества, коего он был председателем, и доложили, что будет Государь, В[еликий] К[нязь] тотчас стал есть гвоздику, т. к. отец его не только не курил, но и не любил, когда другие курили. Прекрасная Ореандская церковь построена из остатков сгоревшего в 1861 году20 . Злые люди уверяли, будто В[еликий] К[нязь] сам сжег этот дворец, чтобы уничтожить следы какой-то противугосударственной переписки. Тоже самое говорили про пожар в Мраморном дворце после покушения Каракозова. Конечно, никогда не поминалось имя старшего его сына Николая Константиновича, одержимого клептоманиею (он украл бриллианты с иконы своей матери).



Второй сын вырос в постоянной горести от раздоров между его отцом и матерью. Татьяна Михайловна Лазарева говорила мне, что ей тяжело бывает в Мраморном дворце, т. к. за многолюдным обедом В[еликий] К[нязь] непотребными словами бранил свою супругу. В[еликий] К[нязь] умер в Павловске, лишившись употребления языка и, мучась невозможностью беседовать, мычал как зверь21.



В последний проезд свой через Москву из Крыма он пригласил меня к своему завтраку, был очень милостив, но печален, он страдал глазами и за завтраком сказал: «Посетите меня снова».



Мы обязаны ему тем, что разрешен был к выпуску в свет богословский том сочинений Хомякова22, без его ходатайства я бы не мог добиться, чтобы его дозволили к печати в России. Вдове Погодина он выхлопотал большую пенсию. Один из чиновников Морского министерства, будучи с ним в одном вагоне, внезапно заболел и умер у него на руках. В[еликий] К[нязь] обеспечил семейство его пенсией, хотя у самого его оставалось немного, всего 75 тысяч в год, а тратить надо было ему много и на Мраморный дворец, и на трех сыновей, и на подмогу двум дочерям.



Великие князья вообще плохо знают счет деньгам, вроде графа А. В. Адлерберга, который однажды обнаружил, что фунт сахара по его мнению, стоит 1 р. серебром.



В одном из писем к Головнину23 В[еликий] К[нязь] не без радости уведомляет его, что завел у себя бутылки с закрывающимися наглухо пробками, т. е. отпивать из них всех может только он сам. Головнин, неизменный друг его, жил в Царском Селе, когда я навестил его, чтобы спросить про обещанные им мне письма графа С. Р. Воронцова к Лонгинову. В прихожей у Головнина висел портрет во весь рост В[еликого] К[нязя], прощаясь и взглянув на этот портрет, я сказал «Как мне его жалко» (он жил тогда в Париже). Не успел я тогда вернуться в Гостиницу Волкова, как явился ко мне курьер от Головнина с пачкой писем к нему В. К. и с запискою ко мне, в которой он писал, что его тронуло мое восклицание и что он посылает мне эти письма на хранения и выписку, а потом возвратить их к нему на петербургскую его квартиру (Гагаринская набережная, 20). Я успел списать только одно письмо, писанное по возвращении с годовой панихиды по Александре Николаевне, которое впоследствии и напечатано мною в «Р[усском] А[рхиве]», а остальные письма я не списал потому, что должен был ехать в Петербург представляться Государю.



Много позже Александр III, зная, что старший сын мой в Морском корпусе, не без некоторого злорадства спросил: «А что, там скверно кормят?» — «То-то не знаю Ваше Величество, но только хлеба и кваса дают им вдоволь, а мыло-то такое, что лучше покупаемся в Москве». Государь прежде дружил со своим дядей, невзлюбил его по возвращении из Ниццы в 1852 году*, сделавшись Цесаревичем. Он поспешил навестить дядю, который ему обрадовался, но не утерпел сказать: «Ну что, поехал моськой, а вернулся бульдогом. Счастливец!» Это последнее слово чрезвычайно огорчило Александра Александровича, которому не только никогда не хотелось быть царем, но назначение, выпавшее на его долю, считал он для себя великим бедствием, тем паче, что оно разрушало его надежду соединиться браком с одною русской девушкою, которой он даже писал прекрасные стихи.



Павлов-Сильванский в книге своей напечатал целую хорошую статью24 исключительно о служебных обязанностях Великого Князя, но он не говорит о том, что знаменитые Поповки25 сводили В[еликого] К[нязя] с ума. Когда они наконец поплыли, то В[еликий] К[нязь], по словам Татьяны Михайловны Лазаревой, с восторгом говорил о них. Они начали строиться еще при Александре II, у которого модель одной из них находилась в кабинете. Государь спросил двух опытных моряков Бутакова26 и Унковского27, как они об них думают. Добродушный Иван Семенович, не обинуясь, сказал, одна из них назначена для Ваших переездов из Одессы в Крым, но ведь это официальное покушение на жизнь Вашего Величества (слышано от самого Унковского). Обе Поповки, на которые потрачены миллионы, стоят ныне и вероятно гниют в Севастопольской гавани. Между тем В[еликий] К[нязь] по увольнении своем от службы на прощальной аудиенции у Государя более часу твердил о превосходстве Поповок, когда он простился, Государь принял Парижского посла князя Орлова28 и сказал ему: «Ну уж и умучил он меня; никому больше не позволю так долго у меня сидеть».



Затея Петровской выставки в Москве в память его путешествия, когда перевозили в Кремлевский сад его утлый ботик, была так же довольно нелепа, и В[еликий] К[нязь] на ней держал себя неподобающе. Так Ивану Платоновичу Барсукову29, совершенно ему неизвестному, подал он свою зажженную папироску, чтобы тот мог закурить свою.



Конец его был ужасен, так же, как его двух братьев Александра и добрейшего Николая Николаевича, который каким-то зверем умирал в Алупке30 без семьи, не имея при себе одного преданного человека, кроме Александра Афиногеновича Орлова31. Мог ли думать Николай Павлович, что так погибнут его три сына. Пошли Господи мирную кончину четвертому, милейшему Михаилу Николаевичу32 [Единственная дочь сего последнего Анастасия Михайловна родилась в октябре 1860 года на день Анастасии узорошительницы, тогда вся Россия ждала, чем кончатся работы редакционной комиссии по раскрепощению помещичьих крестьян. Ну, теперь уж скоро, сказал Хомяков, недаром девочку нарекли разрешительницей уз].



Завтракал я однажды у князя Воронцова на Мойке. К нам приехал граф Борис Александрович Перовский33, прямо из Дворца, и рассказал, что при нем В[еликий] К[нязь] Алексей Александрович обратился к Государю с жалобой на Московские Ведомости. «Какое им дело, с кем я танцую, а Катков печатает уже несколько раз, что я танцевал с фрейлиною Жуковскою34». Государь тут же отдал повеление гр[афу] Адлербергу, чтобы впредь об особах Императорской фамилии ничего не печатали, не доведя наперед до сведения его, Адлерберга. Тот сообщил это повеление в министерство внутренних дел. Вечером того же дня был я у барона Корфа35 (директора Публичной библиотеки), тот уже знал об этом распоряжении и сказал мне: «Оно так неопределенно, что теперь Вас заставят подавать министру двора статьи об Екатерине!»



К Хомякову приехал какой-то генерал, бывший его приятель и некогда его сослуживец по войне 28—29 годов. Они обрадовались друг другу, в разговоре зашла речь о Петербурге. «Все у Вас там взяточники, сказал Хомяков, даже и Великий Князь Михаил Павлович». — «Какой ты вздор мелешь». «Нет, я верно говорю, что он берет взятки». Раздосадованный генерал говорит: «Ну, как не стыдно, видно у вас в Москву всякую чушь мелят». — Он взялся за шапку и хотел уходить. — «Постой, постой, кричит Хомяков, каждое утро Великий Князь принимает разных людей по управлению Гвардейским и гренадерским корпусом. Они ему говорят про какую-нибудь разнесшуюся в городе остроту и намекают, что она сочинена им. Коль словцо действительно остро, Великий Князь самодовольно мычит, не то — он возглашает: «Никогда я такого не говорил». Таким образом, остроумие гвардейского и гренадерского корпуса берет он себе. Ну, как же это не взятка.