3, rue Jacques Offenbach
Paris 16-e
Дорогой Николай Александрович!
Получила Ваше письмо с опозданием, потому что пробыла три дня вне Парижа, в школе Quincy, где у меня идет подготовка моих учениц к экзаменам. Почти вся статья уже была мною написана, и я теперь решила ее Вам послать на тот случай, что Вы, быть может, мне укажете необходимые переделки, которые окончательно очистят ее от всякой полемической примеси.
Вашу точку зрения на действия Москвы и на воззрения митр[ополита] Елевферия я вполне понимаю, но не разделяю. С первого момента и при первом впечатлении митр[ополит] Елевферий действительно производит впечатление «законника» и «формалиста», но когда подходишь к нему ближе (я переписываюсь с ним уже два года), то становится ясным, что его кажущая жесткой непреклонность в повиновении «закону» не есть служебное преклонение перед мертвой буквой, а лишь проявление огромной внутренней цельности. «Старорежимного» в нем нет, потому что он ни в какой мере не является слепо исполнительным церковным чиновником. Для него всякая «мертвая буква» есть живое слово, полное живого смысла, и если он каждую букву принимает без оговорок, то только потому, что он как-то сумел горячо и крепко уверовать во всю сумму всех православных законоположений. Он мне не раз говорил и писал о том, как трудно было ему в его годы оторваться от старой России и принять и усвоить мысль о возможности России совершенно новой, ни в чем не похожей на прежнюю. Церковь, зависимая от государства, ему служащая, всегда была чужда митр[ополиту] Елевферию, и в этом отношении он никогда не был «синодальным архиереем». Его строгое подчинение канонической дисциплине — следствие его глубочайшего личного смирения, в силу которого он, например, отказался от предложенной ему Москвой всецелой автономии своей Литовской епархии. Что касается любви, самой горячей и деятельной, самой внимательной, то у митрополита она буквально не имеет границ, проявляясь, между прочим, в трогательных его заботах о католической бедноте в Ковно. Мне рассказывали мои друзья, там живущие, что митр[ополит], который ютится в одной убогой комнатушке, не имея келейника, сам себе варит какой-то суп, буквально все отдает и не только не делает различия между православными и католиками, но о последних особенно хлопочет, т[ак] к[ак] именно католической бедноты в Литве чрезвычайно много. У митр[ополита] Евлогия черты как раз обратные: безграничное благодушие, ошибочно принимаемое за доброту, за которым скрывается полнейшее безразличие к людям, даже ему близким и нужным, даже слепо ему преданным. Митр[ополит] Елевферий — мистик и строгий аскет, в противоположность митр[ополиту] Евлогию, совершенно лишен того расплывчатого либерализма, который мы часто склонны принимать за религиозную широту и терпимость. Но богословские воззрения митр[ополита] Елевферия иногда поражают своей смелостью. Я от него первого из архиереев услышала о том, что поминовение за литургией ни в коем случае нельзя ограничивать только православными, а можно и должно молиться и за евреев, и за мусульман, и за язычников, и за безбожников, ибо Христос пострадал за весь мир, и мы не можем ограничивать и литургической бескровной жертвы пределами только Православной Церкви. (Сам он на всякой литургии поминает папу и все католическое духовенство.) Он утверждает, что дело спасения человека продолжается в загробной жизни, что ни одна душа не может считаться погибшей до Страшного суда, потому что проповедь евангельской истины продолжается и в загробном мире, начавшись с момента воскресения Христа «во ад сошедшего» и, между прочим, на этом основании он верит в обращение евреев, ссылаясь на слова ап. Павла о том, что «весь Израиль спасется»3. Вообще его понимание и толкование многих богословских вопросов интересно и содержательно в высшей степени. Но любопытно, что он, ни в чем и никак не ограничивая идеи милосердия Божия, очень требователен к каждому члену Православной Церкви. Он считает, что недопустима мысль о Церкви «1-го и 2-го сорта», и с этой точки зрения не допускает параллельного сосуществования подвига и любви к врагам в России и злобного политиканства в церковной жизни эмиграции. Запрещение, с его точки зрения, не есть акт мести, а эпитимия, призыв к подвигу. Если бы митр[ополит] Сергий предоставил эмигрантам свободно «самоопределяться», то он тем самым проявил бы полное к ним равнодушие и как бы частично их отлучил от Русской Церкви. В вопросе запрещения не один митр[ополит] Елевферий так рассуждает: этой зимой проф. Глубоковский писал М.М. Осоргину буквально следующее: «Если из Москвы последует запрещение, то оно будет действительно и действенно».
Конечно, запрещением не аннулируется религиозный подвиг тех, которые подпали под него, сами того не ведая и не давая себе в этом отчета.
Я лично совсем не склонна к формализму, но точно так же и воспринимаю, и мистически ощущаю запрещение. В нем, прежде всего, выражено качественное определение эмигрантского благочестия. И не только эмигрантского: Русская Церковь, восставая против послаблений Константинополя, прикрывающего митр[ополита] Евлогия, восстает вообще против православного номинализма, вскрывает под внешним покровом догматического, формального единства глубокое качественное различие в восприятии и исполнении евангельских законов. На самом деле, припомните, что творила Константинопольская иерархия во все годы большевизма, какие авантюристы вроде Мелетия (свергнутого Патриарха вселенск[ого], ныне Александрийского) возглавляли Церковь! И не Русская ли Церковь заработала себе кровью и исповедничеством право их обличать! Ведь это и есть чисто евангельское обличение православных фарисеев, по-евангельски же неумолимое!
Если бы митр[ополит] Елевферий был действительно «старорежимным архиереем», он бы благоговел перед «саном» и «званием» восточных патриархов. Но он благоговеет перед митр[ополитом] Сергием не из-за внешнего его положения и не потому, что тот возглавляет Русскую национальную Церковь, а за высоту его религиозного становления. Конечно, требование равняться по России более чем трудное, на 99 % неисполнимое, но в такие эпохи, как наша, с «кратким курсом христианства для младшего возраста» далеко не уедешь.
Митр[ополит] Евлогий усыпляет и убаюкивает эмиграцию в приятной дремоте бытового благочестия, приправленного для «остроты» широкими перспективами зарубежных гражданских свобод. Почитайте, что писал И.П. Демидов в «Посл[едних] нов[остях]», что написал Карташов6 в последнем номере «Борьбы за Россию», и тогда станет ясно, что нельзя было не запретить. А съезд прошлогодний, на котором я была… Ведь это ужас! Какой-то комсомольский клуб с уличной демагогией протоиереев вроде Ломако, а не епархиальное собрание! Какие потоки грязи лили на всю Русскую Церковь при беспомощно-ленивом молчании митр[ополита] Евлогия… Вот для этих и действенно запрещение, а, конечно, не для той няньки, которая пойдет с чистым сердцем говеть на rue Daru. В Москве был еврей-часовщик, переодетый священником по желанию ГПУ, и «служил» около года в Церкви Св. Духа на Арбатской площади. Те, кто по незнанию у него исповедывались и причащались, думаю, не лишены были Таинств в силу своей веры. Так и здесь.
Да и не за одно ослушание надо было наложить эпитимию, а хотя бы за это поминовение на литургии о здравии или упокоении «графини Ольги, баронессы Веры…» и т.д. Кошмар! Конечно, с митр[ополитом] Елевферием много труднее, чем с митр[ополитом] Евлогием, но, видимо, так нужнее и полезнее.
Во всех таких вопросах я мысленно всегда спрашиваю, что бы ответил покойный мой духовник о. Алексей Мечов. И думаю, что одобрил бы и запрещение и строгую дисциплину, которой требует митр[ополит] Елевферий от духовно разболтанной эмиграции.
Простите, что написала письмо в 10 метров длины, очень хочется повидать Вас, дорогой Николай Александрович!
Сердечно приветствую Вас и Ваших. С глубоким уважением, искренно Вам преданная
М. Каллаш
РГАЛИ. Ф. 1496. Оп.1. Ед. хр. 500. 7–8. Автограф.
Paris 16-e
Дорогой Николай Александрович!
Получила Ваше письмо с опозданием, потому что пробыла три дня вне Парижа, в школе Quincy, где у меня идет подготовка моих учениц к экзаменам. Почти вся статья уже была мною написана, и я теперь решила ее Вам послать на тот случай, что Вы, быть может, мне укажете необходимые переделки, которые окончательно очистят ее от всякой полемической примеси.
Вашу точку зрения на действия Москвы и на воззрения митр[ополита] Елевферия я вполне понимаю, но не разделяю. С первого момента и при первом впечатлении митр[ополит] Елевферий действительно производит впечатление «законника» и «формалиста», но когда подходишь к нему ближе (я переписываюсь с ним уже два года), то становится ясным, что его кажущая жесткой непреклонность в повиновении «закону» не есть служебное преклонение перед мертвой буквой, а лишь проявление огромной внутренней цельности. «Старорежимного» в нем нет, потому что он ни в какой мере не является слепо исполнительным церковным чиновником. Для него всякая «мертвая буква» есть живое слово, полное живого смысла, и если он каждую букву принимает без оговорок, то только потому, что он как-то сумел горячо и крепко уверовать во всю сумму всех православных законоположений. Он мне не раз говорил и писал о том, как трудно было ему в его годы оторваться от старой России и принять и усвоить мысль о возможности России совершенно новой, ни в чем не похожей на прежнюю. Церковь, зависимая от государства, ему служащая, всегда была чужда митр[ополиту] Елевферию, и в этом отношении он никогда не был «синодальным архиереем». Его строгое подчинение канонической дисциплине — следствие его глубочайшего личного смирения, в силу которого он, например, отказался от предложенной ему Москвой всецелой автономии своей Литовской епархии. Что касается любви, самой горячей и деятельной, самой внимательной, то у митрополита она буквально не имеет границ, проявляясь, между прочим, в трогательных его заботах о католической бедноте в Ковно. Мне рассказывали мои друзья, там живущие, что митр[ополит], который ютится в одной убогой комнатушке, не имея келейника, сам себе варит какой-то суп, буквально все отдает и не только не делает различия между православными и католиками, но о последних особенно хлопочет, т[ак] к[ак] именно католической бедноты в Литве чрезвычайно много. У митр[ополита] Евлогия черты как раз обратные: безграничное благодушие, ошибочно принимаемое за доброту, за которым скрывается полнейшее безразличие к людям, даже ему близким и нужным, даже слепо ему преданным. Митр[ополит] Елевферий — мистик и строгий аскет, в противоположность митр[ополиту] Евлогию, совершенно лишен того расплывчатого либерализма, который мы часто склонны принимать за религиозную широту и терпимость. Но богословские воззрения митр[ополита] Елевферия иногда поражают своей смелостью. Я от него первого из архиереев услышала о том, что поминовение за литургией ни в коем случае нельзя ограничивать только православными, а можно и должно молиться и за евреев, и за мусульман, и за язычников, и за безбожников, ибо Христос пострадал за весь мир, и мы не можем ограничивать и литургической бескровной жертвы пределами только Православной Церкви. (Сам он на всякой литургии поминает папу и все католическое духовенство.) Он утверждает, что дело спасения человека продолжается в загробной жизни, что ни одна душа не может считаться погибшей до Страшного суда, потому что проповедь евангельской истины продолжается и в загробном мире, начавшись с момента воскресения Христа «во ад сошедшего» и, между прочим, на этом основании он верит в обращение евреев, ссылаясь на слова ап. Павла о том, что «весь Израиль спасется»3. Вообще его понимание и толкование многих богословских вопросов интересно и содержательно в высшей степени. Но любопытно, что он, ни в чем и никак не ограничивая идеи милосердия Божия, очень требователен к каждому члену Православной Церкви. Он считает, что недопустима мысль о Церкви «1-го и 2-го сорта», и с этой точки зрения не допускает параллельного сосуществования подвига и любви к врагам в России и злобного политиканства в церковной жизни эмиграции. Запрещение, с его точки зрения, не есть акт мести, а эпитимия, призыв к подвигу. Если бы митр[ополит] Сергий предоставил эмигрантам свободно «самоопределяться», то он тем самым проявил бы полное к ним равнодушие и как бы частично их отлучил от Русской Церкви. В вопросе запрещения не один митр[ополит] Елевферий так рассуждает: этой зимой проф. Глубоковский писал М.М. Осоргину буквально следующее: «Если из Москвы последует запрещение, то оно будет действительно и действенно».
Конечно, запрещением не аннулируется религиозный подвиг тех, которые подпали под него, сами того не ведая и не давая себе в этом отчета.
Я лично совсем не склонна к формализму, но точно так же и воспринимаю, и мистически ощущаю запрещение. В нем, прежде всего, выражено качественное определение эмигрантского благочестия. И не только эмигрантского: Русская Церковь, восставая против послаблений Константинополя, прикрывающего митр[ополита] Евлогия, восстает вообще против православного номинализма, вскрывает под внешним покровом догматического, формального единства глубокое качественное различие в восприятии и исполнении евангельских законов. На самом деле, припомните, что творила Константинопольская иерархия во все годы большевизма, какие авантюристы вроде Мелетия (свергнутого Патриарха вселенск[ого], ныне Александрийского) возглавляли Церковь! И не Русская ли Церковь заработала себе кровью и исповедничеством право их обличать! Ведь это и есть чисто евангельское обличение православных фарисеев, по-евангельски же неумолимое!
Если бы митр[ополит] Елевферий был действительно «старорежимным архиереем», он бы благоговел перед «саном» и «званием» восточных патриархов. Но он благоговеет перед митр[ополитом] Сергием не из-за внешнего его положения и не потому, что тот возглавляет Русскую национальную Церковь, а за высоту его религиозного становления. Конечно, требование равняться по России более чем трудное, на 99 % неисполнимое, но в такие эпохи, как наша, с «кратким курсом христианства для младшего возраста» далеко не уедешь.
Митр[ополит] Евлогий усыпляет и убаюкивает эмиграцию в приятной дремоте бытового благочестия, приправленного для «остроты» широкими перспективами зарубежных гражданских свобод. Почитайте, что писал И.П. Демидов в «Посл[едних] нов[остях]», что написал Карташов6 в последнем номере «Борьбы за Россию», и тогда станет ясно, что нельзя было не запретить. А съезд прошлогодний, на котором я была… Ведь это ужас! Какой-то комсомольский клуб с уличной демагогией протоиереев вроде Ломако, а не епархиальное собрание! Какие потоки грязи лили на всю Русскую Церковь при беспомощно-ленивом молчании митр[ополита] Евлогия… Вот для этих и действенно запрещение, а, конечно, не для той няньки, которая пойдет с чистым сердцем говеть на rue Daru. В Москве был еврей-часовщик, переодетый священником по желанию ГПУ, и «служил» около года в Церкви Св. Духа на Арбатской площади. Те, кто по незнанию у него исповедывались и причащались, думаю, не лишены были Таинств в силу своей веры. Так и здесь.
Да и не за одно ослушание надо было наложить эпитимию, а хотя бы за это поминовение на литургии о здравии или упокоении «графини Ольги, баронессы Веры…» и т.д. Кошмар! Конечно, с митр[ополитом] Елевферием много труднее, чем с митр[ополитом] Евлогием, но, видимо, так нужнее и полезнее.
Во всех таких вопросах я мысленно всегда спрашиваю, что бы ответил покойный мой духовник о. Алексей Мечов. И думаю, что одобрил бы и запрещение и строгую дисциплину, которой требует митр[ополит] Елевферий от духовно разболтанной эмиграции.
Простите, что написала письмо в 10 метров длины, очень хочется повидать Вас, дорогой Николай Александрович!
Сердечно приветствую Вас и Ваших. С глубоким уважением, искренно Вам преданная
М. Каллаш
РГАЛИ. Ф. 1496. Оп.1. Ед. хр. 500. 7–8. Автограф.
Добавлено: 01.09.2012
Связанные личности: Бердяев Николай Александрович
