Евразийское книгоиздательство
Берлин.
24—IV—1924 г.
Дорогой Николай Александрович.
На Ваше письмо, в котором по существу объединены основные тезисы антиевразийства — постараюсь ответить Вам тоже письменно. Вы назвали меня «вредным человеком». Надеюсь и вполне уверен, что этот не особенно лестный эпитет относится ко мне поскольку я евразиец. Итак, Вы считаете наше течение «вредным». Понятие вредности может иметь лишь конкретный смысл, а так как сущность евразийства состоит в настоящее время в утверждении целостного идейно-волевого миросозерцания, коренящегося в стихии Православия, в русской исторической и бытовой органике и в национально-государственной традиции — то, следовательно, Вы считаете усиление именно этих названных элементов фактом нежелательным и даже «вредным». Нужно оставить в стороне вопрос о техническом несовершенстве обслуживания евразийцами этих своих трех начал; тем более что из всего смысла Вашего письма вытекает, что максимальное совершенство техники — в данном случае было бы максимальным вредом!
Однако существуют для Вас какие-то иные пока еще не выявленные начала, которые Вы противопоставляете началам евразийства. Стараясь их уловить и усилить тезисы и формулировки Вашего письма — я к величайшему удивлению пришел к тому, что сущность Вашей концепции, из которой и вытекает Ваша критика евразийства состоит: 1) в интерконфессиональной, общехристианской абстракции — схеме, 2) в безликом космополитизме (если национализм — «язычество») и 3) в развеществленной цивилизации (если быт — «язычество»). Зная Ваше миросозерцание — меня до крайности удивили эти обертоны Вашего письма. Думаю, что они исходят из источника, лежащего в глубине, а не на поверхности полемики и обличения. Неужели в действительности такова Ваша концепция христианского мира? Я полагаю, что все ценности, которые Вы квалифицируете, как «языческие» — на самом деле moduz vivendi u ezsendi* христианской истории, реальные ценности греховного мира.
Пожалуй трудно ответить на вопрос о подлинном отношении Вашей философемы к действительному христианству. Но не грозят ли на Вашем пути прямые соблазны иконоборческого докетизма, ведь и христианский быт — икона и в пределе всегда имеет житие; это не эстетический подход, ибо почитание икон Вы же не назовете этетизмом и de facto коренящегося в нем.... старого русского либерализма. Есть какая-то удивительная и устрашающая логика в том, что Вы признаете «положительное значение» за самым ужасным деянием революции. Ведь замысел уничтожения русского быта — идеологически и тактически связан, с одной стороны — с официальными кощунствами, поруганием мощей и проч., и, с другой, — с принципиальным русофобством и устранением самого имени России (СССР). — Неужели это все еще не ясно всем.
Мне вообще не понятна враждебность к быту иначе как под углом установки на развеществленную нирвану. Последняя представляется мне, как полная антитеза христианству и подлинному аскетизму (тьма кромешная!). Хула на всякую плоть, в том числе на быт, столь характерная для латинства — есть один из путей к нирване. К ней же ведет и заболевание эмоциональным эсхатологизмом, выражающееся в романтических, литературных концепциях «катастрофы», наряду с полным нежеланием поднять на свои плечи действительную тяжесть борьбы и активного противостояния злу...
Конечно необходимо знать все формы христианского исповедничества, но эпоха в которую мы живем, выдвигает в первую очередь не столько интимные формы индивидуального подвижничества (питающиеся во многих случаях из родников подлинной вселенскости — св. Франциск73, св. Тереза74), сколько проблемм общего направления конфессиональных магистралей. Последние, к сожалению, идут не только параллельно и перекрещиваются, но и прямо противопоставлены друг другу. Реальная и сознательная противопоставленность латинства — православию представляются в наше время фактом такого же ответственного смысла, как и противопоставление революции — России. И никакие благодатные образы католических святых не могут компенсировать тот аспект латинства, с которым в сущности теперь и встречаются православные русские и с которым мы и боремся. Не время заниматься идиллиями, когда надо иметь смелость констатировать те дефформации и искажения в области вечных ценностей — к которым приводит современная римская религиозно-национальная абулия (нехотение). Кроме того, идилия нередко прикрывает приятие того, что далеко не идилично!
В некоторых случаях мне кажется, что мы стали ныне лицом к лицу к новому виду религиозно-политического толстовства, окрашенного только в тона православия и церковности. Что же касается Вашего обвинения нас в сектанстве и замкнутости, то, простите, здесь я вижу уже непосредственное выражение тех мыслей и той конфессиональной концепции, которые вообще готовы считать само русское православие в его предельном выражении — либо сектой, либо «провинцией».
Русская интеллигенция настолько радикально порвала свои связи с православием и его реальным субстратом — русской народно-национальной стихией, что утратила всякую возможность усвоить подлинную его вселенскость. Заболев сектанством — она уже не в силах увидеть все существо русского православия и не может войти в русло его бытия. М. Б. безпомощное сознание своей сектантской отъединенности и заставляет в наше время многих русских обращаться к Риму.
Если характерным признаком евразийства и является нечто, называемое Вами «замкнутостью», то это не что иное, как обусловленная современностью концентрация сил. Слишком уж много русская интеллигенция блуждала в разных исканиях, не умея и не желая соединиться на главном и едином.
Времен и сроков мы не знаем, а жизнь предъявляет требования конкретного оформления и реальной работы. Полное отсутствие в нас тяготения к преждевременному эсхатологизму (который в глубине своей всегда утопичен и нигилистичен), при сознании всей серьезности и трагизма нашей эпохи — лучше чем что-либо другое страхует нас от обвинения в нигилизме. Боюсь, что Вы смешиваете понятие русского бунтарства и нигилизма. Правда, нигилизм пользовался бунтарством, как средством и ныне уничтожая в России быт и религию — пожинает плоды использованной им бунтарской стихии. Но что касается интеллигентского нигилизма, то его застывшие, школьно-резонерские схемы равно противоположны как бунтарской вольнице, так и русскому благочестию. Ближе к нигилизму именно те, у которых миросозерцание либо не воплотилось вовсе, либо находится в состоянии развоплощения. К таковым мы себя причислить не можем.
Вы обвиняете евразийство в фанатизме, но неужели Вам, как религиозному человеку не ясно, что так наз. фанатизм является неотъемлемым качеством всякой живой и действенной религиозности.
Конечно, нужны встречи представителей различных исповеданий для взаимного ознакомления, но это должно происходить в здоровых тонах, лишенных всякой эмоциональности. Мне кажется, что случай со Став(ровским) в указанном смысле вряд ли может быть благоприятным предзнаменованием (тон Ставр(овского) я конечно осуждаю).
Но прежде чем изучать иные конфессии — нужно узнать свое православие. Думаю, что невежество в этой области столь же велико. И пожалуй еще недавно можно было скорее найти русского интеллигента «чувствующего», нежели знающего что либо о преп. Серафиме.
Я не верю, чтобы Вы могли серьезно и искренно отнести безсмысленный и аррогантный* факт билетов на счет православного быта. Видимо Ваше острое отрицательное отношение к обоим фактам (т. е. к евразийству и к билетам) позволило Вам отождествить два явления, неимеющие между собой ничего общего. Это ясно само собой.
Так как Вы находите, что вопреки моей «вредности» со мной все таки возможно личное общение, то я надеюсь при свидании еще расширить мою реабилитацию евразийства, хотя признаюсь, что все наши разговоры, бывшие до сих пор дают мне мало надежды, что Вы нас поймете и оправдаете. —
Искренне преданный П. Сувчинский.
Сувчинский П. П. Письмо Бердяеву Н. А., 24 апреля 1924 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 489—491. — [Т.] V.
Берлин.
24—IV—1924 г.
Дорогой Николай Александрович.
На Ваше письмо, в котором по существу объединены основные тезисы антиевразийства — постараюсь ответить Вам тоже письменно. Вы назвали меня «вредным человеком». Надеюсь и вполне уверен, что этот не особенно лестный эпитет относится ко мне поскольку я евразиец. Итак, Вы считаете наше течение «вредным». Понятие вредности может иметь лишь конкретный смысл, а так как сущность евразийства состоит в настоящее время в утверждении целостного идейно-волевого миросозерцания, коренящегося в стихии Православия, в русской исторической и бытовой органике и в национально-государственной традиции — то, следовательно, Вы считаете усиление именно этих названных элементов фактом нежелательным и даже «вредным». Нужно оставить в стороне вопрос о техническом несовершенстве обслуживания евразийцами этих своих трех начал; тем более что из всего смысла Вашего письма вытекает, что максимальное совершенство техники — в данном случае было бы максимальным вредом!
Однако существуют для Вас какие-то иные пока еще не выявленные начала, которые Вы противопоставляете началам евразийства. Стараясь их уловить и усилить тезисы и формулировки Вашего письма — я к величайшему удивлению пришел к тому, что сущность Вашей концепции, из которой и вытекает Ваша критика евразийства состоит: 1) в интерконфессиональной, общехристианской абстракции — схеме, 2) в безликом космополитизме (если национализм — «язычество») и 3) в развеществленной цивилизации (если быт — «язычество»). Зная Ваше миросозерцание — меня до крайности удивили эти обертоны Вашего письма. Думаю, что они исходят из источника, лежащего в глубине, а не на поверхности полемики и обличения. Неужели в действительности такова Ваша концепция христианского мира? Я полагаю, что все ценности, которые Вы квалифицируете, как «языческие» — на самом деле moduz vivendi u ezsendi* христианской истории, реальные ценности греховного мира.
Пожалуй трудно ответить на вопрос о подлинном отношении Вашей философемы к действительному христианству. Но не грозят ли на Вашем пути прямые соблазны иконоборческого докетизма, ведь и христианский быт — икона и в пределе всегда имеет житие; это не эстетический подход, ибо почитание икон Вы же не назовете этетизмом и de facto коренящегося в нем.... старого русского либерализма. Есть какая-то удивительная и устрашающая логика в том, что Вы признаете «положительное значение» за самым ужасным деянием революции. Ведь замысел уничтожения русского быта — идеологически и тактически связан, с одной стороны — с официальными кощунствами, поруганием мощей и проч., и, с другой, — с принципиальным русофобством и устранением самого имени России (СССР). — Неужели это все еще не ясно всем.
Мне вообще не понятна враждебность к быту иначе как под углом установки на развеществленную нирвану. Последняя представляется мне, как полная антитеза христианству и подлинному аскетизму (тьма кромешная!). Хула на всякую плоть, в том числе на быт, столь характерная для латинства — есть один из путей к нирване. К ней же ведет и заболевание эмоциональным эсхатологизмом, выражающееся в романтических, литературных концепциях «катастрофы», наряду с полным нежеланием поднять на свои плечи действительную тяжесть борьбы и активного противостояния злу...
Конечно необходимо знать все формы христианского исповедничества, но эпоха в которую мы живем, выдвигает в первую очередь не столько интимные формы индивидуального подвижничества (питающиеся во многих случаях из родников подлинной вселенскости — св. Франциск73, св. Тереза74), сколько проблемм общего направления конфессиональных магистралей. Последние, к сожалению, идут не только параллельно и перекрещиваются, но и прямо противопоставлены друг другу. Реальная и сознательная противопоставленность латинства — православию представляются в наше время фактом такого же ответственного смысла, как и противопоставление революции — России. И никакие благодатные образы католических святых не могут компенсировать тот аспект латинства, с которым в сущности теперь и встречаются православные русские и с которым мы и боремся. Не время заниматься идиллиями, когда надо иметь смелость констатировать те дефформации и искажения в области вечных ценностей — к которым приводит современная римская религиозно-национальная абулия (нехотение). Кроме того, идилия нередко прикрывает приятие того, что далеко не идилично!
В некоторых случаях мне кажется, что мы стали ныне лицом к лицу к новому виду религиозно-политического толстовства, окрашенного только в тона православия и церковности. Что же касается Вашего обвинения нас в сектанстве и замкнутости, то, простите, здесь я вижу уже непосредственное выражение тех мыслей и той конфессиональной концепции, которые вообще готовы считать само русское православие в его предельном выражении — либо сектой, либо «провинцией».
Русская интеллигенция настолько радикально порвала свои связи с православием и его реальным субстратом — русской народно-национальной стихией, что утратила всякую возможность усвоить подлинную его вселенскость. Заболев сектанством — она уже не в силах увидеть все существо русского православия и не может войти в русло его бытия. М. Б. безпомощное сознание своей сектантской отъединенности и заставляет в наше время многих русских обращаться к Риму.
Если характерным признаком евразийства и является нечто, называемое Вами «замкнутостью», то это не что иное, как обусловленная современностью концентрация сил. Слишком уж много русская интеллигенция блуждала в разных исканиях, не умея и не желая соединиться на главном и едином.
Времен и сроков мы не знаем, а жизнь предъявляет требования конкретного оформления и реальной работы. Полное отсутствие в нас тяготения к преждевременному эсхатологизму (который в глубине своей всегда утопичен и нигилистичен), при сознании всей серьезности и трагизма нашей эпохи — лучше чем что-либо другое страхует нас от обвинения в нигилизме. Боюсь, что Вы смешиваете понятие русского бунтарства и нигилизма. Правда, нигилизм пользовался бунтарством, как средством и ныне уничтожая в России быт и религию — пожинает плоды использованной им бунтарской стихии. Но что касается интеллигентского нигилизма, то его застывшие, школьно-резонерские схемы равно противоположны как бунтарской вольнице, так и русскому благочестию. Ближе к нигилизму именно те, у которых миросозерцание либо не воплотилось вовсе, либо находится в состоянии развоплощения. К таковым мы себя причислить не можем.
Вы обвиняете евразийство в фанатизме, но неужели Вам, как религиозному человеку не ясно, что так наз. фанатизм является неотъемлемым качеством всякой живой и действенной религиозности.
Конечно, нужны встречи представителей различных исповеданий для взаимного ознакомления, но это должно происходить в здоровых тонах, лишенных всякой эмоциональности. Мне кажется, что случай со Став(ровским) в указанном смысле вряд ли может быть благоприятным предзнаменованием (тон Ставр(овского) я конечно осуждаю).
Но прежде чем изучать иные конфессии — нужно узнать свое православие. Думаю, что невежество в этой области столь же велико. И пожалуй еще недавно можно было скорее найти русского интеллигента «чувствующего», нежели знающего что либо о преп. Серафиме.
Я не верю, чтобы Вы могли серьезно и искренно отнести безсмысленный и аррогантный* факт билетов на счет православного быта. Видимо Ваше острое отрицательное отношение к обоим фактам (т. е. к евразийству и к билетам) позволило Вам отождествить два явления, неимеющие между собой ничего общего. Это ясно само собой.
Так как Вы находите, что вопреки моей «вредности» со мной все таки возможно личное общение, то я надеюсь при свидании еще расширить мою реабилитацию евразийства, хотя признаюсь, что все наши разговоры, бывшие до сих пор дают мне мало надежды, что Вы нас поймете и оправдаете. —
Искренне преданный П. Сувчинский.
Сувчинский П. П. Письмо Бердяеву Н. А., 24 апреля 1924 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 489—491. — [Т.] V.
Теги: Евразийство
Добавлено: 31.05.2012
Связанные личности: Бердяев Николай Александрович, Сувчинский Петр Петрович
