Олсуфьев Ю. Д. Из прошлого моей семьи // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 285—286. — [Т.] IX.
В марте 1915 года, на австрийском фронте, был убит мой отец Дмитрий Васильевич Олсуфьев. После этого моя мать, со всеми нами — пятью детьми, переехала из нашего имения в Литве в Москву. Там она сняла небольшой особняк на Олсуфьевском переулке, так как его название связано с предками моего отца. В 18-ом столетии, в районе, где позднее появился этот переулок на Девичьем поле, находилось обширное загородное поместье вице-канцлера князя Александра Михайловича Голицына. Это поместье перешло в собственность Олсуфьевых, после того, как дочь князя Голицына вышла замуж за моего прапрадеда Дмитрия Адамовича Олсуфьева.
Дом, стоявший в этом имении, был украшен белыми колоннами и, кроме анфилады комнат с высокими потолками, имел также большой двухсветный зал. Построен этот дом был во второй половине 18-го века и, как описывает его один специалист, являлся типичным дворянским особняком в Москве того времени. Передняя его, по словам моей тети Анны Васильевны Левицкой, урожденной Олсуфьевой, была подробно описана Л. Н. Толстым в «Войне и мире», как передняя дома Ростовых.
Во время французской оккупации Москвы в 1812 году дом был главной квартирой для маршала Даву, и благодаря этому он не был разграблен мародерами, и вся его старинная обстановка сохранилась. В середине прошлого столетия, при жизни моего деда Василия Александровича Олсуфьева, все это поместье занимало семь десятин, из коих две десятины были заняты домом, флигелями, оранжереями, конюшнями и другими хозяйственными постройками. На остальных же пяти десятинах был разбит парк, который при жизни князя Голицына тянулся до самой Москва-реки. В 1883 году, после кончины моего деда, дом («дом Ростовых») был продан его вдовой (его третьей женой) и на его месте построена Морозовская клиника.
В последние годы я часто слышал, что в Москве до сих пор ошибочно считают «домом Ростовых» нынешний дом литераторов на бывшей Поварской улице. Он принадлежал моему двоюродному деду графу Алексею Васильевичу Олсуфьеву и также имел двухсветный зал. Но этот дом был построен только в середине 19-го века, т(о) е(сть) много лет после нашествия Наполеона и, конечно, не мог быть описан Толстым как «дом Ростовых».
Художник В. Д. Поленов снимал флигель дома на Девичьем поле с 1878 по 1881 год, и романтический в своем запустении, разрушающийся архитектурный ансамбль был воспринят им как воплощение тургеневского дворянского гнезда. Там он написал свою известную картину «Бабушкин сад», на которой изображен флигель усадьбы, со стороны Оболенского переулка, и мою тетю Татьяну Васильевну Олсуфьеву — дочь тогдашнего владельца, в виде молодой девушки, поддерживающей бабушку.
В 1880 году Л. Н. Толстой решил переехать из Ясной Поляны в Москву. Вот что пишет об этом в своих воспоминаниях моя тетя Анна Васильевна Левицкая: «Однажды, летом 1880 года, Толстой, обедая у нас, сказал, что он с ужасом думает и не может себе представить, как живя в Москве, ему придется ходить по мостовой, которую он терпеть не может. Когда он заявил обо этом, мой отец сказал Толстому: возьмите дом рядом с нашим садом в Хамовническом переулке. Оттуда Вы сможете постоянно ходить гулять на Воробьевы горы, ни разу не ступая на мостовую, переходя из Вашего сада в наш сад. После обеда мы повели Толстого осматривать этот дом. Пройдя через наш сад, мы, отодвинув одну доску в нашем заборе, очутились в саду купца Арнаутова. Дом стоял пустым, после того как умерла его хозяйка, и, по-видимому, продавался».
Ю. Д. и А. С. Олсуфьевы
Льву Николаевичу очень понравился как дом, так и сад, и мы вскоре узнали, что он приобрел это имущество. Таким образом Толстые стали нашими ближайшими соседями в Хамовническом переулке, и мы виделись с ними ежедневно.
Иванова Е. Ю., Олсуфьева Е. Н. Дворяне и графы Олсуфьевы // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 286—287. — [Т.] IX.
старой московской знати и выдвинулись только при Петре Великом.
I кол(ено). Дмитрий Васильевич, конец XVI века, имя жены не известно.
II кол(ено). Василий Дмитриевич († 1723), обер-церемониймейстер имп(ератрицы) Екат(ерины) I, женат на Еве Голендер (шведка).
III (колено). Адам Васильевич (1721—1784), крестник Петра Великого. Церемониймейстер имп(ератрицы) Елизаветы, статс-секретарь имп(ератрицы) Е(катерины) II. Губерн(ский) предводитель дворянства в Петербурге, почет(ный) член Академии Художеств, женат на Марии Вас(ильевне) Салтыковой — дочь ген(ерала)-аншефа Василия Феод(оровича) Салтыкова и его жены кн(яжны) Марии Алексеевны Голицыной.
IV (колено). Дмитрий Адамович (1759—1808), губернск(ий) предводитель дворянства в Москве, женат на Дарий Александровне Де Лицыной [?—1830]* — дочь кн(язя) Михаила Александр(овича) Голицына и баронессы von Klupfel.
V (колено). Александр Дмитриевич (1790—1853), камергер, действ(ительный) тайн(ый) советник, женат на:
I. Марии Павл(овне) Кавериной — одна дочь Дария А. Миклашевская (1818—1848), сын Павел А. (1819—1844);
II. Мария Васильевна Нарышкина — [двоюродная племянница Екатерины Романовны Воронцовой-Дашковой, первого президента Российской Академии наук], дочь Вас(илия) Серг(еевича) Нарышкина и Анны Иван(овны) Воронцовой.
VI (колено). Василий Александрович (1831—1883), владелец усадьбы на Девичьем поле и хрустального завода в Рославле, женат:
I брак. Мария Алексеевна Ребиндер (1836—1866) — от этого брака 3 сына и 4 дочери. Алексей женат на кн(яжне) Ек(атерине) Сем(еновне) Абамелек-Лазаревой. Александр женат на Софии Сер(геевне) Нарышкиной — два приемных сына: 1) Феодор, 2) ... Адам [1865—?] женат на Софии Мих(айловне) Устиновой. [Дочери Мария, замужем за Богдановым, Софья, замужем за Гебзоттелем, Анна, замужем за Левицким.]
II брак: Анна Александровна кн(яжна) Ливен.
VII (колено). Дмитрий Васильевич (1871—1915), убит в Карпатах, камер-юнкер, предводитель дворянства Шавельск(ого) уезда, женат (с) 1894 (г.) на Ольге Никол(аевне) граф(ине) Зубовой (1870—1939) — дочь гр(афа) Ник(олая) Ник(олаевича) Зубова и гр(афини) Александры Васильевны Олсуфьевой. [Катя, умерла в 1883 г.]
VIII (колено). Алексей (1896—1980), [жил в Риге], женат на Тамаре Конст(антиновне) Витоль. Мария (1898—1964), замуж(ем) за Н. А. Дубровским. Василий (1900—1985), [жил в США], жена Маргарита Титовна Шишко. Наталия (1903—1986), [жила в Австралии], (замужем) за Евгением Алекс(еевичем) Кравцевич(ем) — 2 сына и 1 дочь.
IX (колено). Юрий (1904—[1992]), агроном и арх(итектор)-пейзажист, женат на Александре Серг(еевне) Милорадович (1912) — 5 дочерей.
X (колено). Ольга (1938) за Nicolaus von Niessen — Michael (1965), D(octo)r (of) Med(icine), Cristine (1966), Town Planner. Александра (1940) за Alfred Popp — Andrew (1971), Edward (1974). Мария (1941) за кн(язем) Лео Sayn Wittgenstein — George (1966), Alexander (1968), Catherine (1971), Peter (1975). Дария (1949) за Andrew Forsyth — Tatiana (1970), Christopher (1972), Alexandra (1973). Елена (1955).
III брак (В. А. Олсуфьева): Александра Григорьевна Есипова — 3 сына.
VII (колено). Григорий Вас(ильевич) ж(енат) на Анне Александр(овне) Соломирской. Ольга (1903[—1986]). Николай (1905—1988). Василий (1910—1982).
Кирилл Вас(ильевич) (1876—1914), ж(енат) на Маргарите Александр(овне) Адлерберг [убит на фронте], (3 дочери) Александра Кир(илловна) (1902—1958) за Артамоновым, Наталия Кир(илловна) (1903—1971) за Woerkle, Татиана Кир(илловна) (1905) [Бразилия, г. Сан-Паулу].
Михаил Вас(ильевич) (1880—?) ж(енат) на Анне Львовне Левицкой.
Публикация Е. Ю. ИВАНОВОЙ
и Е. Н. ОЛСУФЬЕВОЙ
Левицкая А. В. Воспоминания Анны Васильевны Левицкой, урожд(енной) Олсуфьевой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 252—285. — [Т.] IX.
Милый Ника1, т(ак) к(ак) ты пожелал, чтобы я писала воспоминания, я посвящаю тебе эти записки, не знаю только, насколько они будут тебе интересны, т(ак) к(ак) когда мне уже 80 лет, то моя жизнь ничего особенного не представляет, я никакой особенной роли не играю и мало встречала в своей жизни выдающихся людей. Итак, я начинаю с самого начала мои воспоминания. Начинаю с того, что мне известно из рассказов папа о моем появлении на свет.
Родилась я в Ницце 3 февраля 1863 г. Мои родители любили путешествовать — часто ездили за границу. Тогда еще не было железных дорог, и путешествия совершались в каретах, называемых «дормезе». В этих дормезах были всевозможные удобства — разного рода сумочки, бахульчики, выдвижные столики, сидения, которые можно было превратить в кровать и т. п. Лошадей меняли на почтовых станциях и таким образом ездили по всей Европе, без особого утомления и даже с большей приятностью, чем по железной дороге, когда, проезжая по живописной местности, от быстроты движения ничего не успеваешь видеть. Итак, я родилась в Ницце. Мой отец Василий Александрович Олсуфьев и моя мать Мария Александровна рожд(енная) Ребиндер имели уже пять детей: 3-х дочерей, Мария, София, Татьяна, и двух сыновей, Алексей и Александр, — я была шестая в семье и родилась, как мне говорили, в Mardi gras**, во время карнавала; в кринолине мама поехала с детьми кататься по Promenade des Anglais и принимала живое участие в Bataille de fleurs*** (что тогда было в большой моде) и конфетти. Все вышесказанное я, конечно, не помню — только по рассказам папа?.
Мое первое воспоминание: я лежу в постели в кабинете мама?, большой комнате около столовой, около моей кроватки стоит кушетка, на ней лежит дядя Ника, брат моей матери, и что-то читает, мама стоит около меня и помогает мне складывать большой кастет2 (нрзб.) катание в Сокольниках 1-го Мая. Я прошу дядю Нику читать мне вслух, а он забормотал языком, и я прошу маму его высечь, что она и сделала. Я не помню лиц, помню только лежавшего спиной ко мне дядю Нику и тонкие руки мама, в черной кофте с широкими рукавами и кисейными рукавчиками из-под черных рукавов. Мне было года 3 тогда, и я выздоравливала после тифа. В то же время у моих сестер Тани и Сони была скарлатина, и мама? проводила около нас и дни и ночи. В другой раз, помню, мама? пришла и говорит мне, что наша сторожевая большая собака Гордон укусила моего брата Сашу и вырвала ему большой клок из штанов — это, очевидно, было уже ранней весной, когда уже можно было выходить в сад.
Надо тебе сказать, что такое был наш дом. Мы жили на Девичьем Поле, тогда еще совсем за городом. От нашего дома до Девичьего монастыря это поле тянулось на 3 версты в длину и около версты в ширину. Перед нашим домом была маленькая лужайка, окруженная со стороны Девичьего Поля довольно глубоким рвом и заборчиком, — эта лужайка называлась «Petit prais»*. Дом был огромный — с большим балконом и колоннами. В этом доме было 17 комнат. Из передней шла целая анфилада комнат и т(ак) наз(ываемая) красная комната, в которой стоял огромный диван красного дерева стиля 40-х годов с зеленой обивкой, где мы детьми всегда кувыркались. Рядом была большая длинная комната в 2 света, библиотека со шкафами из красного дерева, где было не менее 2-х или даже 3-х тысяч книг, огромное количество которых были книги 18-го и даже 17-го столетия, большей частью французские. Затем шла большая голубая гостиная в три окна в 2 света с 4-мя портретами наших предков Голицыных и Нарышкиных, Левицкого3 и Боровиковского4. Один из этих портретов Обер-камергера князя Александра Голицына5 чудной работы Левицкого был впоследствии куплен Третьяковской галереей и висит в отдельной комнате напротив портрета Павла Михайловича Третьякова, основателя этой галереи в Москве.
Дом Олсуфьевых на Девичьем поле. Фасад. Чертеж 1841 г.
Голубая гостиная была в стиле Louis XVI с орнаментами серыми по темно-синему фону и расписным потолком. Двери в этих парадных комнатах также были в том же стиле, белые с светло-зелеными рамками. Все эти комнаты были замечательно красивы. Из гостиной была как продолжение анфилады спальня папа? и мама? и вправо большой зал с тремя стеклянными дверьми на террасу в сад и также в 2 света. Из этого зала, одного из самых больших в Москве, были 3 двери — одна направо в кабинет мама?, в котором я лежала во время тифа, другая дверь вела в буфет и на антресоли с правой стороны дома, с другой стороны, в коридор и также антресоли левой стороны дома. Я очень плохо нарисовала план, но смутное понятие о расположении главных парадных комнат он может дать, а фотография нашего дома у Лиды, и она может вам, если ты пожелаешь, прислать копию. Наш дом на Девичьем поле большая усадьба в 7 десятин — под садом было около 3 десятин, а 2 десятины были под домом, флигелями, службами и двором.
Помню я себя также в кроватке в доме (это была столовая) во время завтрака, когда были поданы бараньи котлетки в папильотках, т(о) е(сть) жареные в бумажных конвертах, которые мы очень любили. У нас был француз повар Луи, по-русски прислуга его называла Иван Иванович — он был женат на одной из наших горничных, русской. Это было еще при жизни мама?, которая умерла в скором времени от скарлатины, которой она заразилась от моей сестры, простудившись, делала мне ванну и промочила себе ноги. Я помню, как мы стояли на коленях во время панихиды перед закрытой дверью в гостиную, где стоял гроб. Она проболела всего несколько дней. Папа был в то время на заводе и приехал в Москву, уже когда она умерла. По поводу ее кончины папа нам рассказывал следующее: «Однажды на заводе у него был неприятный разговор с управляющим — он не заметил, как толкнул стол, и от этого толчка портрет мама, который перед ним стоял, вдруг упал на пол. В это время ему принесли почту, и было письмо от мама, в котором она сообщала, что заболела, но просила его не волноваться, т(ак) к(ак) скарлатина у нее уже была. В этом же письме была приписка ее старой гувернантки Марьи Ивановны, которая писала, что мама больна скарлатиной, доктор Гари очень беспокоился, если можете, приезжайте. Папа немедленно велел запрягать лошадей и поспешил в Москву. Он попал уже к похоронам — его встретил князь Хилков6, который 3 дня просидел в передней, чтобы встретить папа и сообщить ему грустное известие. Папа за это самоотвержение очень любил князя, которого я помню уже стариком лет 60-ти и который часто у нас обедал. После смерти мама — я мало это помню.
Помню, что у нас была толстая, старая гувернантка Ольга Алексеевна Садоротова, которую мы все ненавидели, — она нас всех била, секла, ставила на колени на сухой горох. Помню, как однажды она меня высекла линейкой за то, что я нечаянно уронила башню из кирпичиков. Я упустила сказать, что после меня два года спустя родился у мама сын (7-е дитя), которого назвали Адамом в честь нашего прапрадеда Адама Васильевича Олсуфьева, кабинет-министра Императрицы Екатерины 2-ой. Мать Адама Васильевича была немка, ее звали Ева. Петр Великий соизволил быть крестным отцом новорожденного младенца, но опоздал к крестинам, и ребенка назвали Васильем. Когда Петр приехал и узнал, что младенца уже окрестили, то возмутился и сказал — я хочу, чтобы его звали Адамом. В Библии Ева произошла от Адама, а я хочу, чтобы Адам произошел от Евы. Поэтому у Адама Василия два имени, но он всегда на всех актах подписывался Адамом, и с тех пор в честь именитого крестника Петра Великого у всех Василиев в нашей семье одного сына называли Адамом. Таким образом и мой брат, который родился 1-го октября 1865 года, был назван Адамом. Моя мать скончалась почти 6 месяцев спустя 18-го апреля 1866 г. и похоронена на Вагань(ков)ском кладбище в Москве, около склепа Олсуфьевых, где похоронены дедушка и бабушка и другие Олсуфьевы.
Кроме выше названной злой гувернантки была бонна немка Мина Федоровна, которую я очень любила и которая меня научила говорить по-немецки (я раньше русского говорила по-немецки), и еще одна русская гувернантка Лиза, которую все очень любили. Но тем не менее во все время вдовства моего отца злая, сварливая Ольга Алексеевна играла главную роль. Она боялась трогать только Маню, любимицу папа, которая бы побежала ему жаловаться, и любила она еще маленького Адама, которого звали «Дадя». Меня прозвали «Princesse», так как я как-то прибежала и сказала кому-то: «Няня убила la Princesse». В это время появилась картина «Княжна Тараканова в крепости во время наводнения»7, где она стоит на кровати, окруженная водой, и около нее плывут крысы, ищут спасение. В доме больше говорили по-французски, и я, по-видимому, слышала, как взрослые говорили об этой картине la Princesse Taracanof, я же, увидавшая няню, (которая) убила таракана, прибежала сказать, что она убила princesse.
Мой отец был очень богат — у него, как мне говорили, было 2 больших имения — одно на берегу Оки, в Рязанской губернии, другое в Тульской губернии, хрустальный завод в Смоленской губернии и хрустальные магазины в Москве и в Харькове. Если не ошибаюсь, у него было, до освобождения крестьян, около 400 тысяч годового дохода. Папа был очень добрый и доверчивый человек, его управляющие его жестоко обкрадывали, покупали себе по соседству имения и в конце концов разорили его.
Вице-канцлер А. М. Голицын. 1786 г.
Прости, что отступаю постоянно от первоначальной темы. Итак, папа овдовел, имея 7 человек маленьких детей, воспитание которых его очень беспокоило, и он решил поэтому, (что) необходимо жениться. Его выбор пал на прекрасную девушку красавицу княжну Анну Александровну Ливен, которая, выйдя за моего отца, была нам настоящей матерью. У нее было от этого брака 2-ое детей, Катя и Митя, — но, увы, после рождения Мити она заболела скоротечной чахоткой и скончалась 19-го сентября 1871-го года.
В 1870-ом году была франко-прусская война, и дядя Дмитрий, брат моего отца, живший всегда в Париже, был принужден уехать из Франции и приехал на завод к нам в Каменный, где мы в то время проживали. Я смутно помню это время — знаю, что у меня тогда болели глаза, была, вероятно, трахома, и решено было отправить меня с дядей Дмитрием в Москву. Это было зимой, на лошадях надо было ехать чуть не до Смоленска. Меняли лошадей несколько раз, ночевали мы где-то на постоялых дворах — помню только, что я не могла сама развязать свои теплые панталончики, а дядя Дмитрий был страшно близорук и также не успел это сделать, и привело это к неминуемой катастрофе, к моему большому стыду. В Москве дядя привез меня к Ливенам, они жили в Левшинском переулке около церкви Успения на Могиле, которую ты, быть может, помнишь. В Москве меня лечил известный окулист Браун8. Началось с того, что меня посадил в совершенно темную комнату, где я провела одну или две недели, затем мне стали с кисточки сыпать в глаза какой-то белый порошок, и понемногу мои глаза перестали болеть и я могла видеть. Через некоторое время папа, мама Аненька и вся семья вернулись в Москву. В этот год была введена в России общевоинская повинность, о которой мне говорили, но которую я, конечно, не понимала.
В мае месяце родился Митя. (Ты его, вероятно, помнишь, а его детей всех знаешь.) Помню я наши игры в саду, уроки в саду — у меня и тети Тани была гувернантка фрейлен В. Бок, которую старшие звали «бочка», хотя она была маленькая, худенькая и вовсе на бочку не походила. У Мани и Сони были гувернантки англичанки, не знаю, которая из них была раньше, мисс Hall или мисс Quil. У нас очень часто менялись гувернантки, не знаю, по какой причине, всех их и не запомнишь. Я помню лишь, как мисс, когда пришла к нам наниматься, сидела в уголке в голубой гостиной. Мы, дети, подбежали к ней и спросили: «А Вы долго будете у нас жить» — и стали ей рассказывать, какие у нас были гувернантки. Воображаю, с каким страхом она это слушала. Можно лишь удивляться, что она имела мужество к нам поступить. Мы очень любили играть в индейцев и разбойников, а также устраивать торжественные похороны (croque-nuitaine*) чучела, которого мы тащили с огорода, где садовники их ставили отпугивать птиц. Эти похороны я отлично помню: чучело укладывали на носилки — брат Алеша изображал священника. Маня и Соня несли эти носилки, а мы почти с пением обходили таким образом вокруг всего сада.
Маня, Соня и Алеша читали историю Спарты и были в таком энтузиазме, что сами хотели быть спартанцами. Однажды (это было еще при жизни мама) она удивилась, что с трудом поднимает на руки Соню. Оказывается, они наложили кирпичей в штанишки и за пазуху. Они решили, что и нас надо воспитывать по-спартански. На дворе да и в саду местами росла высокая крапива, чуть ли не в рост человека — и вот Маня заставляла нас с голыми руками и ногами кататься в этой крапиве — если мы кричали, она нам давала колотушки. Спартанское воспитание, которому старшие сестры и брат себя и нас подвергали, по-видимому, имело огромное влияние на всех нас. Тетя Маня и тетя Соня достаточные примеры их выносливости и характеров всей их жизни — когда никакие невзгоды, лишения, голод и ссылка в Сибирь не могли сломить.
Мне доставляет большое удовольствие писать эти записки, но я извиняюсь за всевозможные отступления в хронологическом порядке. Вспоминаю я наше детство, наш огромный тенистый сад, наши огромные оранжереи, это самые большие во всей Москве. Была оранжерея персиков, другая с пальмами и тропическими растениями, одна теплица с орхидеями, одна с камелиями, одна с азалиями, одна с рододендронами и еще огромный зимний сад, около дома, который был не менее 12—15 аршин высоты и где аорокарий9 был так высок, что пробил стеклянную крышу над собой. Папа обожал цветы, был ученый садовод, и цветы у нас были везде на подоконниках зимой, чего только не было, и гиацинты, тюльпаны, азалии, примулы, да всего не перечтешь.
Несмотря на эту роскошь, несмотря на то, что у нас было много прислуги, живущей большей частью со всей семьей, 3 лакея — один выездной в ливрее, один камердинер и один буфетчик, три горничные, кухонные мужики, повар француз Луи, нас совсем не баловали, и я не помню, чтобы папа когда-либо приласкал. Я помню, что мы его боялись, хотя он никогда нас не наказывал — каждый вечер перед тем, чтобы идти спать, мы: Таня, Саша и я, подходя к двери кабинета, крестились, не решаясь войти к нему, поцеловать ему руку, когда он нас крестил перед сном. Утром так же, как и после завтрака и обеда, мы целовали ему руку. Нас воспитывали гувернантки и постоянно пугали тем, что пожалуются папа?. Я говорю, нас не баловали, мы никогда не получали хлеб с маслом, только папа получал хлеб с маслом, и, вероятно, прислуга, которая имела все возможности нас обкрадывать, не лишала себя этой роскоши. Меня часто упрекали братья и сестры, что я вас слишком балую, слишком спускаю вам разные выходки — но я всегда на это говорила и могу сказать это и сейчас — я всегда чувствовала это отсутствие ласки — свое грустное детство и потому старалась вас, моих детей, окружать лаской и любовью, чтобы у вас не осталось грустного воспоминания холодности, а чтобы вы могли, ты, Ника, в особенности, как что-то светлое и теплое вспоминать ваше детство. Нас наказывали гувернантки, и каких наказаний только не было, — в особенности когда, после смерти мама?, папа? был вдовцом. Когда он женился на княжне Ливен, поступили новые гувернантки, хотя нас и строго наказывали, оставляли часто без обеда или запирали на целый день в какую-нибудь комнату, но побоев и стояния на коленях на горохе больше, как кажется, не было. Мы все любили мама? Аненьку — но мне не было еще 8-ми лет, когда она скончалась. После ее смерти нашим воспитанием руководила ее старшая сестра Елена Александровна. Ее также любили, хотя она и была строга, не допускавшая никаких поблажек.
Каждое воскресенье мы ходили с папа? в церковь в приход Знаменья в Зубове. Я почему-то помню, как он вел за руку Адама, мы две, Таня и я, в ситцевых белых платьях с зелеными полосками туго накрахмаленными. Мои братья Саша и Алеша, а впереди Маня и Соня также в праздничных платьях идем через поле в церковь. Когда папа? овдовел во второй раз, мы ездили в церковь в Девичий монастырь, где была похоронена мама? Аненька около могилы ее матери. Папа? ездил каждый день туда к обедне. Я вспоминаю часто наш сад, где мы играли, прятались в кустах, лазили на деревья, изображая индейцев. Маня, Соня, я и Алеша зачитывались романами Купера10, и мы принимали большое участие во всех играх и проказах. Однажды мне было, вероятно, не больше 5 лет или 6-ти, мы все были на огороде, где были парники. И вот Маня и Соня выдумали хождение по перекладинам (наподобие как по канату) над глубокими парниками без рам — я же боялась, что упаду, и предпочла шагать по парникам со стеклянными рамами. Конечно, я сейчас же провалилась в стеклянную раму и жестоко порезала себе ноги и руки — на мой крик, вероятно, даже все принялись кричать, пришел папа, который из оранжереи услышал этот крик и вытащил меня всю окровавленную. Результат этого похождения был тот, что всех детей наказали и запретили отходить от гувернанток, а гувернантки бывали часто в ссоре между собой, и тогда нас делили — старшие должны были играть около своей гувернантки м-ль Reiss (француженки), а мы, младшие, Таня, я и Саша, около м-ль Бок (немки). Конечно, все дети были сердиты на меня, главную виновницу такого печального решенья.
Мы любили делать костры в саду, пекли картошку в золе или варили на поддониках варенье из китайских яблоков.
На одной из лужаек сада росла большая развесистая китайская яблоня. Впоследствии под этой яблоней мой брат Алеша, намеревавшийся идти добровольцем в Русско-Турецкую войну, спал на земле целое лето, тренируясь к невзгодам походной жизни. У нас в саду было два павильона псевдоантичных недалеко от дома, целый домик с 2-мя балконами из одной большой комнаты, оклеенной обоями, изображающими итальянский пейзаж и итальянское представление Петрушки. Эти обои, вероятно, были привезены из Ниццы. Этот павильон при лунном свете ваш отец11 написал масляными красками и был им подарен тете Соне и висит и теперь у Лиды в гостиной.
Другой павильон (павильон Флоры) в Ионическом стиле с колоннами был на самом конце сада в Ионическом стиле с барельефами над колоннами. В Версальском парке вы найдете подобные павильоны. Наш дом был построен нашим прапрадедом князем Александром Михайловичем Голицыным — основателем Голицынской больницы12 в Москве в половине 18-го столетия, и наш дом, который находился в то время совсем за городом, занимал тогда огромное пространство — сад, как говорил папа, доходил до Москвы реки и был в стиле французских домов того времени. Но я уже не видела тот сад, на берегу Москвы реки были построены Хамовнические казармы13, за нашим садом и казармами был Оболенский переулок — с одной стороны, вдоль всей усадьбы было Уваровское поле — большой выгон, где паслись летом московские коровы, — а теперь тянется Олсуфьевский переулок. С другой стороны находился пивоваренный Хамовнический завод и дом Арнаутова, впоследствии графа Льва Николаевича Толстого.
Адам Васильевич Олсуфьев. Вторая половина XVIII в.
Кроме вышеуказанных 2-х павильонов находился еще каменный грот — наше любимое место игры, где мы вели войну и где приступом брали этот грот. Была с этим гротом связана легенда, что если какая-нибудь парочка там объяснялась в любви, то уже всю жизнь эти люди были верны друг другу. Трудно складно писать эти воспоминания, невольно пишу их с отступлениями и не в хронологическом порядке.
Я еще не сказала, что наша сестра Соня с трехлетнего возраста страдала сердечной астмой. Я больше помню ее в кровати, чем на ногах, особенно до нашего переезда на завод (в) 1875-ом году — а также я не сказала, что брат Саша от последствия менингита был ненормальным. Но тогда его не лечили, а жестоко наказывали за его дурные привычки — часами он стоял на коленях до крови на мешке с сухим горохом. Как часто его бедного секли, но ничего не помогало. Только в 1871-ом году, когда доктора, лечившие мама Аненьку, от нас не уходили, доктора сказали папа, что такого мальчика нельзя держать в семье, где есть дети, т(ак) к(ак) его пример пагубен для других детей, и его не наказаниями, а лечением надо воспитывать. Тогда папа стал искать, кому бы дать Сашу. Нашлась одна англичанка вдова м-с Roberts, которая взялась воспитывать Сашу и через год или два увезла его в Англию, где он прожил до 19 лет. Мы все были худенькие и довольно болезненные дети, одна Маня была всегда здорова и коновод всяким играм и похождениям. Итак мы росли, редко бывая в гостях, и т(ак) к(ак) нас было всех без Саши 8 детей — то шума и крика было достаточно. Старшие учились у учителей: были учителя для русского языка, математики, истории — для французского была м-ль Drayard, а мы, младшие, учились всему у нашей гувернантки. Нас воспитывали в страхе родителей и нас пугали, что пожалуются отцу. Это было самое страшное.
К рождению, именинам, на Рождество и на Пасху мы должны были делать им подарки, и подарки, требующие немало времени. Я помню, мне не было еще восьми лет, я вышивала по канве папа? туфли. Кроме этого надо было учить наизусть какую-нибудь басню или стихи — переписать то, что мы выучили каллиграфически без единой ошибки. Это было, пожалуй, самое трудное. В торжественный день папа садился в углу столовой (большой залы) на качалку, а мы все один за другим подходили, поздравляли его и декламировали выученные стихи и подносили написанное нами и свернутое в трубочку, бумагу, перевязанную красивой лентой. Наши гувернантки очень напирали на это — я скажу, оно имело свою хорошую сторону, приучало нас помнить тезоименительства и что-то делать для родителей — как раз обратное тому, что я вижу теперь, когда дети все требуют от родителей и считают это в порядке вещей.
Все, что я написала, относится к моему раннему детству до женитьбы папа в третий раз. Папа обожал свою первую жену, мою мать, а также маму Аненьку и ужасно чувствовал свое одиночество, после смерти той и другой. Иметь 9 человек детей да воспитывать их как следует не легкая задача. У Мани и Сони была англичанка мисс Walles, у Тани и меня м-ль (нрзб.), у братьев были гувернеры — имена их я не помню за исключением старика француза м-р Mingin в белых панталонах. На одном пикнике на Воробьевых горах, когда нас захватила сильная гроза — и эти горы из красной глины, как в Щелкове, были так скользки, что он упал и покатился вниз с крутой горы, и его до того белоснежные панталоны остались бесконечной темой для наших шуток. Все мы учились дома и довольно много — а играть мы могли только один час после завтрака и час или два вечером после обеда, когда играли в кошки-мышки, в прятки (кашкуран) и другие подобные игры. Алеша любил прятаться на шкапах в библиотеке — куда он влезал по лестнице гимнастики или по шесту, перебирался по перекладинам гимнастики через всю библиотеку и прятался на противоположном шкапу, где никто из нас не мог его достать. Так продолжалось до 1873-го года, когда в один прекрасный летний вечер папа не встретил в саду тетю Адю Ливен в сопровождении своего друга Александры Григорьевны Есиповой, очень хорошенькой барышни лет 25 — с очень красивыми глазами и чудными волосами. Папа был поражен ею, и скоро мы узнали, подслушав разговоры гувернанток однажды вечером, когда они думали, что мы спим, что папа собирается жениться. Некоторое время спустя папа позвал нас в свой кабинет, сел на кушетку и, приблизив нас к себе, сказал: «У вас скоро будет новая мама». Помню, что Таня разрыдалась — ей было тяжело, что папа забыл уже маму Аненьку. Маня и Соня уже знали Александру Григорьевну, она им нравилась и они были как будто рады, а я не помню, как я и Адам отнеслись к этому известию. Наши гувернантки мисс (нрзб.) и м-ль Бок нас покинули, и на их место поступила бывшая гувернантка Александры Григорьевны мисс (нрзб.), довольно уже пожилая старая дева. Надо вам сказать, что м-ль Бок страдала кошмарами, во время которых она страшно кричала, ржала как лошадь и так громко, что однажды папа, сидевший у себя в кабинете на другом конце дома, услыхал этот крик и прибежал и ее разбудил, — а мы, Таня и я, спали в той же комнате, где она, ничего не слыхали. В то же почти время папа услышал какой-то шум — оказалось, что в большой голубой гостиной рухнула штукатурка одной половины потолка.
Какое счастье, что это случилось ночью, а не днем, так как мы всегда сидели за большим круглым столом, как раз на том месте, где лежала штукатурка — стол был сломан. После этого нас не пускали в эту комнату, пока не было все опять снова сделано. Папа ездил в этот год за границу на всемирную выставку в Вену и в Париж и оттуда в Англию, чтобы повидать Сашу, который жил у м-с Roberts около Hastings’a в St. Leonard on Sea. В Париже папа купил замечательно красивый штоф в стиле Людовика 16-го для обивки всей мебели голубой гостиной, зимой он собирался жениться и весь дом он хотел обновить.
Под Новый Год была у нас чудная елка, на которой присутствовала наша будущая мачеха и ее родители. Я отлично помню светло-желтое шелковое платье в мелких оборках на Александре Григорьевне, которое ей очень было к лицу. Она пела, как нам казалось, очень хорошо, сама себе аккомпанируя, «Adieu»* Шуберта и другие романсы — мы все ею восхищались. Венчание было в дворцовой церкви, т(ак) к(ак) отец14 нашей мачехи был директором императорского архива и Есиповы жили во дворце — в той квартире, в которой впоследствии, если не ошибаюсь, жили Бартеневы15.
После свадьбы папа, мама с Катей и Митей уехали в Дрезден, где прожили до весны, а у нас поселилась ее мать София Николаевна Есипова и, если не ошибаюсь, и отец Григорий Васильевич — очень милый старичок.
Приблизительно в то же время в Петербурге была свадьба дочери16 Государя Александра 2-го с принцем Единбургским, впоследствии Кобургским. После свадьбы Государь со всей семьей и царственными гостями приехал в Москву, чтобы им показать этот город. И вот в это время у нас дома за завтраком пошел разговор о том, что старшие Маня, Соня, Алеша и Таня были у Государя еще при жизни мама, говорили, как они написали Царю, и тот их пригласил приехать в Петровский дворец, где он тогда летом жил. Тогда мы оба, я и Адам, решили, что и мы должны просить приглашение от Государя. Маня и Соня возмущались и говорили: «ну и будете обезьянами». На что мы ответили: «хотя бы и обезьяны, а напишем», и, встав из-за стола, пошли в нашу комнату и там написали на почтовой бумаге, на которой была картинка с цветком «Pensee»**, написали Царю письмо следующего содержания: «Ваше Императорское Величество — позволь (мы долго обсуждали, писать ли на Вы или на ты, и решили, что так как мы его любим как отца, то надо писать на ты) нам приехать к тебе ибо наши старшие сестры были у тебя лет десять тому назад и нам очень хочется тебя видеть. Твои верные подданные Адам и Анна Олсуфьевы». Это письмо мы положили в конверт и написали адрес: Его Императорскому Величеству Императору Александру 2-му Романову. Кремлевский дворец. Москва, в собственные руки.
Дедушка Григорий Васильевич нам сказал, что когда пишется — в собственные руки, то никто не смеет распечатать письма, кроме Государя. Запечатали мы письмо красным сургучом, но не помню, какую печать мы приложили. После этого мы, Адам и я с его гувернером, пошли гулять, и я сама лично опустила письмо в почтовый ящик, т(ак) к(ак) мы боялись, что м-р Pignat, если пойдет один его опускать, то спрячет письмо в карман, а сделав это сами, мы уже знали, что письмо пойдет. Мы пошли дальше в Кремль и смотрели, как к главному подъезду подъезжала карета за каретой и выходили дамы в нарядных придворных платьях и военные в мундирах и всем gala*, это был раут, что называется baise-mains**, было очень холодно, снег скрипел под полозьями саней — но мы долго смотрели — это было очень интересно. В этот же вечер, было, вероятно, 7 или 8 вечера — мы сидели в кабинете папа, где в то время жили Есиповы, и вдруг слышим звонок у подъезда, смотрим в окно и видим: стоит тройка лошадей и кто-то вылезает из саней. Лакей открыл дверь, и выходит высокий черный господин в шинели и спрашивает: «Здесь живут малолетние Адам и Анна Олсуфьевы?» — и Маня и Соня с криком «здесь» бросились вперед. Этот человек держит в руках большой конверт — отстранил моих сестер и говорит: «Вы не малолетние. От Императора Александра II малолетним Адаму и Анне Олсуфьевым в собственные руки». Мы выскочили оба вперед, и нам он вручил конверт, в котором было приглашение за подписью Государя, явиться на другой день в Кремлевский дворец в апартаменты Наследника Цесаревича17 в 1 час дня. Этот господин был гоф-фурьером и бывал у нашего управляющего и говорил, что много было беготни, чтобы узнать, где мы живем, т(ак) к(ак) мы забыли поставить свой адрес — а говорит, что Государь, прочтя наше письмо, очень смеялся и приказал нас найти. По всему двору пошла суматоха, но когда об этом узнал этот гоф-фурьер — он сказал, что на Девичьем поле; там дом Олсуфьевых и там много детей. Вот как видите, даже таких двух клопиков, как я и Адам, нашли по приказу Царя.
Вы представляете себе наш восторг и что только с нами не было, мы кувыркались с Адамом по всем диванам и банкеткам во всем доме, крича «Ура» во все горло. Сейчас же было послано за Иваном садовником (это был главный садовник из бывших крепостных моего отца, замечательно сведущий в своем деле), и когда он пришел, ему было приказано сделать большой букет из белых орхидей и ландышей для молодой принцессы Единбургской, и сказали ему, что мы (я и Адам) поедем с этим букетом к Государю. Не знаю, как мы в этот вечер легли спать и как спали, но на другой день с самого утра началась суматоха. В 12 часов была подана карета, в которую сели мы оба, наша новая гувернантка мисс Oben и дедушка Григорий Васильевич Есипов и с большим букетом из белых орхидей и ландышей и очень красивым, как в то время было в моде. Ведь папа и мама в это время были в Дрездене с маленькими Катей и Митей и ничего об этом событии не знали. Мы приехали во дворец на половину Наследника, если помнишь Московский дворец в Кремле, то этот подъезд находился за решеткой, которая отделяла дворец от Оружейной палаты. Когда мы вошли, кто-то сказал Григорию Васильевичу, что у Государя не назначено для нас время и полагают, что, вероятно, Государь нас примет во время завтрака. Мы очень долго ждали в какой-то комнате, но, наконец, нас повели в голубую гостиную Наследника, где нас обоих поставили среди комнаты, а мисс Oben осталась стоять за нами в углу около стены. И вот вышел из другой комнаты Государь18, который показался нам великаном, чем он в сущности и был. Он нас поцеловал и спросил, а где папа, на что мы ответили, что он женился и уехал в Дрезден. Он знал, что мама Аненька — фрейлина Императрицы умерла, и спросил, видя, что я не выпускаю из рук чудного букета: «Вы, вероятно, хотите видеть мою дочь?» «Конечно», — сказали мы. Тогда он открыл дверь в ту комнату, из которой он вышел, и позвал: «Мари, иди сюда», она пришла, и за ней гости. — Тут были и Наследник будущий Александр III и все великие князья (Алексей, Владимир, Павел)19, будущий английский король Эдуард VII20, принц Единбургский, Дагмара (будущая Императрица Мария Федоровна)21, будущий Германский Император Фридрих22 и другие лица. Мы дали букет Марии Александровне, причем сказали, что эти цветы из наших оранжерей. Она также нас поцеловала, Государь еще что-то сказал и отпустил нас. Мы уехали домой радостные, что увидели самого Царя, и послали в тот же день папа? телеграмму: «Сегодня представились Государю Адам и Анна». Воображаю их удивление в Дрездене. Не знаю, была ли эта телеграмма по-немецки или по-французски. После этого я из картона соорудила ту комнату, в которой были во дворце, и хотя с тех пор прошло уже 70 лет, я отлично помню расположение мебели, и когда, много лет спустя, я была во дворце, я сейчас же узнала комнату, обитую светло-голубыми штофными стенами и с голубой мебелью.
Раньше чем переходить к повествованию нашей жизни на заводе в Каменце, куда мы переехали весной того же года, я должна вернуться назад. Не знаю, как по моим описаниям вы представляете себе наш чудный дом, с обстановкой в стиле Людовика 16-го, с белой мебелью с позолотой, карнизами, всевозможными bibelots*, портретами предков и чудным садом с прямыми аллеями наподобие маленького Версаля. У нас в саду были у каждого любимые места, были скамейки, называемые: le salon vert**, длинная полукругом скамейка, на которой свободно могли сесть 15, если не 20, человек, было Катринру (Catherinru), где мы летом каждое утро учились, 3 скамейки с круглым столом под большими липами. Наш сад был почти весь липовый, была только большая береза, несколько больших сосен, 2 большие высокие пихты, которые были старше лип — и один большой пирамидальный тополь, который даже не завертывали в рогожу на зиму. Был помимо оранжерей, знаменитых на всю Москву, огромный грунтовый сарай с чудными шпанскими вишнями. Невольно вспоминаю все это как чудесную сказку, — особенно хорош был сад ранней весной, когда все лужайки в саду были покрыты голубым ковром из подснежников. Мы очень любили искать душистые фиалки, которые когда-то бабушка Марья Васильевна привезла из Италии и посеяла по всему саду. Это был своего рода наш спорт: кто первый принесет первую фиалку, кто наберет их больше.
Весной 1874 года мы в Тройцын день приехали на завод. До Смоленска ехали поездом, а оттуда более 100 верст ехали на лошадях. Помню я на локомотивах кудрявые березки, по случаю Тройцы, это нас очень поразило. На лошадях ехали с ночевкой на каком-то постоялом дворе, дорогой временами останавливались, чтобы покормить лошадей, и сами, конечно, ели всякую в дороге провизию. И вот мы в Каменце подъехали к дому, их было два — старый в 2 этажа и другой новый в один этаж. Вдоль дома шла широкая дорога, покрытая белым, как мне казалось, песком, что было не песок, а просто битое стекло. Сад был небольшой, с тоненькими молодыми липками, ничего красивого не представлявший. За садом была дорога из поселка рабочих на завод, по которой шли несколько раз в день все рабочие завода, около тысячи человек. За дорогой был опять забор, а за забором пустырь, спускавшийся до самого озера. Завод стоял на берегу двух запруженных рек Надвы и Онаротог, которые и образовали большое, очень живописное озеро, с островами посередине, и окруженное лесами, которые тянулись вокруг всего завода на много десятков верст. Нас встретили папа? с мама? и повели нас в наши комнаты. Нас, младших поместили в старом доме, если не ошибаюсь, на втором этаже, откуда из окна был чудный вид на озеро и леса до самого горизонта. Маня и Соня имели 2 комнаты в новом доме. Новый дом был очень симпатичный, срубом без штукатурки снаружи и двумя большими балконами. В этом доме были кабинет папа с правой стороны передней, слева большая столовая, гостиная и две комнаты сестер — из передней был длинный коридор и две большие комнаты спальни папа и мама, и гостиная мама, большая красивая комната с мягкой дубовой мебелью, обитой кретоном с лиловыми цветами. Кроме этих комнат еще несколько комнат для прислуги. Во дворе в особом флигеле была кухня. Около двора был еще второй сад, также небольшой, в котором росли вишни, яблони — приблизительно полдесятины, и в этом так называемом полисаднике были также парники и небольшой огород. Большой огород был внизу около озера. За палисадником был скотный двор, конюшни, каретный сарай и какие-то службы.
Жизнь на заводе мало отличалась от жизни в Москве, разница была лишь в том, что гуляли мы не в саду, а делали лесные, очень большие и интересные прогулки. Дальнейшим образованием сестер Мани и Сони занималась мама, много с ними читала, приучила их любить книгу, искусства — она играла сама, хорошо пела, занималась живописью, писала масляными красками всякую nature morte, главным образом цветы и фрукты. Мои старшие сестры обязаны были ей своим развитием. Соня, постоянно почти больная от астмы, любила рисовать, и мама ей очень много дала в этом смысле. По вечерам играли они с ней в 4 руки или мы все пели хором разные песни: «Гриб, гриб боровик» или «В гнезде воробушки сидят». Папа? обожал свою жену и часто ходил с ними гулять, мы же, младшие, были предоставлены своей гувернантке. Уроки русского и математики давал нам студент, гувернер Алеши. Катя и Митя были еще с нянькой. Катя была уже тогда очень красивая девочка, жгучая брюнетка, и мы очень любили их обоих — им было тогда 3—4 года, не более. Мы тоже каждый день ходили на завод — в гуту, где делали графины и стаканы — мы сами любили дуть в стекло и выдували большие пузыри — рабочие нам делали стеклянные игрушки, всевозможные куклы из разноцветного стекла и трубки всякой величины, в которые мы трубили.
Гут, где были 2—3 печи и рабочие менялись каждые шесть часов, имел каждые 3 дня перерыв для варки стекла, что длилось обычно 30 часов. Около печей была нестерпимая жара — рабочие то и дело бегали на озеро, чтобы окунуться на одну минуту, не раздеваясь, как были в гуте. Большинство этих людей имели сердечные болезни — так тяжело выдувание стекла. Рабочий имел большую железную трубку в 2 аршина длины — он ею набирает из дайницы комочек жидкого расплавленного стекла, дует в трубку, вертя и раскачивая ее, пока не выйдет у него довольно большой пузырь, который он вставляет в деревянную форму, которую мальчик, как называли, хлопец, держит и закрывает. Вся процедура длится не более 2—3 минут. Ножницами рабочий отрезает верхушку пузыря и сбрасывает образовавшийся стакан хлопцу на полку. Хлопец спешит отнести этот стакан в другое место — его ставили в большой ящик в горячую печь, где такой ящик, полный всевозможной посуды, передвигался постепенно по мере охлаждения, пока, уже совсем остывший, его вынимали в магазины, т(о) е(сть) склады. С этого склада посуда поступала в (нрзб.) — большие, длинные здания, где работало не менее 200 рабочих, которые шлифовали и гранили посуду и рисовали, т(о) е(сть) гравировали разные рисунки и вензеля.
Эти последние рабочие от напряжения слуха (гравировка делается так, что по углублению гравировки рабочий узнает, достаточно ли глубок деланный им рисунок, не видя, что он делает) часто сходили с ума, а шлифовщики, у которых холодная вода, льющаяся на колесо, лилась по рукам до локтей, часто страдали ревматизмом и чахоткой. Папа? очень много старался изменить к лучшему это положение вещей, но ничего придумать не мог. Нас всех интересовала работа на заводе, и мы редкий день не ходили в какие-нибудь отделения завода по дороге в лес.
На другом берегу озера начинался уже Брянский уезд с дремучими сосновыми лесами — иная сосна была в три обхвата шириной, большие мачтовые деревья. В этом лесу, куда мы чаще всего ходили гулять, были скифские курганы — которые мой отец еще много лет до нас раскапывал, находил в них много интересных вещей, бронзовых и золотых, которые он подарил, если не ошибаюсь, Румянцевскому музею в Москве. Описывая нашу жизнь в Москве до жизни на заводе, я упустила сказать, что Адам и я часто ходили с м-р Pignat, его гувернером, в картинную галерею князя Голицына на Волхонке23, около храма Спасителя, рядом с 1-ой мужской гимназией. М-р Pignat был дружен с смотрителем музея, одним стариком французом, и мы очень любили, чуть что не каждую среду мы туда ходили. Эта галерея несколько лет спустя была куплена Эрмитажем. — Некоторые картины у меня остались в памяти — особенно одна Мадонна Рафаэля и одна картина Леонардо да Винчи, на которую каждый раз указывал француз, говоря: «Voyes la serenite de ce regard, la(serenite) de cette expression»*.
Кроме этих, имевших влияние на нас прогулок — интересно вам рассказать про одну старушку — 90-летнюю княжну Волконскую24, родную тетку графа Льва Николаевича Толстого. Эта старушка осталась круглой сиротой в 14 лет и имела на руках кучу братьев и сестер, еще совсем маленьких, по-видимому. Она не была педагогом, потому один из братьев впоследствии ее ограбил, и она была настолько бедна, что вязаньем и вышиваньем по канве до самой своей смерти зарабатывала себе пропитание. Хотя у нее где-то в Москве была комната, она большую часть времени жила поочередно у своих знакомых и друзей. Я помню ее последнюю зиму жизни в Москве, уже после свадьбы папа она у нас жила несколько недель — это она учила меня и Таню вязать ажурное вязанье, как я делала здесь в Париже. Эта старушка рассказывала нам, как ее мать, бывшая гофмейстериной, привозила ее во дворец к Екатерине 2-ой во время ее туалета и как она там видела нашего прапрадеда, толстого Адама Васильевича Олсуфьева, кабинет-министра Императрицы, и других министров, являвшихся с докладом рано утром, когда она делала свой туалет, сидела в пудермантеле**, и ей завивали волосы.
Рассказывала старая княжна про коронацию Императора Павла 1-го, как дамы должны были при встрече с его каретой выходить из экипажа, делать ему реверанс, ступая в большую грязь. Коронация была ранней весной, а улицы в Москве не были мощеными. Въезд Императора был в вербную субботу, и все должны были махать зелеными перчатками, т(ак) к(ак) зелени не было в это время. Эта старушка меня очень полюбила и подарила мне эмалированный голубой с цветочками медальон не больше куриного яйца. В этом медальоне был игольник с кукольными иголками, кукольный серебряный наперсток и ножницы, которыми можно было резать. Я была еще мала, чтобы понимать драгоценность этой вещицы, играла с ней в куклы, пока Александра Григорьевна не увидала эту вещь. Она ее отобрала и поставила на этажерку у себя в комнате как вещь настоящую эпохи Людовика 15-го художественной работы.
Про эту княжну Волконскую нам рассказывали очень интересный анекдот. Она одевалась бедно в старый салоп (шубу) и платок на голове (шляпу она не носила). И вот походившую на салопницу, однажды, когда была в Архангельском соборе какая-то торжественная панихида, жандарм, стоящий у дверей собора, не хотел ее пустить в собор — она оттолкнула жандармов, говоря: «Пусти, пусти, мне мощи тут сродни». — В Архангельском соборе были мощи св. Михаила Черниговского — прапрадеда Волконских. Жандармы испугались старухи, у которой мощи сродни, и провели ее в собор, где она стояла рядом с генерал-губернатором и другими сановниками. Когда мы жили на заводе, получено известие о ее смерти — ей было 94 года и она умерла в своем бывшем имении Тверской губернии, в избе на руках у своего бывшего крепостного.
Итак, продолжаю про наше житье-бытье на заводе. 2-го февраля 1875-го родился там мой брат Гриша, которого вы все знаете и который теперь, если еще жив, находится на Мадагаскаре. Перед его появлением на свет приехал к нам молодой доктор-акушер Владимир Михайлович Иванов — с которым после этого подружилась вся семья. Он был очень симпатичный, хороший музыкант, и музыка у нас в доме еще больше процветала. Маня и Соня и Александра Григорьевна играли с ним в 4 руки. Мы много гуляли с ним по лесам, и я помню, как через речку Невишку, через которую было перекинуто большое дерево, он переносил мою сестру Катю и брата Митю, держа их подмышками с двух сторон. Алеша, брат, любил животных, у него постоянно были какие-нибудь зверюшки, которых он приручал. Помню лисицу со сломаной ногой, которой он делал перевязки и которая кончила тем, что укусила ему руку. Но главное был ручной медвежонок Мишка, который жил на дворе на цепи — ему мы построили большую конуру, целый дом, но в этой конуре жили не столько он, как все собаки, которых было на дворе немало. Одна из этих собак Варган была собачьим доктором, всегда зализывала раны у собак, эта собака очень любила музыку и всегда сидела под открытым окном, когда слушала пение в доме. Однажды она даже забралась в церковь во время службы. Маня организовала хор церковных певчих и очень усердно ими занималась — пели даже очень недурно, так как подобрались хорошие голоса и взрослых и детей.
Дмитрий Адамович Олсуфьев. 1786 г.
Соня любила давать уроки грамоты в школе и серьезно этим занималась. Кроме школы грамотности была еще и рисовальная школа, где учились рисовать по стеклу. Для этого папа привез из Дрездена одного немецкого художника по фамилии Риккерт.
Еще мама устроила 2 раза в неделю занятие шитьем для молодых девушек-рабочих и маленьких девочек. Так как у них руки не отличались чистотой, то мне было поручено смотреть за тем, как они себе моют руки. Для этого в коридоре около столовой стоял на табуретке таз с водой и кусок мыла, и поочередно все 20 или 30 девочек должны были мыть руки.
Я не помню, долго ли у нас жила мисс Oben, ее сменила мисс Mac-Lochlin, шотландка — очень скупая и неприятная — которая меня постоянно наказывала без обеда или без прогулки, запирала в своей комнате, где я должна была учить английские неправильные глаголы. Еще одно из способов ее наказаний было, что я должна была смотреть, как горничная убирала ее комнату. Каждое воскресенье мисс Mac-Lochlin исчезала на целый день — куда она ходила, было неизвестно, но часто она возвращалась домой пьяная, я помню, что по воскресеньям она летом надевала белое пикейное платье с огромными подковами. Эта гувернантка жила у нас, насколько я помню, (нрзб.) Ей на смену явилась швейцарка м-ль Jean Jaquet, с которой особенно подружилась Таня, но которая почему-то невзлюбила меня. У меня в то время была собачка, маленький белый пинчер по названию Букет, которая на вопрос «Wie spricht das Lochlin?»* принималась неистово лаять — эта собачка, которая стала называться Буськой, от меня не отходила, спала у меня на кровати, и если мы уходили гулять без нее, притаскивала в переднюю все, что находила моих вещей — туфли, чулки, игрушки. Из-за этой собачки у меня было крупное недоразумение с м-ль Jean Jaquet, дошедшее до того, что она целый месяц со мной не говорила и уроков мне не давала. Папа и мама были в это время в Москве — я забыла сказать, что брат Кира родился через год после Гриши также на заводе и опять для родов был приглашен Владимир Михайлович Иванов, которого мы все очень любили.
На Рождество у нас были елки — одна для детей рабочих, другая для нас самих. Помню, как мы ходили в лес, выбирать и рубить елки. В последнее лето нашей жизни на заводе был убит на охоте огромный медведь. Этот медведь в течение 2-х лет резал коров из нашего стада, и однажды он убил столько коров, что рабочие объявили, что не станут работать, пока его не убьют. Говорят, что он зарезал не менее 50 штук. Была организована облава — все рабочие со стеклянными трубами пошли в лес, где предполагали найти медведя, т(ак) к(ак) медведь закапывал зарезанных коров, покрывал их ветвями и сухими листьями. И вот мы также всей семьей поехали на линейке в лес на эту охоту. Я помню, что меня поставили на большой пень и я долго стояла, слушала, как вдалеке рабочие трубили на все лады, а поблизости лежали дохлые полуобъеденные коровы, но в этот день медведя не нашли — его нашли на другой день и привезли убитого медведя с триумфом на завод на площадь между нашим домом и церковью. Мы смерили эту тушу, между ушами было ? аршина25. Тогда мы решили привезти нашего Мишку к медведю, но наш Мишук, понюхав медвежью тушу, с ревом пустился бежать домой и спрятался в свою берлогу — он, по-видимому, испугался своего собрата. Мы везде брали с собой Мишку гулять. По заводу его вели на цепи, чтобы он не пугал детей, но в лесу мы его пускали бегать на свободе. Иной раз, учуяв на какой-нибудь сосне пчелиный рой, — он взбирался на дерево, желая полакомиться диким медом. Мы тогда прятались в лесу, и надо было видеть, как этот Мишка не знал, куда деваться, — если же кто-нибудь из нас показывался, он бросался к нам со всех ног точно собака — он был совсем ручной и прожил у нас почти 2 года, пока не стали рабочие его дразнить, и тогда из опасения, что он может убить какого-нибудь ребенка, папа приказал убить нашего милого Мишку.
Одно из наших любимых удовольствий было катанье на лодках — у нас были две лодки, одна большая, а другая маленькая. В маленькой я и Адам любили ранним утром плыть на рыбную ловлю. У Алеши была душегубка — лодка, выдолбленная из одного большого бревна. Все рабочие употребляли такие душегубки, длинные пироги, очень быстрые, но легко опрокидывающиеся, что не раз случалось с Алешей. Мы ездили далеко вверх по рекам, по Надве и по Оноротю — особенно живописны были берега Оноротя — местами мы плыли под зеленым шатром деревьев, ветки которых делали настоящий шатер над рекой. Какие цветы там только не были, какие огромные ландыши на островах и вдоль берегов. Так жили мы спокойно и счастливо почти три года.
В это время всех волновали известия о турецких зверствах в Сербии, Болгарии и Черногории. Только об этом и была речь. Генерал Черняев26 собрал отряд добровольцев и двинулся защищать братушек — назревала русско-турецкая война. Мы вернулись в Москву перед Рождеством 1877-го года. Папа, мама, Маня и маленькие Гриша и Кира уже были в Москве — мы ехали лошадьми в санях в возке, т(ак) к(ак) было очень холодно — до Рославля в 80 верстах от завода. Грустно было покидать Каменец с его привольем, с его дремучими лесами, с чудной весной, когда в лесу из-под снега пробивались чудные лиловые крокусы, которых там называли зоны, из которых девушки и парни плели венки и всю неделю после Пасхи работали в венках на голове. Сейчас вижу эти, никогда я после их нигде не видела.
Дарья Александровна Олсуфьева. 1786 г.
Мы приехали в Москву уже вечером — в доме горели лампы, и я была поражена тогда красотой и громадностью нашего дома. Первое, на что я обратила внимание, это что в библиотеке уже не были закрыты шкапы красного дерева с книгами. Мама сняла все дверцы, и книги были все на виду, и какая их была масса! В гостиной меня поразила красота розовой обивки на белых стульях и креслах, а в столовой коллекция семейных портретов, где они раньше были, не знаю, но такого множества я не ожидала. Там были все Олсуфьевские и Нарышкинские предки, начиная от Адама Васильевича и обер-камергера князя Голицына — до портретов папа, мама, мамы Аненьки и самой Александры Григорьевны. Между ними стояли бюсты князей Голицыных, а в углах большие мраморные статуи, привезенные еще дедушкой из Италии — Аполлона Бельведерского и Венеры Лидицийской27. В комнате рядом, некогда гостиной моей матери, был теперь кабинет папа с большой мраморной статуей Амура и Психеи, большой картиной Весны художника Dufer’a28, другой большой картиной букет маков художника Chabal’a29 и много других картин — оригиналы портретов Бецкого30 и его сестры, княгини Дашковой31, сподвижницы Екатерины 2-ой; виды нашего Каменца, сделанные художником А(нрзб.), и другие. И потом меня поразила масса цветов и на окнах и в углах комнат, а в гостиной чудные кокосовые пальмы до потолка и камелии и азалии в полном цвету.
передней, где прежде был кабинет и уборная папа, Катя и Митя также были наверху со своей бонной, а младшие Гриша и Кира в большой детской около столовой. Александра Григорьевна устроила свой кабинет в большой спальне рядом с гостиной, где комната была разделена пополам большой кретоновой драпировкой. Ее кабинет или гостиная, стены которой были с фресками 18-го века в стиле Людовика 16-го, была настоящий музей. Там была и мебель, которую при нашествии французов в 12-ом году чуть было не сожгли, но которую кое-как починили по приказу маршала Davou32, где в китайском бюро деревья росли кверх ногами. Были там из слоновой кости Адам и Ева в раю, окруженные всеми животными из слоновой кости, масса миниатюр, египетские скарабеи33, привезенные папа из Египта, и был оригинальный портрет Екатерины Великой на белой лошади34, копия с которого находилась в Оружейной палате. Этот портрет, как и его портрет Императрицы Елизаветы35, подарила Императрица князю Голицыну, нашему прапрадеду, дочь которого была замужем за Дмитрием Адамовичем Олсуфьевым, моим прадедом.
Жизнь в Москве совсем не походила на нашу прежнюю или на жизнь на заводе. Мане было уже, если не ошибаюсь, 19 лет, Соне 18, и их начали вывозить в свет, на маленькие вечеринки сперва, а потом на балы — у нас в доме также бывали вечера. Были танц-классы — приглашен был из Московского балета известный балетный танцор Гиллерт36, который учил нас всем па, вальсу, мазурке и кадрилям, которые были в то время в моде. Мы очень любили эти танц-классы, на которые приглашались и другие барышни. Помню я появление Уваровых37 — папаши, Кети и ее братьев Али и Сережи — оказывается, нас они прозвали «steeple chase»*, потому что видели нас шагающих по Тверскому бульвару с гувернанткой чуть что не каждый день. Мы завтракали в 12, а после завтрака ходили гулять и доходили до конца Тверского бульвара, до магазина Филиппова, чтобы в этой булочной купить горячие калачи или шведский хлеб. В 3 часа надо было быть дома, т(ак) к(ак) к нам приходили учителя. В 2 часа времени мы должны были отшагать, значит, туда и обратно не менее 12 верст. Вот и вышли мы steeple chase. У Уваровых была гувернантка м-ль Osberied, эльзаска, которая их воспитывала и которую ты видел, когда Уваровы с ней приезжали в Евпаторию.
Кроме Уваровых мы познакомились с семьей князя Лобанова-Ростовского38, жившего в начале Пречистенки. У Лобановых каждую субботу вечером были также танц-классы с тем же Гиллертом, и мы очень любили у них бывать — их было также очень много детей, чуть ли не 9 или 10. Некоторые были уже молодые люди и молодые барышни, как, напр(имер), Катя Шеншина, падчерица князя Лобанова, которая очень подружилась с Соней. Были родственники Голицыных Волковы, из коих ты, Ника, знаешь Ольгу Львовну Арсеньеву, и Даксергофы — которые были в близком родстве с нами. Александра Григорьевна любила ездить в свет и у себя принимать — у нас бывали по четвергам jour fixe’ы**, куда приезжало немало гостей. Часто бывали Кавелины, он был директором Императорских театров, и мои сестры с папа и Александрой Григорьевной часто бывали в их директорских ложах и видели и слышали всех лучших артистов того времени: Патти39, Нильсон40, Лукку41, Нино Лани и других. У нас дома часто бывали музыкальные вечера трио и квартеты, которые продолжались до поздней ночи и были очень интересные. Иногда папа приглашал обедать Николая Рубинштейна42, который, хотя и в другом роде, был так же хорош, как его знаменитый брат Антон. Николай Рубинштейн был основателем музыкального общества в Москве, а также основателем и директором Московской консерватории. Мне было тогда 13 или 14 лет, и на все эти вечера меня не пускали — я слышала музыку из других комнат. Еще бывал у нас Бартенев43, хороший старик, издатель «Русского архива». В общем надо сказать, что жизнь тогда была интересная, с запросами, а не то, что теперь, когда культ тела поставили на первый план.
Была тогда турецкая война — мы все работали на войну. Помню я парад на Театральной площади, мы смотрели из окна Малого театра — когда Государь объявил войну, с каким восторгом его встречала вся Москва. Он с трудом пробирался верхом на лошади сквозь эту густую толпу народа. С нами была наша гувернантка-швейцарка, ярая республиканка: м-ль Jean Jaquet, но что с ней было, когда она увидела этот восторг, услышала многотысячное «Ура» и звуки «Боже, Царя храни», она так разрыдалась, что мы с трудом могли ее успокоить. «Comme c’est beau, comme c’est grand»*, — твердила она.
Мой брат Алеша учился тогда в Петербургском лицее44 — ему было 17 лет, и он решил идти добровольцем на войну. Целое лето он готовился к этому, тренировался, оставаясь иной день без еды и питья, делал огромные прогулки за город за Воробьевы Горы и прожил все лето под яблоней в саду.
В один прекрасный день, если не ошибаюсь, в начале августа месяца, мы узнали, что гренадерская дивизия, стоявшая в Москве в Хамовнических казармах, выступает через три дня в поход на Кавказ. Алеша пошел к папа и объявил ему, что он пойдет на войну, а в лицей ни за что не вернется, если же папа его туда отправит, то он все сделает, чтобы его оттуда со скандалом выгнали. У Алеши, по-видимому, был такой тон, что папа должен был уступить. Папа хорошо знал полковника Несвиженского полка Цейгмарна и попросил его взять Алешу под свое покровительство. И вот помню я на другой день напутственный молебен у нас в зале и на другой день проводы Алеши. Помню его уже в мундире добровольца с ранцем за спиной, в вагоне 40 человек, 8 лошадей. Толпу баб и мужиков, провожающих своих детей, и поезд отходил под звуки гимна «Боже, Царя храни». Помню, как мы все плакали, провожая Алешу, который нам улыбался и махал рукой. С тех пор мне всегда гимн напоминал эти проводы. Но Алеше не пришлось долго воевать — после взятия Карса он заболел и, когда он несколько поправился, был послан в Москву. Он получил за какую-то битву, в которой он отличился, Георгиевский крест 4-ой степени. После этого он поступил в Юнкерское училище в Лефортово, откуда вышел прапорщиком и снова пошел на войну (Текинскую), где при взятии Геок-Тепе получил другого Георгия и Станислава. Он был ярый любитель охоты и поселился после войны на Кавказе.
Итак Маня, Соня и Таня, которой теперь было 18 лет, ездили на балы, в концерты, на выставки — посещали друзей и знакомых, за ними ухаживали молодые люди — т(ак) к(ак) они все были красивые, то имели большой успех. Я же пятнадцати лет, к большому соблазну московских дам, поступила в Чернявское училище. Я была, быть может, первая московская девица из высшего света, которая училась в гимназии. В закрытых заведениях — институтах было немало девиц из света, но гимназия считалась слишком плебейским, демократическим заведением. Тогда уже повеяло нигилизмом. Тургенев писал свой знаменитый роман «Отцы и дети» — и вся наша знать осуждала папа за то, что он решился меня отдать в полузакрытое заведение. Я поступила в 5-ый класс — мне было тогда 15 лет — мне нравилось это заведение, бывшее напротив нашего дома, как ты, быть может, помнишь, при начале улицы Зубово. После домашних уроков с учителями и гувернантками мне показалось учение в классе пустой забавой, — я легко понимала объяснение учителей и шла все время в первом десятке 3-ей или 4-ой ученицей. Мои товарки, видя, что я могу легко сделаться первой ученицей, просили меня этого не достигать, так как у нас в классе было 2 бедных ученицы Шеранкова и Рябинина, которые с 1-го класса были первыми и карьера которых от этого зависела. Да, я забыла сказать, что после м-ль Jean Jaquet к нам поступила опять англичанка мисс Babington, племянница лорда (нрзб.). Я очень полюбила мисс Babington и она меня. Каждый вечер, после обеда она обходила 3 раза весь наш сад, что я должна была также с ней делать, а потом она садилась на балкон на Девичье поле и ждала заката солнца, которым она всегда любовалась.
Александр Дмитриевич Олсуфьев. 1800-е гг.
Александра Григорьевна имела страсть переставлять мебель и переселять нас. Когда мисс Babington поступила, мы жили наверху — в первый же вечер ее поступления у нас был музыкальный вечер и мисс Babington мне сказала сойти вниз, чтобы слушать музыку. Я спустилась и вошла в залу. Ко мне подходит Александра Григорьевна и спрашивает: а где мисс Babington? Я отвечаю, она наверху у себя, на что мама говорит — так иди наверх и приходи сюда с мисс Babington. Я вернулась наверх в слезах и говорю моей гувернантке, что мама запретила мне одной идти, а придти с вами. Мисс Babington мне объявила, что так как ее не пригласили на этот вечер, то она не пойдет. Потому я просидела целый вечер одна очень обиженная. Я это написала, чтобы вы поняли, как тогда воспитывали нас и как от гувернантки требовалось быть постоянно при нас. Мисс Babington всегда требовала специального приглашения — к обеду, завтраку или к чаю, ей не достаточно было, чтобы лакей пришел нам сказать, что кушанье подано — надо было, чтобы Таня или я пришли ей сказать, что папа и мама идут к столу. Иной раз нас долго оставляли ждать папа или мама — пока они не сели, никто не смел садиться. Однажды — меня уже пускали оставаться с гостями до 10 часов — а мы обе, Таня и я, увлеченные какими-то играми с молодежью, забыли пойти позвать мисс к чаю — когда мы пошли спать, мы вспомнили, что забыли ей сказать, и как нам досталось от самой мисс Babington, а на другой день от мама — мы должны это помнить. Мисс Babington очень любила рисовать, к нам приходил давать уроки рисованья один очень пожилой художник Сорокин43. Он поставил нам бюст Антиноя, и мы рисовали углем, а Соня и масляными красками этого Антиноя со всех сторон. Я не раз спрашивала этого учителя — сколько Антиноев он мне велит сделать, уж не 40 ли? И когда я просила дать мне что-нибудь другое, он говорил: «Да разве вы уже сделали 40 Антиноев?» Мисс Babington также рисовала масляными красками этих Антиноев, и однажды во время урюка она потеряла свой шиньон — фальшивую косу, — и Сорокин ее подобрал и подал ей, что ее ужасно рассердило. Мисс Babington любила русскую литературу, прочла всего Тургенева, Толстого и очень любила «Анну Каренину», также она любила читать Лермонтова. После нас она поступила к Ореховым и воспитывала Наташу Орехову, за которой ухаживали все мои братья. Мисс Babington очень желала, чтобы я подружилась с ее ученицей, и часто нас приглашала, моя дружба с Наташей с тех времен. Она через несколько лет вышла замуж за Борисова, дочь которого Любу (она умерла 2 месяца тому назад) ты, Ника, знавал.
Во время бытности у нас мисс Babington, во время пребывания папа и мама в Карлсбаде, куда папа ездил лечиться от диабета, в один прекрасный день дядя Саша Олсуфьев (брат дяди Адама и дяди Алексея) прибыл к нам показывать флигель художнику Поленову46 и его двоюродному брату Левицкому. Это было большое событие, узнав, что это художники, желая их привлечь, Соня поставила на окно против флигеля свои картины, а Маня села в зале и стала играть балладу Шопена и еще другие вещи. Флигель понравился художникам, и они его сейчас же наняли.
Дядя Саша познакомился с Василием Дмитриевичем Поленовым на войне 1877—78 года и нашел, что этот флигель, где напротив никаких домов нет, самое подходящее место ателье. Сколько было разговора по этому поводу — мы тогда, по совету жившей у нас тогда тети Сони Пономаревой, сестры моей матери, завели журнал, в котором описывали все происшествия дня, и каждый из нас должен был написать хоть несколько строк — но такому событию, как появление на нашем горизонте (художников), было посвящено несколько страниц. Мой брат Адам, которому было 12—13 лет, бегал поминутно во флигель и передавал нам все, что там делалось. Первое было наше удивление, что они оклеивали комнаты ужаснейшими обоями наизнанку, отчего у них получились прекрасные гладкие обои без рисунков — что было им нужно, для картин. Долгое время мы думали, что Поленов подписывает свои картины чужим именем, что настоящий художник не он, а Левицкий, которого мы принимали за жида. Адам нам сказал, что Левицкого зовут Рафаил, а по батюшке нечто вроде Исакович или Моисеевич — тем более, что Поленов не показывался, а мы всегда видели только черного с лысиной человека, который рисовал у себя во дворе какую-то большую картину. Мы даже стихи на них сочинили, т(ак) к(ак) Левицкий имел также привычку смотреть в окно на закат солнца — то Соня или Маня стали петь песню: Voyez, qui est ce donc assise sur ce beau balcon — Miss Babington, miss Babingtonton. En face voyezvous cette tete (notre) paraitre — qui estce donc — c’est Polenoff, c’est Polenoff*. И мы это пропели самой мисс Babington. Это была неисчерпаемая тема для разговоров. Адам вечно к ним бегал, и кончилось тем, что Поленов, который действительно был также художником, писал с Адама, которого он задрапировал в ярко-малиновую китайскую шаль, Нерона для своей картины «Нерон и мученицы». Будущий мой муж — ваш отец — рассказывал Адаму всевозможные сказки, и Адам нам это все пересказывал.
Наконец, когда мама и папа вернулись из заграницы, папа пошел к Поленову познакомиться с ними, и оказалось, что Поленов и Левицкий — старые петербургские знакомые Александры Григорьевны. Она знала всю семью Поленовых еще будучи барышней, и Поленов начал у нас бывать и даже часто, ухаживал за Маней, и она в него влюбилась, но Рафаила Сергеевича, сколько его не приглашали, невозможно было заманить к нам — он точно предчувствовал, что это знакомство добром не кончится, — у него всегда была та же отговорка. Поленов говорил, что он начал писать своей матери письмо. Целую зиму так продолжалось — Поленов приходил, пел у нас, — но Рафаил Сергеевич ни за что не хотел приходить. Уже весной 1880 года однажды Александра Григорьевна сама с папа пошли к Поленову и извлекли сконфуженного Рафаила Сергеевича и привели его к нам в сад на крокет. Я помню, как я сама сконфузилась и боялась на него смотреть, и точно что-то мне подсказывало, что это решительная минута в моей судьбе.
На другой день Рафаил Сергеевич уехал к Мамонтову47 в Абрамцево, где провел все лето, и только поздней осенью он вернулся и начал изредка к нам приходить. И все же я знала, что он на меня обращает внимание. Когда бы я ни шла в гимназию или возвращалась домой — я видела, что он стоит в окне своей мастерской, если же я бывала в саду, то и тут он ухитрялся меня увидеть. Это продолжалось всю зиму, в эту зиму мы познакомились с Толстыми на одном детском танцевальном вечере у Оболенских. Папа встретил Льва Николаевича Толстого, которого он знал из Севастопольской кампании при жизни моей матери. Слава Толстого романиста гремела уже по всему свету, тут на балу была и София Андреевна48 и их дети. У нас несколько дней спустя должен был быть костюмированный вечер, и папа пригласил к нам всю семью Толстых, и Лев Николаевич обещал сам привести детей. Он приехал и привез с собой Таню49, одетую испанкой, Леву50, одетого Мефистофелем, и Машу51, если не ошибаюсь, в тирольском костюме. Мы также были костюмированы, Таня также была испанкой, Катя египтянкой, Митя не помню чем, а я была одета астрологом — в черном балахоне с золотыми звездами, высокой остроконечной черной шляпе со звездами и месяцем и большим воротничком жабо и в черной полумаске и короткими (после скарлатины) напудренными волосами. Узнав, что это Толстой, я подскочила к нему и напророчила ему разную чепуху, о которой он вспоминал много лет спустя. Помню, в библиотеке был устроен буфет, и я угощала Таню Толстую мандаринами.
Тогда это была редкость — она их еще никогда не видала и была обижена, что я ей предлагаю мандаринку, а не апельсины. Нас всех поразила манера Тани Толстой, которая ни с того ни с сего бухалась на колени перед кем-нибудь — ее шумливость, столь не похожую на нас, воспитанных чопорными англичанками — и все решили, что Таня is very fresh*. С этого вечера началась наша дружба с семьей Толстых, мы виделись почти каждый день, ходили вместе гулять, и Лев Николаевич часто с нами гулял. Весной на Пасху он нас всех с нашими гостями повел на балаганы смотреть какую-то пантомиму. Брат Саша приблизительно в это время вернулся из Англии, и Лев Николаевич его очень любил и смеялся над его русским языком, — однажды Таня и Сергей Толстой52 спихнули Сашу в яму на Девичьем поле, и Толстой представлял, как Саша закричал: «Gorodowoy, wosmy Tatianu». В то же лето однажды Толстой обедал у нас, сказал, что он с ужасом думает и не может себе представить, как он будет жить в Москве, ходить по мостовой, которую он терпеть не может, но София Андреевна решила переехать в город, т(ак) к(ак) это нужно для воспитания детей — Сергей должен поступить в университет, Таня хочет учиться живописи, а Илья должен ходить в гимназию. Когда он это высказал, папа и говорит ему: «Возьмите дом рядом с нашим садом, то Вы сможете постоянно ходить на Воробьевы горы и дальше, не ступая по мостовой, — выйдя из вашего сада к нам в сад». После обеда мы повели Толстого смотреть этот дом — рядом с нашим садом, — передвинули одну доску в заборе и очутились в саду Арнаутова, хозяйка которого недавно умерла, дом стоял пустой и, по-видимому, продавался. Льву Николаевичу очень понравился и дом и сад, и мы скоро узнали, что он купил этот дом в Хамовническом переулке, где Толстые прожили немало лет.
Таким образом Толстые стали нашими ближайшими соседями, и мы виделись с ними каждый день. Я помню один вечер у Толстых, мы сидели в столовой, и через столовую прошел высокий красивый мужчина с развевающимися волосами с проседью. Таня нам говорит: «Знаете ли вы, кто это? Это философ Соловьев53 — он вегетарианец и никогда не ест мяса». Тогда о вегетерианстве еще никто не говорил, и нам показалось сумасшествием, что можно не есть мяса. Вскоре пришел и Лев Николаевич, — он только что побывал в каком-то ночлежном доме, его так поразила картина всего там виденного, что начал говорить о том, что надо избавиться от зеркал, картин и всей роскоши, которая у него и у всех в (нрзб.) С тех пор он начал свою пропаганду об упрощении.
К этому времени относится также начало нашей дружбы с Олсуфьевыми, дядей Адамом, тетей Аннечкой и их детьми. Они также были на том костюмированном балу у нас, когда у нас были Толстые, то Миша и Митя были тогда такие дикие, что прятались в гостиной за дверь и их невозможно было заставить танцевать.
Но раньше чем говорить об Олсуфьевых, я хочу сказать несколько слов о тех родственниках, которых мы видели чаще всего и любили. Первый из них был дядя Ника Ребиндер, твой крестный отец, брат моей матери, который приезжал по несколько раз в году, обычно на Рождество. Мы очень его любили, он был холостяк, мы удивлялись его привычкам, как он расставляет все свои вещи, ножницы, крючки для ботинок и tutti quanti* и как он раскладывал пасиансы. Он любил рисовать и помогал нам раскрашивать картинки, вырезать их и делать с нами абажуры, он даже вышивал с нами.
Дядя Дмитрий Олсуфьев приезжал редко, не каждый год даже — он жил постоянно в Париже, он имел привычку постоянно засыпать, он спал везде и в театре и на извозчике, в гостиной при гостях даже, он был очень добрый, многим беднякам помогал, он оставил нам по завещанию свои дома в Москве на Тверской. По этому завещанию каждая из нас, сестер, получила 70 тысяч рублей — благодаря ему я купила в Евпатории дачу, вам хорошо знакомую «Пансион Светлана».
Другой брат папа, дядя Владимир (не помню, видела ли я его), это был любимый брат папа, большой оригинал, про которого папа рассказывал много анекдотов. Он любил подбирать пьяных на улицах Москвы, приводил их к себе и укладывал на свою кровать, давал им выспаться. Однажды трактирщик у нас в Зубове жаловался ему, что ему надо в воскресенье ехать в деревню и закрыть в праздник трактир, что ему очень убыточно. Дядя Владимир предложил трактирщику его заменить и поторговать за него. Трактирщик согласился, и вот что сделал дядя Владимир: всем своим знакомым, и господам и дамам, он послал приглашения приехать к нему в трактир на Зубовском бульваре. В назначенный день все приглашенные стали приезжать, а дядя, одетый в белую рубашку и белые штаны, с тесемкой вокруг пояса, как у нас ходят половые, принимал гостей, продавал всем чай, подавал закуски — и так хорошо наторговал, что трактирщик, никогда такой выручки не видавший, просил дядю Владимира еще раз поторговать, но дядя сказал ему: «Голубчик, это можно было сделать раз, а в другой раз мои гости не придут».
Была у папа только одна сестра, тетя Соня Шаховская, умная и развитая, но папа ее не особенно любил, у нее было 5 человек детей. Это были наши двоюродные братья и сестры, с которыми мы подружились, когда переехали в Петербург.
Чаще всего мы бывали у наших более дальних родственников, князя Дмитрия Михайловича Голицына, жившего в своем доме на Малой Никитской — у него была полуслепая жена, еще молодая, 2 дочери, Анна и Софа, и 2 сына, Вася и Алеша. Вася Голицын жил у нас в Евпатории со своей дочерью Миррой в 1915 и 1916-м годах, ты, Ника, должен их помнить. У князя Голицына была сестра, тетя Ольга Волкова, мать Ольги Львовны Арсеньевой, которую ты знал в Москве, — они жили в Кремле — ее муж был смотрителем Оружейной палаты. Волковы, Уваровы, Лоба новы составляли довольно замкнутый крут, и их шокировали манеры Толстых и графчиков Олсуфьевых, которые по их понятиям, особенно тети Аннички, были красными, революционерами. У Олсуфьевых был совсем другой круг знакомых — у них бывали профессора университета. Лиза и Матильда Молас, друг Лизы, ходили на курсы — Лиза на математические, а Матильда на исторические — они, значит, были курсистками, а Миша и Митя учились в Поливановской гимназии, также демократической. Через нас Олсуфьевы подружились с Толстыми, и эта дружба продолжалась до смерти Льва Николаевича. Через женитьбу Сергея Толстого на Маше Зубовой, сестре Ольги Николаевны, Митиной жены, мы до некоторой степени породнились с Толстыми.
Мария Павловна Олсуфьева. 1817 г.
Революционные настроения веяли уже повсюду. Покушения на жизнь Императора Александра Второго случались все чаще и чаще, и наконец 1-го марта 1881-го года Государь был убит бомбой, брошенной под его карету кучкой студентов-нигилистов, Желябиным, Кибальчичем, Перовской и другими54.
Никогда не забуду я то утро 2-го марта, когда Александра Григорьевна, бывшая в то время в Москве по делам (больной папа с Соней и маленькими братьями был в Париже), открыла газету с криком: «Государь убит!» Мы все ахнули — это чудовищное преступление было нам непонятно. Все плакали, везде служились панихиды — эта смерть всех как громом ошеломила. Маня была консерваторкой, ученицей Николая Григорьевича Рубинштейна, и ездила каждый день в консерваторию, Адам был кадетом 3-го кадетского корпуса, а я была тогда ученицей 6-го или 7-го класса Чернявского училища, и везде только об этом и говорили. Тетя Анночка, мать Лизы, Миши и Мити, которую Москва считала революционеркой, очень плакала и долго горевала. Василий Дмитриевич Поленов и ваш отец Рафаил Сергеевич были в то время в Петербурге, куда они поехали на открытие Передвижной выставки, они много нам рассказывали по возвращении об этой трагической кончине Царя Освободителя. Сергей Львович55, ваш дед, был приглашен снимать Государя и видел обезображенное тело до бальзамирования — на фотографии не видно было следов ранений. Говорили, что когда Государь Александр Третий приехал во дворец, он показал своим детям и детям княгини Юрьевской56 Александра Второго и сказал — почему скрывать от них правду? Александр Третий, про которого говорили, что он очень либеральный, очень изменил свои взгляды на вещи и стал напротив большим консерватором, увидав, к чему привели народ все свободные порывы его отца.
Лето 1881-го года мы провели у Уваровых в их имении Поречье Московской Губернии Можайского уезда. Я была поражена величественным видом. Поречье — это был настоящий дворец. На балконе со стороны парка были 2 больших мраморных кентавра, а дом был целый музей — один зал был уставлен мраморными статуями, привезенными из Италии. Там было много картин, в столовой были портреты предков, была огромная библиотека, была бильярдная комната, и мы с увлечением играли на бильярде. Мы очень весело провели это лето, хотя и довольно дождливое. Я первый раз видела такой чудный парк, по которому протекала Москва река, похожая больше на ручей, не шире Икши или Тени в Щелкове.
В нашу бытность это лето в Поречье приехал художник Семирадский57, который сказал при мне: «Можно вообразить, что я в Италии — так тут все хорошо, так красиво». Перед домом был большой луг, спускавшийся до озера, и на озере всегда плавали два лебедя. В Поречье были чудные огромные оранжереи и такая же масса цветов, как и у нас в Девичьем Поле.
Конечно, без флирта не обошлось. Аля Уваров, очень красивый и интересный брюнет, ухаживал за Таней, а его брат Сережа ухаживал за мной. Во флигеле был театр, и мы играли там комедии «Шалость», где Таня играла (нрзб.), и «До поры до времени», в которой я также играла главную роль. Репетиции происходили по вечерам, а днем мы ходили гулять, ездили кататься и часто ходили за грибами. Что делалось в дождливые дни, когда лил грибной дождь, — мы надевали старые ботинки, шлепанцы, подтыкали свои платья чуть что не до колен и с корзинами ходили по грибы и приносили их огромное множество.
В августе мы вернулись в Москву ожидать возвращения родителей с детьми из заграницы. Каково же было наше удивление, когда приехал папа, мама, братья, а Сони не было, и нам сказали, что Соня поехала погостить к тете Ольге Gebsattel в Бамберг, куда Саша, мой брат, должен был, возвращаясь из Англии, заехать.
Мы тут же решили, что это кончится романом между Соней и одним из старших Gebsattel. Надо сказать вам, что Соня никогда особенно русской не была. Попав в Париж, она приходила в восторг от всего, она училась живописи в ателье Caralus’a Durant58 и делала большие успехи. Приехав летом 1881-го года в Англию, она была еще в большем восторге, увидав чудные парки в Лондоне, и ей очень нравился St. Leonard on Sea, где тогда жил Саша с мрс. Roberts, ей только очень были скучны воскресенья, когда все ходили по церквам и весь день ничего не полагалось делать. От скуки она уходила куда-нибудь за город, чтобы только не слышать заунывных псалмопений англичан. Приехав затем в Германию в Бамберг к тете Ольге (нрзб.), ее восторгам не было предела. Маленькие двоюродные братья Alex, Ftitzy Gebsattel были очень милые дети, которые ее сразу приласкали и полюбили, они ее уверяли, что если она увидит их брата Людвига: — «Du wirst umfallen, wenn du ihn siehst»*. Так и случилось, когда Людвиг, красавец в своей уланской форме, подъехал верхом к их дому — она была совсем потрясена. В Москве ее прочили за одного богатого немолодого и очень противного господина Хрущего (дела у папа давно уже пошатнулись, была масса долгов, все было заложено и перезаложено), и наша мачеха Александра Григорьевна очень уговаривала Соню выйти замуж за богатого старого холостяка, мы же, сестры, старались ее уговорить этого не делать, напоминая ей женитьбу дяди Дмитрия, жена которого чуть ли не через месяц после свадьбы его покинула.
Увидав Людвига, молодого, замечательно красивого, Соня была поражена. Год перед тем Людвиг потерял свою невесту, умершую от чахотки, и говорили, что он безутешный вдовец. Он приехал к матери в отпуск на 2 недели.
Соня была очень хорошенькая, развитая образованная барышня, хорошо воспитанная и очень симпатичная — Людвиг влюбился в нее с первого взгляда и через 5 дней сделал предложение. Соня и тетя Ольга немедленно написали об этом папа? — папа дал свое согласие, но сказал, что свадьба скоро не может состояться, так как у Людвига не было никакого состояния, а по военным правилам офицеры при женитьбе должны были вносить в залог довольно большой капитал, а папа также не мог им дать эти деньги. Соня прожила в Бамберге целый месяц и вернулась с Сашей в Москву, будучи объявлена невестой. Она переписывалась ежедневно с Людвигом, и мы, младшие, ее постоянно дразнили и мучили, не отдавая ей письма и заставляя ее бегать за письмом чуть ли не вокруг всего сада.
Я не сказала еще, что папа, болевший много лет (не подозревая этого) диабетом, еще год перед тем, летом заболел. У него был нервный удар и паралич правой стороны тела. Когда он немного поправился, Александра Григорьевна с Катей, Митей, Гришей и Кирой увезла папа? заграницу к Шарко59 в Париж. Маленького Мишу, которому было только 6 месяцев, она оставила в Москве на попечении няни и своих родителей. Миша тогда был болен, у него от искуственного кормления сделался понос и то, что называется собачья старость. Мы очень боялись, что он умрет, но доктор Иванов пригласил молодого профессора, знаменитого впоследствии Филатова60. Филатов спас Мишу, и когда он поправился, Соня повезла его с няней Марьей Дмитриевной в Париж. Вот каким образом Соня провела зиму в Париже, лето в Англии и наконец попала в Бамберг, откуда вернулась уже невестой.
Маня была страстно влюблена в Поленова, но почему-то Александра Григорьевна не поощряла этот роман, а про меня (меня считали девочкой, хотя мне было уже более 17 лет) никто не догадывался, что я люблю Рафаила Сергеевича и что он также меня любит. Мы очень скрывали свои чувства, но виделись постоянно. У нас оба кузена (Поленов был кузеном твоего отца) бывали постоянно. Поленов стал давать уроки живописи Соне, а твой отец рисовал с нами разные nature morte, 2 его рисунка, сделанные в то время, я привезла сюда. Папа был страшно застенчив, и его трудно было вовлечь в разговор — он обыкновенно молча сидел в каком-нибудь углу гостиной. По воскресеньям они ездили к Мамонтовым, где устраивались литературные вечера и где папа обычно читал. Они играли по ролям всего Островского, Майкова, Шекспира. Папа знал «Гамлета» чуть ли не наизусть и чудно декламировал. Подобные чтения они ввели и у нас — и я помню, как хорошо папа читал Островского и «3 смерти» Майкова, роль Сенеки. Мой отец также принимал живое участие в этих чтениях. Читали мы также «Бориса Годунова» Пушкина и «Горе от ума».
Эти последние годы нашей жизни в Москве на Девичьем поле были полны духовного интереса. Сколько было разговоров по поводу каждой новой повести Тургенева, (о) романах Достоевского, Гончарова или Толстого. С каким чувством ждали мы открытия передвижной выставки61. Эти выставки были целым событием в то время. Папа выставил тогда, как помню, «Мостик в Абрамцеве», купленный фон Мекком62, и «Три березы» в круглой раме, а Поленов выставил «Бабушкин сад», который в Третьяковской галерее, и «Забытую мельницу», этюд которой у нас здесь. На следующий год папа выставил большую картину, где мы все сидели летом в саду ночью с зеленой лампой — куплена была Терещенко63 в Киеве. Про эту вещь Крамской64 говорил, что это вклад для русского искусства! А музыка? В то время с каким интересом посещали мы симфонические концерты по субботам и репетиции этих концертов. Тогда появилась опера «Демон» Рубинштейна и «Евгений Онегин» Чайковского. По правде сказать, это была, начиная с 60-х годов, эпоха расцвета искусства и литературы в России. Все жили тогда какой-то особой жизнью, полной духовных запросов, и страшно сознавать, как опустились мы после революции и как тяжела, грустна и однообразна ваша жизнь с единственным вопросом «Что есть?» Я читаю Танюше эти воспоминания, и это приводит ее в очень грустное настроение, и она права, говоря: «Да вы-то жили, у вас есть что вспомнить, а я-то, что я видела, я в своей жизни?» Сперва болезнь, паралич — а здесь что? — Работа, работа и работа, только это противное вязанье, ваша жизнь, как твоя, так и Сережина, немногим краше Танюшиной. Сережа только теперь выбрался на более светлое поприще, но ему уже 45 лет, а ты, мой бедный, превратился в пастуха и огородника! Ну что делать, это не ваша вина — наше поколение виновато тем, что довело Россию до революции, до теперешнего разгрома.
Александр Дмитриевич Олсуфьев. 1813 г.
Зимой 1882-го года Толстой приходил к нам почти каждый вечер играть с папа в карты, — он тогда не видел в этом ничего плохого. Осенью мы все три, Маня, Таня и я, заболели тифом, я была больна хуже всех, и было время, что боялись за мою жизнь. Поленов у нас больше не жил во флигеле, он женился на Наталье Васильевне Якунчиковой65, очень богатой молодой, хотя и некрасивой девушке, а папа* поселился в каких-то меблированных комнатах на Волхонке и каждый день бывал у нас, проводил с папа целые дни.
В то время в нашем доме появился новый человек — студент университета Николай Львович Гондатти — репетитор моего брата Мити (нрзб.), который покорил сердце Тани, — он также принимал участие в наших чтениях. Когда мы поправились после тифа, мы постоянно по вечерам играли с ним и с Таней в дурачки. Когда мы все заболели, Александра Григорьевна (отвезла) Катю и Митю в Елизаветинский институт66 к их тете Елене Александровне Ливен, бывшей в то время начальницей этого института, т(ак) к(ак) Александра Григорьевна (не знаю по каким делам) уезжала в Париж.
Наши отношения за эти 2 года очень изменились благодаря ее другу баронессе Елизавете Александровне Розен, ужасной кумушке и сплетнице. Она страстно полюбила нашу мачеху и ничего лучшего не нашла делать, как ей льстить, целовать ей не только руки, но даже ноги и приносить ей всевозможные московские сплетни и к былям небылиц без счету прилагала. Чего только не говорила эта сплетница, и мама верила всему, а надо сказать правду, московская знать ее не любила, называя ее авантюристкой, которая ради денег женила на себе человека, имевшего 9 человек детей и который по своим годам мог быть даже ее отцом. Во всех этих сплетнях обвиняли нас — и Маню, и Соню, и Таню, и наша мачеха не только ссорилась поочередно с нами, но старалась ссорить нас, сестер, между собой. Баронесса Розен была злым гением Александры Григорьевны, и с каждым днем отношения наши ухудшались, особено с Таней. Меня меньше всего любили в доме, и поэтому я больше со стороны наблюдала все эти тяжелые сцены.
Мисс Babington с самого начала раскусила нашу мачеху и говорила мне, что эта женщина вас не любит, ей нужно только восхищение и поклонение. Но Маня, Соня и даже Таня продолжали любить мама и не допускали никакой критики. 24 ноября в день Св. Екатерины в Елизаветинском институте был бал, — на этот бал поехали Маня, Соня и Таня и Александра Григорьевна. Меня не взяли, так как в ландо не было места для пятого. На балу Катя и Таня сидели около одной воспитанницы, недавно вышедшей из госпиталя после скарлатины. Очевидно, ее слишком рано выпустили, когда шелушение не кончилось. Не прошло и трех дней, как Катя, жившая в институте, заболела скарлатиной, и Таня также заболела скарлатиной у нас дома. Александра Григорьевна, вернувшаяся в то время из Парижа, нашла, что это уже чересчур — не успели поправиться от тифа, а тут еще новый карантин, ей это надоело, и бедную больную Таню перенесли в пустой флигель, где она с горничной Наташей, которая за ней ухаживала, провела 6 недель. Нам было запрещено к ней ходить, чтобы не занести заразу моим маленьким братьям. Я не входила к Тане, но каждый день раз, а иной день два раза подходила к окну во флигеле и кричала ей что-то в окно. Потом я узнала, что только Гондатти, влюбленный в Таню, к ней по секрету заходил.
Танина скарлатина, к счастью, была слабая, и она скоро поправилась, но не то было с Катей. У княжны Ливен был доктор Монигетти, который из страха напугать княжну скрывал от нее опасность. Подходило Рождество, Таня уже давно встала, но еще сидела во флигеле в одиночном заключении из-за карантина — а Катя все еще лежала с большой температурой. Институт на Гороховом поле, на том конце Москвы, была суровая зима, большие морозы, и трудно было часто туда ездить навещать бедную Катю. Наконец не помню кто, Александра Григорьевна или Маня, поехали в институт и видели Катю, — оказалось, что она совершенно оглохла, температура была высокая и совершенно непонятная. Узнав это, папа послал нашего доктора Владимира Михайловича Иванова узнать, в чем дело. Иванов пришел в ужас — у Кати были все осложнения: дифтерит, гнойный плеврит, воспаление в легких. Он вернулся к нам и сказал: Катя умирает, ее положение безнадежно, надо еще сделать анализ — я подозреваю, что у нее воспаление почек. Мы были в ужасе. Папа созвал консилиум — пригласили известного тогда в Москве доктора Черинова, этот подтвердил диагноз Владимира Михайловича и спросил доктора Монигетти, институтского врача: «Что Вы делаете? Где были Ваши глаза? Вы убили эту девочку.» На это этот доктор сказал только: «Я боялся испугать княжну». Хороший доктор, не правда ли? Княжна Ливен, бывшая в ссоре с Александрой Григорьевной, была очень сердита и не хотела верить тому, что говорили Черинов и Иванов, которые боялись, что Катя не проживет и десяти дней. Это было, если не ошибаюсь, уже на Рождество. Папа, который после первого удара, бывшего с ним в 1880 году, ходил с трудом — правая рука была парализована — несмотря на жестокий мороз и даль, ездил постоянно в институт.
Василий Александрович Олсуфьев
Накануне Нового Года, встречая Новый Год, Александра Григорьевна, взяв бокал шампанского, провозгласила тост, о том, чтобы будущий год был бы счастливее этого, в котором мы все так сильно болели. Папа встал, перекрестился и сказал, затыкая рот своей жене: неправда, молчи, это был счастливый год — все живы, никто не умер, и будем надеяться, что Катя поправится. Никогда не желай лучшего, будем благодарить Господа Бога.
Казалось одно время, что Катя поправится, собирались ей сделать укол, выпустить эксудат из плевры, но беда была еще та, что у нее действительно было воспаление почек. Для почек необходимы были ванны, а из-за воспаления легких и плеврита невозможно было делать ванны.
19 января 1883 года Катя, которая никогда ничем не болела, скончалась. Ее похоронили в Девичьем монастыре рядом с ее матерью.
Через несколько недель должна была состояться свадьба Сони, т(ак) к(ак) Людвиг получал отпуск и мог приехать только на 2 недели. Свадьба была назначена на 12 февраля, и венчание должно было быть в домовой церкви барона Боде на Поварской. Барон приходился родственником Людвигу (мать Людвига была баронесса Боде).
За три или четыре дня до свадьбы у папа был второй удар, — он был в сознании, вся правая сторона была парализована, и язык заплетался. Откладывать свадьбу было невозможно — ведь уже полтора года Соня была невестой — и все приготовления были сделаны. Маня Шаховская — сестра Лили Волконской, приехала нарочно из Петербурга, чтобы присутствовать на свадьбе, и все приглашения были разосланы. В назначенный час, это было уже вечером, мы все поехали в церковь. Соня была очень красива — на ней было белое платье из брюссельских кружев, которое она получила в наследство от нашей матери, а Людвиг в своем парадном мундире был замечательно красив, особенно они были хороши в венцах, не похожих на обычные, — это были венчики чисто византийского стиля. Шаферами у Людвига был его брат Герман и еще кто-то, чуть ли не твой отец, а у Сони — брат Саша и графчики Миша и Митя Олсуфьевы. Поздравления и угощение происходили в доме барона Боде, но мы спешили домой, очень волнуясь, найдем ли мы своего отца живым. Его оставили на попечение Льва Николаевича Толстого и тети Анночки. К счастью, он был жив и мог благословить молодых, которые в тот же вечер уехали в Германию.
В эту зиму, после нашего тифа, мы все три были обриты и носили чепчики с кружевами и лентами, которые нам были очень к лицу.
Однажды вечером Лев Николаевич пришел к нам, чтобы играть с папа в винт, но оказалось, что не хватает четвертого партнера, Лев Николаевич сказал папа, что у него сейчас сидит его друг князь Урусов67, очень хороший винтер и шахматист, и предложил за ним послать. Отправили моего брата Адама, и он привел князя Сергея Семеновича к нам. Когда он пришел, Адам прибежал к нам сказать, что он привел великана, и потащил нас, меня и Таню, в переднюю, где висела шинель князя на вешалке — шинель была так велика, что целых пол-аршина подола лежало на полу, а вешалка была у нас очень высокая, мы были удивлены, но когда мы пошли в столовую пить вечерний чай, и папа, Толстой, Маня и князь Урусов вошли в столовую из кабинета, мы были совсем поражены. Никогда мы не видели такого величественного великана. Это был человек уже не молодой, с большой белой бородой, прямой и широкоплечий, который на целую голову был выше моего отца, который сам был очень высокого роста. Оказалось, что он имеет 2 аршина и 15 вершков — только на один вершок ниже Императора Николая Первого и Петра Великого. У него был Георгиевский крест в петлице, и мы потом узнали, что он Севастопольский Герой и с Севастополя дружен с Толстым. Вы видели его портрет, который сделал папа и который висел в кабинете у Вашего дяди Саши Богданова в Козловке.
Мы в свою очередь поразили князя Урусова. Приезжая в Москву из своего имения, где он постоянно жил, князь останавливался у своей bella soeur*, Александры Афанасиевны Богдановой. Возвращаясь в этот день к Богдановым, первые его слова были: «Чепчики, чепчики! чепчики!». Никто не понимал, в чем дело, — он тут же объяснил своим племянникам, что завтра же поведет его к Олсуфьевым и познакомит с нами. Племянники эти были никто другой, как Александр и Алексей Матвеевичи Богдановы. На другой день действительно князь Урусов их привел — один был в гусарской форме, другой был штатский в сюртуке. Мисс Oben, которая опять жила у нас, говорит мне: «Вот Вам женихи, и Мане и Вам или Тане». Маня была очень влюбчива — у нее постоянно были новые предметы, и она сразу, можно сказать, обратила внимание на гродненского гусарского офицера. Забавнее же всего было, как мы узнали после, князь Урусов требовал, чтобы Александр Матвеевич женился на Мане, если же он этого не сделает, то он сам сделает ей предложение. Князь Урусов и Богдановы стали нашими частыми гостями — оба брата любили винтить, и папа любил с ними играть. Так продолжалось до самого того дня, как у папа? был второй удар, о котором я уже написала.
Папа? очень плох, ходить не может, его возили в кресле по комнатам, но не терял надежды выздороветь. Доктор приглашал консилиум за консилиумом, и решено было везти папа? за границу. Он уехал с Александрой Григорьевной и Таней в Париж. Когда мы его провожали, Владимир Михайлович Иванов, который очень любил папа, говорит: «К вашему отцу идите, проститесь с Василием Александровичем, мы его больше не увидим». Это было в начале марта, а 18 апреля, в день свадьбы папа и в день смерти моей матери, он скончался после третьего удара здесь в Париже.
А. Г. Олсуфьева, третья жена В. А. Олсуфьева, с его детьми от второго брака Дмитрием и Екатериной
Это было очень тяжелое, грустное время, и мы почти никого не видели после его отъезда за границу. Телеграмму о смерти папа? мы получили в первый или второй день Пасхи, и т(ак) к(ак) по церковному уставу на Пасху не служат панихид в церкви, то панихида служилась у нас на дому.
Александра Григорьевна телеграфировала вскрыть завещание папа, находившееся в несгораемом шкафу у него в уборной.
Я очень хорошо помню, как для этого пришел наш духовник Сергей Николаевич Терновский, ваш отец, доктор, Гондатти, Адам, мы две, Маня и я, и мисс Oben. Сергей Николаевич вскрыл завещание, в котором говорилось: похоронить папа? на Ваганьковском кладбище. Все недвижимое имущество он оставлял своей жене в пожизненное владение, а движимое имущество оставлял ей же в потомственное владение и больше ни слова. Ни слова о детях, хотя нас было тогда, после смерти Кати, одиннадцать человек. Мы были удивлены и стояли все в глубоком молчании, не понимая, что это могло означать. Но сопоставляя день и число и год составления завещания, мы увидели, что оно было написано за несколько дней до его первого удара, и также мы заметили, что наша мачеха изменилась к нам также с того времени приблизительно. Это давало повод предполагать, что моего отца мучила мысль, что он составил такое завещание, и было причиной случившегося с ним удара, а также, что Александре Григорьевне было известно содержание этого завещания.
Александра Григорьевна и Таня вернулись из Парижа, и мы ждали прибытие тела — еще больше недели. Отпевание было в нашем приходе в Зубове, а похоронили папа? на Ваганьковском кладбище в том же склепе, где лежит тело мама. Александра Григорьевна после похорон позвала нас в кабинет моего отца и сказала нам: «Мне все говорят, и мой отец и моя мать просят меня отказаться от завещания, но я не согласна и буду хлопотать об утверждении завещания. Я вас не намерена обижать, если вы со мной хотите жить в ладу». Но, увы, этого не случилось. Узнав от самой Тани, что она любит Гондатти, она поспешила его удалить из дома. Таня была в отчаянии, они еще при жизни папа объяснились в любви. Маня была влюблена в Сашу, но он, хотя и часто бывал у нас, — не делал предложения, и князь Урусов его постоянно понукал это сделать, не знаю уже, как и когда Саша сделал формальное предложение, и вскоре начались приготовления к свадьбе, шили приданое — и решили венчаться 11 сентября. Тем временем отношения с Таней стали совсем невыносимы, и бедная Таня часто бывала в слезах.
Приехал дядя Ника, и Александра Григорьевна себя показала такой, что он решил, что нам невозможно больше оставаться в ее доме, что она постоянно давала нам чувствовать, и решил взять к себе в Петербург меня и Таню. Александра Григорьевна этому обрадовалась и обещала нам давать на жизнь, не знаю, какую-то сумму. Дядя Ника вернулся тогда в Петербург, чтобы найти нам квартиру. В доме, где он жил более 20 лет, была одна пустая квартира в первом этаже, (нрзб.) и он снял ее для нас. Александра Григорьевна отдавала нам только мебель нашей матери и послала ее в Петербург без какой бы то ни было упаковки — и вся мебель пришла в кусках.
За несколько дней до Маниной свадьбы произошел большой скандал. Брат Александры Григорьевны — Николай Григорьевич — ехал с ней в ландо куда-то, и Николай Григорьевич делал ей замечание по поводу баронессы Лили Розен — обвинял последнюю в том, что это она виновата во всех наших историях, что это она завела раздор, а что мы все всегда ее любили и даже теперь любим. Александра Григорьевна так рассердилась на своего брата — велела кучеру остановиться и приказала своему брату выйти и больше не показываться, на что, между прочим, он ей сказал: «Спроси своих падчериц, они тебе подтвердят, что эта твоя Лилька-сплетница во всем виновата».
Вернувшись домой, Александра Григорьевна позвала Маню и спросила ее, правда ли, что мы считаем Лили Розен виноватой в наших ссорах. Маня смалодушничала и не созналась в этом, а тут вошла Таня спросить позволение ехать к ее матери обедать — на это Александра Григорьевна задала тот же вопрос Тане, и та побоялась сказать правду. Александра Григорьевна запретила Тане ехать к Есиповым, т(ак) к(ак) она рассорилась с братом и также с отцом и матерью. Тут позвали обедать, и за обедом я была удивлена видеть Таню, которая, я знала, была приглашена к Есиповым обедать. На мой вопрос, что это значит, она стала мне делать многозначительные гримасы, а после обеда Маня и Таня подхватили меня под руки и побежали со мной в сад, чтобы предупредить, что мне придется иметь разговор по поводу Лильки, и просили взять на себя всю вину. Не успели мы добежать до павильона Антиноя, где были мои кролики, как пришли Александра Григорьевна под руку с баронессой Розен. На вопрос, говорила ли я ее матери, что считаю Лили виновницей наших историй (не знаю, откуда у меня взялась храбрость), я сказала: «Да, говорила и повторяю, что пока мы не знали баронессы Розен, у нас в доме никаких ссор не было, мы все Тебя любим и никогда о Тебе плохо ни с кем ни говорили». Тут баронесса начала громко на меня кричать, и я ей сказала: «Баронесса, нельзя ли потише, мы здесь не на Смоленском рынке!» Тут и наша мачеха начала на меня кричать и объявила, что если мы не попросим у Лили Розен прощение, то она не будет на Маниной свадьбе, а свадьба должна была быть через 3—4 дня. Делать было нечего, и Маня в тот же день вечером пошла извиняться перед баронессой. Дядя Ника, узнав эту историю, решил, что увезет нас в Шебекино на другой день после свадьбы Мани.
11 сентября была свадьба Мани, она венчалась в Чернявском училище, и венчал ее, так же как и мою мать и Соню, наш духовный отец Сергей Николаевич Терновский. В этот день было холодно, шел снег, была настоящая осенняя погода. Маня уехала с мужем в Козловку, а мы обе, Таня и я, уехали с дядей Никой в имение Шебекино и навсегда простились с нашим милым Девичьим полем, с нашим садом — со всем, что нам было дорого.
С этого дня началась для нас совсем другая жизнь, о которой, если мои записки вам интересны, я буду продолжать писать. Мне было тогда 20 лет, а Тане 22 с половиной. Адам, который был кадетом 7-го класса, остался в Москве до окончания учения в корпусе. Саше предстояло через месяц отбывать воинскую повинность. Алеша был офицером на Кавказе, а Митю взяла его тетка княжна Ливен. Таким образом, Александра Григорьевна осталась со своими тремя детьми полновластной хозяйкой Олсуфьевского дома и Олсуфьевского состояния.
18 апреля/1 мая 1943 г.
А. Левицкая
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Воспоминания написаны для сына, Николая Рафаиловича Левицкого. Данные об упоминаемых в мемуарах Олсуфьевых см. в генеалогической заметке Ю. Д. Олсуфьева «Дворяне и графы Олсуфьевы».
2 Кастет — детская игра, вид головоломки. Состоит в складывании разных фигур из определенного числа многоугольников.
3 Левицкий Дмитрий Григорьевич (1735—1822), русский художник-портретист.
4 Боровиковский Владимир Лукич (1757—1835), русский художник-портретист.
5 Голицын Александр Михайлович (1723—1807), кн., русский государственный деятель.
6 По-видимому, это был князь Иван Александрович Хилков.
7 «Княжна Тараканова» (1864) — известная картина художника Константина Дмитриевича Флавицкого (1830—1866), в 1865 г. экспонировалась на московской выставке Общества любителей художеств, в 1867 г. была приобретена П. М. Третьяковым, находится в Третьяковской галерее.
8 Браун Густав Иванович (1827—1897), врач-окулист, профессор Московского университета.
9 Аорокарий — араукария, высокое хвойное дерево.
10 Купер Джеймс Фенимор (1789—1851), американский писатель, автор приключенческих романов для юношества.
11 Левицкий Рафаил Сергеевич (1840—1940), художник. Учился в Париже, с 1866 г. был вольнослушателем Академии художеств. С 1884 г. вел класс рисунка и живописи по фарфору в школе Общества поощрения художников. Венчался с А. В. Олсуфьевой в июне 1891 г. С 1896 г. жил в Санкт-Петербурге.
12 Основателем Голицынской (ныне 1-й Градской) больницы был князь Дмитрий Михайлович Голицын (1721—1793), завещавший на ее учреждение и содержание два тульских села, 713 душ крепостных крестьян, около миллиона рублей и картинную галерею. Строил больницу и стал ее попечителем двоюродный брат основателя, вице-канцлер А. М. Голицын. Автором проекта был зодчий М. Ф. Казаков. Им же для наблюдения за строительством был возведен для князя загородный дом на Девичьем Поле. Здесь А. М. Голицын разместил свое собрание картин и впоследствии присоединил его к галерее Голицынской больницы. Оставшиеся семейные портреты унаследовала в 1889 г. М. В. Олсуфьева-Богданова.
13 Хамовнические казармы были построены в начале XIX в. в значительной степени на личные средства Д. А. Олсуфьева, тогдашнего предводителя московского дворянства.
14 Есипов Григорий Васильевич (1812—1899), историк и архивист, заведовал Общим архивом министерства Императорского Двора и уделов и имел казенную квартиру в Кремле.
15 Имеется в виду семья историка и хранителя Московского Кремля Сергея Петровича Бартенева (1863—1930).
16 Мария Александровна (1853—1920), Вел. Кн., 23 января 1874 г. вышла замуж за Альфреда Эрнеста Альберта, принца Великобританского, герцога Эдинбургского, позднее герцога Саксен-Кобург-Готского (1844—1900).
17 Вел. Кн. Цесаревич Александр Александрович (1845—1894).
18 Император Александр II (1818—1881).
19 Алексей Александрович (1850—1905), Владимир Александрович (1847—1909), Павел Александрович (1860—1919), сыновья Императора Александра II.
20 Альберт Эдуард, принц Уэльский (1841—1910), сын королевы Виктории, с 1901 г. король Великобритании.
21 Мария Федоровна (1847—1929), Вел. Кн., жена Цесаревича.
22 Гогенцоллерн Фридрих Вильгельм Николай Карл (1831—1888), прусский кронпринц, с 1888 г. германский император Фридрих III.
23 Голицынский музей в Москве, включавший картинную галерею, собрание произведений прикладного искусства и библиотеку М. А. Голицына, был приобретен Эрмитажем в 1886 г.
24 Волконская — по-видимому, княжна Варвара Михайловна (1781—1865), камер-фрейлина.
25 Аршин — старинная мера длины, равная 71,1 см.
26 Черняев Михаил Григорьевич (1828—1898), главнокомандующий сербской армией.
27 Имеется в виду античная статуя Венеры Медицейской, находящаяся в музее Уфицци (Флоренция).
28 Имеется в виду Фэвр-Дюффе Луи Станислав (1818—1897), французский живописец.
29 По-видимому, речь идет об австрийском художнике конца XVIII — начала XIX вв. Антоне Шабеле.
30 Бецкой Иван Иванович (1704—1795), русский государственный деятель, президент Академии художеств. Его сестра — княжна Анастасия Трубецкая, ландграфиня Гессен-Гомбургская (1700—1755). Их портреты написаны шведским художником Александром Рослином (1718—1793).
31 Дашкова Екатерина Романовна (1743—1810), кн. писательница, директор Петербургской Академии наук. По мнению искусствоведа Е. И. Столбовой это был «Портрет Е. Р. Дашковой в ссылке» работы художника С. Тончи.
32 Даву Луи Николя (1770—1823), маршал Франции.
33 Скарабеи — вырезанные из камня изображения жуков, почитавшихся в древнем Египте священными.
34 Речь идет об одном из авторских повторений известного портрета 1762 г. кисти датского художника Вигилиуса Эриксена (1722—1782).
35 Елизавета Петровна (1709—1761), российская Императрица с 1741 г.
36 Гиллерт Арнольд Казимирович, польский танцовщик, солист балета Большого театра.
37 Семья графа Алексея Сергеевича Уварова (1825—1884), археолога и собирателя древностей, основателя Исторического общества и Исторического музея. Их имение Поречье находилось в Можайском уезде.
38 По-видимому, это Александр Борисович Лобанов-Ростовский (1824—1896), известный дипломат.
39 Патти Аделина (1843—1919), итальянская певица.
40 Нильсон Кристина (1843—1921), шведская певица.
41 Лукка Паолина (1841—1908), австрийская певица.
42 Рубинштейны Николай Григорьевич (1835—1881) и Антон Григорьевич (1829—1894), русские музыкальные деятели.
43 Бартенев Петр Иванович (1829—1912), историк и архивист.
44 Имеется в виду Императорский Александровский (бывший Царскосельский) лицей.
45 Сорокин Евграф Семенович (1821—1892), профессор Московского училища живописи и ваяния.
46 Поленов Василий Дмитриевич (1844—1927), русский художник-пейзажист.
47 Мамонтов Савва Иванович (1841—1918), промышленник и меценат.
48 Толстая Софья Андреевна (1844—1919), жена писателя.
49 Толстая Татьяна Львовна (1864—1950), дочь писателя.
50 Толстой Лев Львович (1869—1945), сын писателя.
51 Толстая Мария Львовна (1871—1906), дочь писателя.
52 Толстой Сергей Львович (1863—1947), сын писателя.
53 Соловьев Владимир Сергеевич (1853—1900), философ и поэт.
54 Имеются в виду революционеры-народовольцы А. И. Желябов, Н. И. Кибальчич и С. Л. Перовская.
55 Левицкий Сергей Львович (1819—1898), фотограф — художник Императорского Двора, двоюродный брат А. И. Герцена.
56 Юрьевская Екатерина Михайловна (1847—1922), светлейшая княгиня, морганатическая супруга Александра II.
57 Семирадский Генрих Ипполитович (1843—1902), польский и русский живописец, живший в Риме.
58 Дюран Каролюс (1835—1917), французский художник.
59 Шарко Жан Мартен (1825—1893), французский врач-невропатолог.
60 Филатов Нил Федорович (1847—1902), русский врач-педиатр.
61 Имеется в виду VII выставка Товарищества передвижных художественных выставок 1879 г.
62 Мекк фон Карл Федорович (1821—1876), русский инженер-путеец, миллионер.
63 Терещенко Николай Артемьевич (1819/1820—1903), украинский сахарозаводчик и землевладелец, известный собиратель произведений искусства. Он намеревался купить картину Р. С. Левицкого «Лампочка в саду», демонстрировавшуюся на IX передвижной выставке 1881 г. в Харькове и Киеве, но ему помешал сын, также известный коллекционер, что вызвало скандал.
64 Крамской Иван Николаевич (1837—1887), русский живописец, один из создателей Товарищества художников-передвижников, организатор их выставок.
65 Поленова Наталья Васильевна (1858—1930), художница.
66 Елизаветинский институт — закрытое учебное заведение для девочек-дворянок.
67 Урусов Сергей Семенович (1827—1897).
Иванова Е. Ю., Олсуфьева Е. Н. Воспоминания А. В. Левицкой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 251—252. — [Т.] IX.
Дом семьи Олсуфьевых на Девичьем поле был одним из городских «дворянских гнезд» старой Москвы. На многих гектарах раскинулась целая городская усадьба с флигелями, службами, оранжереями, богатой картинной галереей, храмом, гротами, прудами. Дом, по всей видимости, проектировал и строил для князя А. М. Голицына известный зодчий М. Ф. Казаков. С домом «девьичьепольских» Олсуфьевых связаны страницы биографии писателей Л. Н. Толстого и И. С. Тургенева, художника В. Д. Поленова, музыканта Н. Г. Рубинштейна и других деятелей отечественной культуры.
Сын Толстого Сергей, в детстве постоянно бывавший у соседей, вспоминал: «Жили Олсуфьевы в своем доме на Девичьем поле, там, где потом помещалась клиника для душевнобольных. Их большой сад, занимавший больше восьми гектаров, можно было назвать парком; в нем находилась лучшая в Москве орхидейная оранжерея. Он прилегал к саду нашего хамовнического дома. Через забор была проделана калитка, и мы свободно сообщались с Олсуфьевыми. Барышни подружились с моей сестрой Таней, один из сыновей, Адам, — с братом Ильей, а мне вся семья была симпатична, особенно барышни»*.
Граф Юрий Александрович Олсуфьев, талантливый искусствовед, представитель петербургской ветви рода, так описал усадьбу на Девичьем поле: «Этот дом с белыми колоннами, с анфиладой высоких комнат, с мансардами и с двумя флигелями по сторонам, с полукруглыми террасами и тоже (с) колоннами был построен в конце XVIII столетия моим прапрадедом вице-канцлером Александром Михайловичем Голицыным... Позади дома был огромный сад и оранжереи. Дом затем перешел, как и Буйцы, дочери князя Александра Михайловича — княгине Екатерине Александровне Долгоруковой, а по смерти ее (она умерла бездетной) в силу завещания прапрадеда, скрепленного, между прочим, тремя императорскими подписями: Екатерины, Павла и Александра, — старшему ее племяннику, сыну ее сестры Дарьи Александровны — Александру Дмитриевичу Олсуфьеву, после которого достался его сыну Василию Александровичу и был продан последним (Василий Александрович разорился) в начале 80-х годов под клиники. Это был один из типичнейших особняков староарбатской Москвы»**.
Теперь найдены подробные, прекрасным старым русским языком написанные воспоминания одной из упомянутых С. Л. Толстым «барышень», дочери добродушного, безалаберного, перед смертью окончательно разорившегося владельца дома на Девичьем поле. Мемуары Анны Васильевны Левицкой, урожденной Олсуфьевой (1863 — после 1943), написаны ею в эмиграции, разобраны и перепечатаны на машинке ее племянником, архитектором-пейзажистом Юрием Дмитриевичем Олсуфьевым (1904—1992) и в 1993 г. присланы Е. Н. Олсуфьевой, праправнучке владельца дома, из Канады вдовой Ю. Д. Олсуфьева Александрой Сергеевной. Заметки Ю. Д. Олсуфьева об истории дома и генеалогии рода публикуются в качестве приложения к мемуарам его тетушки.
Из картинной галереи, собранной Голицыными и Олсуфьевыми, сохранились немногиекартины и гравюры, в основном в Зарайском музее*. Публикуются портреты А. В. Олсуфьева (гравюра А. Радига с портрета работы Де Вилли), А. М. Голицына и Д. А. Олсуфьева (копии крепостного художника Савелия с портретов работы И. Барду), Д. А. Олсуфьевой (работы И. Барду), А. Д. Олсуфьева (оба работы А. Молинари), М. П. Олсуфьевой (работы А. Ф. Ризенера).