ПОКАЗАНИЯ Н.Н.ДУРНОВО. 11–12. VIII. 1934.

В изменение показаний, данных мною на предварительном следствии в январе, феврале марте и апреле 1934 г., считаю долгом сообщить следующее:

В значительной своей части эти показания НЕТОЧНЫ или ЛОЖНЫ. Я не отрицаю своего несогласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти, своих связей с профессорами Якобсоном и Трубецким, некоторыми русскими политическими эмигрантами в Чехословакии и Югославии и членами чехословацкого дипломатического корпуса; признаю, что я не только лично отрицательно относился к Советской власти, но и не скрывал своего отношения и в разговоре с другими лицами, не только гражданами СССР, но и с иностранными учеными, не скрываю и того, что на собраниях у академика М.Н.Сперанского и профессора Гр.А.Ильинского, кроме разговоров на темы, связанные с нашей научной работой, бывали разговоры и на политические темы, в которых и я принимал участие, причем некоторые из присутствующих выражали свое недовольство существующими в СССР порядками. НО Я РЕШИТЕЛЬНО ЗАЯВЛЯЮ, что ни о какой организации, ставившей своей целью свержение Советской власти, никаких разговоров не было (самое название организации я долго не мог придумать, поэтому его нет ни в январских, ни в февральских показаниях, и оно появляется только в марте); никто из бывших у Сперанского и Ильинского, насколько я помню, не выражал своего сочувствия к вредительству, саботажу и т.п. как к методам борьбы с Советской властью. Не помню, чтобы кто-либо возлагал какие-нибудь надежды на интервенцию. Лично я считаю интервенцию изменой не только Советской власти и пролетариату, но и нации, я бы непременно стал возражать и должен был бы это запомнить.

Мои показания об организации и об участии в ней академика М.Н.Сперанского, профессора Гр.А.Ильинского и других лиц, а также о директивах, данных мне профессорами Трубецким и Р.Якобсоном, и о привлечении молодежи были вызваны отчасти моим болезненным состоянием, которое могут подтвердить врачи, пользовавшие меня во время моего пребывания в изоляторе ОГПУ в Москве и в Бутырской больнице, и сидевшие со мной в камере Ф.В.Буюрковский, инженер Урбанович и И.М.Шратеров, отчасти явной невозможностью доказать, что мои связи с профессорами Р.Якобсоном и Трубецким, с русскими политическими эмигрантами и чехословацкими дипломатами не носили политического характера. Дело осложнялось, помимо всего, женитьбой моего сына на родной племяннице профессора Трубецкого и сближением его с бывшими аристократами, а также показаниями М.Н.Скачкова. Ввиду всего этого, боясь, что отрицание политического характера моей поездки в Чехословакию, Вену и Югославию и моей дальнейшей политической активности только затянет следствие, и я лично от этого ничего не выиграю, я решил признать и то, и другое. Признание моей политической активности вело к признанию моего участия в политической организации. В качестве такой организации я мог назвать лишь кружок лиц, бывших у академика Сперанского и профессора Ильинского, так как у меня лично никто, кроме родственников моей жены, стоявших в стороне от всякой политики, и не собирался, тем более, что мне с самого начала было предъявлено обвинение в том, что я входил в организацию, возглавляемую Сперанским.

Что касается моих политических взглядов и убеждений, то они не отличаются ясностью вследствие того, что, будучи погружен в свои научные занятия, я всю жизнь мало интересовался политическими, социальными и экономическими вопросами. Могу сказать, что хотя я и признавал, что бывают моменты в развитии общества, когда революция неизбежна, я все же вообще всегда был противником революционных методов борьбы с существующим строем и таким остаюсь и в настоящее время, почему отношусь отрицательно и к попыткам свержения Советского строя, носящим революционный характер. К идее коммунизма и принудительного коллективизма я относился отрицательно, но не менее отрицательно относился к фашизму, не говоря уже о той форме, в какую он вылился в Германии. В то же время, однако, я признаю, что те формы государственного строя (абсолютизм, сословная монархия или республика, демократическая монархия или республика), какие существовали до окончания войны, являются формами отжившими, на что указывают перманентные правительственные кризисы во всех парламентских странах. Что должно прийти на смену отжившим формам государственного строя, не знаю, но фашизм, с его подавлением инакомыслящих и имевших несчастие родиться не от тех родителей, с его безудержным деспотизмом и рабовладельческими методами, меня пугает, а коммунизм угнетает. Поэтому я страшно боюсь всяких переворотов и отношусь к политике по-обывательски, по пословице «перемелется, мука будет». Также неопределенны и, так сказать, негативны мои взгляды на социальный строй. Капитализм, по крайней мере, в той форме, в какую он вылился в буржуазных странах, а в другой форме я его не знаю, представляется мне явлением ненормальным, и я не сомневаюсь в том, что он переживает кризис, которого он не переживет, но и к коммунизму, как я уже сказал, я отношусь отрицательно. А возможно ли что-нибудь третье, не знаю. Относительно своего национализма я могу сказать, что я признаю примат нации над классовостью, сочувствую попыткам любой национальности самоопределиться как нация, приветствую развитие всякой национальной культуры и языка во всей их самобытности, что не мешает мне сознавать себя русским и желать успеха и самобытного развития прежде всего русской культуры и языка. Уважая права каждой нации, каждой народности, я всегда был против подавления одной национальности другой, против той русификации и германизации, какая проводилась императорскими правительствами в России, Германии и отчасти Австрии, или полонизации в теперешней Польше, чехизации и словакизации в Чехословакии и сербизации в Югославии, и я находил, по крайней мере, до 1930 г., что национальный вопрос в СССР разрешен в общих чертах верно. Но в то же время мне, как русскому, больно было видеть, как творцы украинского и белорусского литературных языков часто заботились не столько о том, чтобы они были действительно украинским и белорусским, сколько о том, чтобы они не были похожи на русский и наводняли их полонизмами, чехизмами и даже германизмами, неизвестными живому языку.

Мои отношения с Р. Якобсоном и Трубецким я могу определить как дружеские. Сближение с Якобсоном началось на почве общих научных интересов: он самый талантливый из моих учеников. Начиная с 1921 г., когда я, совсем больной, вернулся в Москву из Саратова, он принимал во мне большое участие. Он тогда уже был за границей.

В 1924 г., когда я, после закрытия комитета по составлению словаря русского языка, оказался без работы, он предложил мне приехать к нему в Чехословакию и обещал денежную поддержку. Когда я туда приехал, он выхлопотал мне пособие от Чешского министерства иностранных дел. Это пособие получали главным образом русские профессора-эмигранты, как А.Л.Петров. Якобсон тогда служил в Советской миссии. Коммунизму он не сочувствовал, но от русских эмигрантов держался в стороне. Его личные связи были очень пестры, с одной стороны, он был в близких отношениях с рядом чешских коммунистов и левых организаций вроде Деветсила , был дружен с Эренбургом, Маяковским, останавливавшимся у него в Праге, с Вайскопером, Б.Матеусом, переводчиком Блока и Маяковского и др., с другой стороны, дружил с Трубецким и Карцевским. К числу его друзей принадлежал и секретарь Бенеша Папоушек. Русские эмигранты по большей части считали его советским шпионом. Скачков бывал у него редко. Якобсон предупреждал меня, что Скачков возвращенец и что с ним надо быть осторожным. Позднее, приглашая Скачкова к себе, чтобы познакомить его со своим сыном, я совершенно не представлял себе его политического лица и думал, что он если не коммунист, то близок к коммунизму. Я хотел, чтобы он познакомился с моим сыном, только ввиду их общих научных интересов в области славянских литератур (чешской и сербохорватской). Хотя коммунизму Якобсон тогда не сочувствовал, но к своим обязанностям в Советском полпредстве относился, насколько я могу судить, добросовестно и с некоторым энтузиазмом. Внешнеполитические отношения СССР он расценивал, как, например, в бессарабском вопросе, с точки зрения интересов Союза. Встречаясь часто с чехословацкими и югославскими дипломатами, он в беседе с ними проводил мысль о необходимости установления правильных дипломатических отношений Чехословакии и Югославии с СССР и надеялся на скорое разрешение этого вопроса. Помню, в какой энтузиазм его приводили известия об успехах китайских коммунистических войск в 1925 г. или 1926 г.: он рисовал себе картину слияния СССР и Китая в один гигантский союз. Играл ли он какую-нибудь роль при выдаче паспортов русским возвращенцам, не знаю. Мое впечатление, что Скачков получил паспорт помимо него» и что он вовсе не рассчитывал на антисоветскую деятельность Скачкова в СССР. Своей службой в Советской миссии Якобсон тяготился и не оставлял ее по финансовым соображениям. Ушел из миссии он после моего отъезда в 1928 или 1929 г. После утверждения его профессором в Брне он принял чехословацкое гражданство.

С профессором Трубецким я познакомился в 1915 или 1916 г., но до 1918 г., когда он уехал за границу, встречался с ним всего раза 2 или 3. О его евразийстве я узнал еще до 1924 г., но что такое евразийство, ясно себе не представлял. За границей мы очень близко сошлись. Я с ним встречался несколько раз в Праге у Якобсона, в 1925 или 1926 г. был у него в Вене, где пробыл дня 4, занимаясь в славянском семинарии, затем заезжал к нему по дороге на Византологический съезд в Белграде в апреле 1927 г., и на обратном пути в мае того же года. В последний раз я виделся с ним в Брне в ноябре 1927 г., когда он приезжал ко мне перед моим отъездом в СССР. К этому разу относится фотографический снимок, на котором сняты он, я, Якобсон и Богатырев. Во время моего пребывания за границей мы часто переписывались, почти исключительно по научным вопросам. Я высоко ценю Трубецкого как замечательного талантливого ученого, но его евразийскую теорию полностью не разделяю, а из его политической программы ценю только критическую часть. Сущность евразийской теории следующая. Нет единой общечеловеческой культуры, а есть ряд различных культур, хотя общающихся одна с другой и влияющих в большей или меньшей степени одна на другую, но все же идущая каждая своими путями. Характер культуры, как и народов носителей культуры, тесно связаны с природным условием. Территория СССР и Монголии представляет единственное в свете явление: нигде в мире нет таких расстояний от моря, и морские сношения не играют такой ничтожной роли, сводящейся почти к нулю, и нигде в мире нет такой огромной сплошной равнины. Эту территорию и прозвали Евразией, противопоставляя ее Западной Европе и Восточной и полуостровной Азии. С природными особенностями Евразии они связывают и характер заселяющих ее народов и их культуры. По своему характеру и национальной культуре народы Евразии, по их мнению, ближе друг к другу, чем любая из них к народам Западной Европы, и культура евразийская в своей самобытности сильно отличается от культуры европейской. Трубецкой пытается это доказать научно сравнением народной музыки туранских и восточнославянских народностей и указанием туранских элементов в русской культуре и языке. Европейская культура, по мнению Трубецкого, привита русскому народу искусственно и потому усвоена им лишь поверхностно. Многое в этой теории представляется мне спорным. Политическая программа Трубецкого мне не вполне ясна. Может быть, я не все его политические статьи читал, потому что он мне этих статей не давал. Книгу «К проблеме русского самопознания», где есть статьи политического характера, он дал [мне] потому, что в ней имеются две самых больших в книге и ценных статьи научного содержания.

Сам он в беседе со мной развивал свои политические идеи, но я запомнил только его теорию смены типов государственного строя и мысли об организации многопалатной системы народного представительства. По первой теории, все типы государственного строя, существовавшие до конца войны, основаны на двух принципах – аристократическом и демократическом; типической (но необязательной) формой правления, основанной на аристократическом принципе, является монархия, типической формой правления, основанного на демократическом принципе, – демократическая республика (но есть и демократическая монархия). Первый тип уже давно отжил, второй обнаруживает явные признаки своего вырождения. На место его идет новый тип, основанный на принципе идеологическом: право управлять государством дает не происхождение, как при аристократическом строе, не арифметический подсчет голосов, как при демократическом, а известная идеология. Примерами такого нового строя являются, с одной стороны. Советский Союз, с другой – фашистская Италия. По этому типу Трубецкой хочет построить и будущую конституцию Евразии. В Евразии должна установиться диктатура отдельной партии; все дети и юношество будут воспитываться в государственных школах, где в них будет внедряться только одна идеология правящей партии. Наука, литература, искусство должны подчиняться директивам партии, другая идеология не должна допускаться. Но что это за идеология и какая программа партии, я так себе и не выяснил. Совершенно не представляю себе, как Трубецкой решает проблему взаимоотношения классов. О капитализме он высказывается отрицательно, но что противопоставляет одинаково нежелательным для него капитализму и коммунизму, не ясно. Насколько его критика аристократического строя мне казалась меткой, настолько положительная часть его программы меня не удовлетворила и производила на меня, как на ученого, дорожащего свободой мысли, жуткое впечатление. Идея многопалатной системы Трубецкого состоит в том, чтобы каждая группа вопросов, объединенных в одном или двух близких по функциям министерствах, решалась особым парламентом, избранным независимо от другого подобного парламента, а не комиссией, выделенной из единого парламента, что устранило бы затруднение избирателя, если он по одним вопросам согласен с программой одной партии, по другим с другой. Как этот проект, предполагающий в государстве несколько партий, совместить с его теорией о необходимости диктатуры одной партии, для меня неясно. Отмечу некоторые черты в политических статьях Трубецкого, вызвавшие со стороны некоторых эмигрантов, в том числе Милюкова, обвинение его в большевизме. Трубецкой не только не обвиняет их в том, что благодаря им отделились западные окраины бывшей России, но находит это отделение естественным следствием их географического положения близко к морю; он не считает унижением России замену названия «Российская империя» названием «СССР» и, наконец, ставит в заслугу большевикам то, что они первые заговорили с Востоком без европейского высокомерия, как равные с равными.

Мое впечатление от Трубецкого, что он только теоретик и в решении политических вопросов больше фантазер и мечтатель, а не практик. Проектируемая им «партия» вряд ли способна когда-нибудь стать партией. Отчетливо выраженное в его статьях отрицательное отношение к западноевропейским политическим системам и группировкам исключает всякую мысль о возможности его соглашения с какими-нибудь европейскими государственными организациями с целью осуществить свою мечту о будущем строе в Евразии. А в СССР с его идеями знакомы лишь немногие, но большей частью, если не все, люди политически не активные.

Никаких директив я и, тем более, думаю, Бузук от Трубецкого не получали, да он вряд ли способен был мне их дать. Если я в своих показаниях и говорил о таких директивах, то только потому, что во время допросов убедился, что его считают главой русских фашистов, а потому моя дружба с ним не могла представляться в другом свете, как только в свете сближения с целью общей активной политической работы.

С доктором Н.Гр.Рукиным, дальним родственником моей жены (которого она ни разу не видела), я познакомился во время одной из своих поездок в Подкарпатскую Русь. Это уже пожилой человек, в начале революции эсер и друг Керенского, но в то время, когда я у него был, уже отставший от политики, живший больше воспоминаниями.

В Белграде, где я застрял и пробыл целый месяц вместо предполагавшихся 15 дней, благодаря тому, что своевременно не запасся чешской обратной визой, мой знакомый, белградский профессор д-р Радован Кошутич устроил меня, так как у меня не было денег на оплату № в гостинице, в Земгоре, благодаря чему я в течение 15–20 дней находился в обществе эсеров. Фамилии их я не помню. Я наблюдал их и их отношение к другим эмигрантским партиям, как сторонний наблюдатель. Конечно, они говорили больше о политике. К Советской власти они относились хотя враждебно, но менее чем другие партии, представителей которых мне, впрочем, видеть не пришлось. В библиотеке Земгора получались московские газеты и покупались книги советского издания. Все они страстно желали установления правильных дипломатических отношений с СССР и чрезвычайно враждебно относились к представителям других русских эмигрантских политических партий.

Академик М.Н.Сперанский – крупный ученый с мировым именем. В настоящее время ему 71 год, но до самого ареста он был одним из самых активных членов Академии наук СССР, бывал почти на всех сессиях, выступая часто с докладами научного характера и участвуя в академических изданиях. От политики он всегда стоял в стороне, ни в какой политической партии не состоял, на выборах до революции голосовал за кадетов. Больным местом его является некоторый антисемитизм, вернее, какое-то инстинктивное нерасположение к евреям, однако без каких-либо конкретных выводов. К Советской власти относится несочувственно, но является решительным противником вредительства, саботажа и других актов, имеющих целью мешать Советской власти или ее дискредитировать. Понедельник у него в 1906 г. [стал открытым днем], когда он был выбран профессором Московского университета, я познакомился с ним еще до 1906 г. в один из, его приездов в Москву. По понедельникам у него собирались обыкновенно его ученики и ученицы: приходили и его коллеги по университету и приезжавшие в Москву иногородние ученые. Я бывал у него сравнительно редко и только по понедельникам. Несколько чаще я стал бывать у него, но обычно не чаще одного раза в месяц, после 1921 г., когда круг моих знакомых сильно сократился. В дружбе со Сперанским я никогда не был. Сам Сперанский у меня не бывал вовсе. На собраниях у Сперанского бывали самые разнообразные посетители, преимущественно ученые. Последнее время чаще других бывали профессор Г.А.Ильинский с женой и академик М.С.Грушевский. Разговоры велись на самые разнообразные темы, но больше общего содержания. Бывали разговоры и на политические темы, но несерьезные. Самого Сперанского политические вопросы, видимо, не интересовали. Он больше рассказывал об академических делах и любил делиться воспоминаниями. В моих показаниях следователю говорится, что собрание, на котором было решено организовать партию для борьбы с Советской властью, было назначено на понедельник и в этот день состоялось. Это явная несообразность, так как на понедельник никто не приглашался; приходили кто хотел, и всегда мог прийти человек, присутствие которого на конспиративном собрании было бы нежелательно. В действительности такого собрания и не было.

О политической физиономии большинства лиц, бывавших у Сперанского, ничего не могу сказать, так как разговоры на политические темы поддерживали лишь немногие и их несочувствие к Советской власти выражалось в очень общей форме.

Мое показание о том, что я информировал Сперанского о своей поездке за границу, неточно. Я рассказывал о своей поездке, но хорошо помню, что ни слова не говорил о своих встречах с политическими чешскими и русскими эмигрантскими кругами, а также и о политических взглядах и идеях профессора Трубецкого.

У профессора Ильинского бывало значительно меньше народа, чем у Сперанского, и чаще бывали случайные лица, т.е. такие, которых я видел у Ильинского только по одному разу. Некоторые из них, как, например. Квитку, Курило, Кравцова, Вознесенского, Теньера у Сперанского я ни разу не встречал. Знакомя меня с Квиткой, Ильинский, конечно, не мог мне рекомендовать его как члена организации потому, что такой организации и не было. Эпизод с передачей Квитке книги Трубецкого происходил так, как рассказывал а своих показаниях Квитка. Я сначала не хотел давать ему книги Трубецкого и дал только тогда, когда убедился (пока он, сидя у меня, делал из нее выписки), что его во всей книге интересовал только эпизод о туранских элементах в русской и украинской народной музыке (песне).

У меня лично почти никто не бывал, если кто и бывал, то только по делам, связанным с моей работой в советских издательствах и Ниязе. Один раз была Курило по приезде в Москву.

Настоящие показания не имеют целью добиться пересмотра моего дела или смягчения наказания. Так как я не могу доказать, что мои связи с эмигрантскими и чехословацкими политическими деятелями носили именно тот характер, какой придается им в данном показании и какой они действительно имели, то у прокуратуры в лучшем для меня случае все же не может быть полной уверенности в их правдивости. Мало того, признавая мои старые показания ложными, я рискую быть обвиненным в том, что давал ложные показания и тем самым повел следствие по неверному пути, и не получить того облегчения или сокращения моего наказания, на какое я мог бы рассчитывать в противном случае.

Тем не менее я не теряю надежды, что ОГПУ или заменивший его судебный орган учтет тот факт, что, если верить в мою активную попытку свергнуть Советскую власть, я оказался никуда не годным заговорщиком и потому не могу считаться опасным элементом, и что моя научная деятельность не идет в разрез с советской политикой, как об этом свидетельствует мое участие в советских энциклопедиях и поручение, дававшееся мне советским издательством, так что я мог бы еще работать для советской науки, участвуя как в советских, так и в заграничных изданиях и, помогая своими работами, опровергнуть уверения заграничной антисоветской печати о тяжелом положении гуманитарных наук в СССР, так как со времени утверждения советского строя моя научная продуктивность до 1934 г. возросла против прежней вдвое и к этому времени относятся те мои работы, которые считаю лучшими.

23–13 VIII 34 г.10 п.п.11 Дурново

Источник: Робинсон М.А., Петровский Д.П. Н.Н.Дурново и Н.С.Трубецкой: проблема евразийства в контексте «дела славистов» (по материалам ОГПУ–НКВД) // Славяноведение. 1992. № 4. С.68–82.

Теги:  Евразийство, Репрессии, Фашизм, Национальный вопрос

Добавлено: 24.07.2012

Связанные события: «Евразия» впервые возникла...

Связанные личности: Трубецкой Николай Сергеевич