1968 год. 18 января

Вы помогли бы мне выбраться из дурного настроения

    Опять вернулся к письму – отложил его, так как думал, что Вы в Москве. Жаль, что не удалось поговорить. Вы помогли бы мне выбраться из дурного настроения. Никак оно не проходит – а в итоге даже письмо написать – и то превращается в проблему. Уж очень хочется этим молодцовым вернуть все назад. А их, увы, много. Вот и думается – еще двести лет будет тянуться эта ерунда, если раньше бедой не кончится. И валится все из рук, хочется махнуть рукой на всю эту философию несчастную и беспомощную и заняться чем-нибудь другим... Такие-то вот настроения совсем меня одолели. И трудно решить – насколько они оправданы. Но впечатление все же такое, – интегрально-интуитивное – что наступает полоса тухлого безвременья, когда все те, кто мог бы что-то делать интересное – забираются в свои норы, а на свет опять выползает всякая нечисть, ничего не забывшая и ничему не научившаяся, только сделавшаяся еще злее и сволочнее, поскольку проголодалась. И никак не удается взглянуть на все это дело «философски», то бишь «суб специе этернататис». Даже не знаю – посылать Вам эти ламентации или лучше порвать и переждать с письмом, пока не посветлеет на душе.

Так что уж не обижайтесь, Юрий Андреевич, если мало вразумительного смогу сформулировать на этот раз насчет «частично-всеобщего» и связанных с ним тонкостей.

В общем и целом мне дело тоже представляется именно так. Я тоже привык представлять себе нынешнюю полосу с точки зрения примерно тех же категорий, – как фазу на пути от формального «обобществления» – к реальному, до которого, увы, видимо еще далековато. Печально, однако, то, что во всем этом движении мало ясного теоретического понимания и слишком много фразы, много демагогии, отчего процесс и протекает так мучительно, и с такими издержками, которые едва ли не превышают потенциальные выгоды от формального обобществления, едва ли не сводят их на нет.

Так что чисто теоретически я с вашим текстом согласен полностью, – вопрос, однако, в том, какие же конкретные социально-экономические меры могли бы обеспечить максимум преимуществ, созданных фактом формально-юридического обобществления собственности и пресечь всякого рода кукурузу. Видимо, иного противовеса формализму, возомнившему себя раньше времени «реальностью», кроме открытого признания прав товарно-денежных отношений, нет. Так что существующую ситуацию и надо, наверное, познать методом «раздвоения единого», – богу богово, кесарю – кесарево, то есть совершенно четко определить права формализма, вытекающие из его реальных возможностей, и ясно очертить ту сферу, которая формализму реально неподвластна. И пусть она конституируется сама, как знает, ибо стихия тоже содержит в себе свой «разум», – и иногда более разумный, нежели формальный. Тогда и формальный разум сделается, может быть, несколько более самокритичным и поворотливым – каковым он сам по себе, боюсь, не сделается никогда.

Формально обобществить можно ведь с пользой только то, что уже реально для него созрело. Иначе из этого выйдет только вред и издевательство, застой. Особенно при нынешнем состоянии теоретического разума. Не надо заглатывать больше, чем способен переварить желудок. Эту истину мы слишком часто забывали, оставшись без Ленина. Слишком часто принимали свой относительный разум за Абсолютный, за всемогущий, за всеведущий.

«Частично-всеобщий» = абстрактно-всеобщий = мнимо-всеобщий. А реально-частичный самый что ни на есть. В этом «единстве противоположностей», в этом спутанном противоречии (Ср. Гегель о единстве и путанице противоположностей), надо прежде всего выявить то, что действительно, реально, является в нем «всеобщим», а что – нет. Только после этого и можно, наверное, учредить более или менее разумное «единство». И надо эти противоположности максимально четко развести, прежде чем синтезировать.

В понятии же «частично-всеобщего» они не выявлены, спрятаны, а потому то и дело выступают под маской своего «иного». Да, понятие «частично-всеобщего» совершенно точно выражает тот эмпирически-фактический «синтез», который есть. И потому, может быть, самое это понятие требует несколько более подробного анализа, – четкого, ясного, до цинизма трезвого. Да, труд стал «всеобщим» лишь «отчасти», лишь частью. В какой реальной мере и степени? Тут-то и весь вопрос. Эту меру и надо определить, чтобы не превышать, чтобы не пытаться командовать тем, что этому командованию не поддается по сути дела, чтобы ясно очертить правомочия. А с тем, что лежит за пределами этой «меры» – играть честно, по строго установленным правилам, не меняя их к своей выгоде, как заблагорассудится. 

Мне и кажется, что единственно верным было бы сказать: вот в этих-то и этих-то пределах, четко очерченных, «частичный труд» – полный хозяин, и в эти пределы не имеет права совать носа ни один «представитель Всеобщего» – Абстрактно-Всеобщего. Пусть он помнит, что он лишь абстрактно – всеобщий, то бишь мнимо-всеобщий. И в этих пределах, – то есть на рынке, – пусть господствуют законы рынка. Со всеми их минусами. Ибо без этих минусов не будет и плюсов.

На границе же между рынком – и Всеобщим, – пусть и создается тот самый относительно разумный «синтез», который никак не может стать «разумным» по той причине, что эта граница ясно не прочерчена, – откуда и происходят взаимные нарушения границы без понимания того, что это – нарушения.

Тогда и получится ясная картина, – картина борьбы взаимно-исключающих принципов, – а не их «диффузия», что хуже открытой и честной борьбы, ибо диффузии превращает всю эмпирию в одну серую кашу.

Так что мне и кажется, что в понятии «частично-всеобщего труда» задача на анализ скорее поставлена, нежели еще решена. Противоречие зафиксировано, – да, – и показаны эмпирические способы его проявления. Причем, проявления негативного плана, в коих повинна именно «частичность». Но откуда эта «частичность» действует? Какой полюс ее продуцирует? Рынок или его полярная противоположность, частичность под маской Всеобщего? Частичность, возомнившая себя непосредственной всеобщностью, или же частичность, честно понимающая, что она частичность и ничего более?

Надо ясно очертить компетенции той и другой разновидности «частично-всеобщего», тогда яснее станет и доза вины и той и другой за негативные последствия, как и за позитивные, этой, данной формы синтеза «всеобщего» и «частного», – государства и рынка, диффузно окрасивших друг друга...

Пожалуй, ничего более вразумительного я тут придумать не могу. Может быть, в моих рассуждениях и сказывается то ипохондрическое настроение, которое меня одолело. Но ведь и оно имеет свои корни там же?

Никак я не могу принять, что Молодцев – Трошин, старающиеся присвоить себе монополию на «истину в философии», на роль «воплощения разума», имеют на это большее право, чем те, которых они хотели бы осудить как «ревизионистов». Они-то ведь никак не признают, что они – только «частично-всеобщие» – и неизвестно еще, насколько велика эта частичка «всеобщего» в их мозгах. Думаю, что там она давно превратилась в чистую фикцию, в фразу... А где у меня и у Арсеньева возможность и право бороться за другую, – и может быть, более солидную дозу «всеобщего»? Вот и впадаешь в пессимизм, особенно, когда устанешь, особенно, когда – оглянувшись – увидишь, как немного сил. И как они все распылены, насколько «частичны».

Ну, ладно, пока кончу на этом. Ежели у Вас есть лишняя капелька оптимизму – поделитесь!

Может быть, в феврале и приедем с Василь-Васил. Поклон семье и, в частности, – гносеологу <это – мой сын Андрей>.

Оля все хочет спросить Ваше мнение про ее книжку – не решается.

До свидания!

Эвальд.