1959 год. 21 ноября

Ваше письмо пришло как раз в то время, когда я собирался написать Вам и попросить у Вас прощения за мои резкие слова в ответ на Ваше суждение о «Записках охотника»

Мюнхен, 21 ноября 1959 г.

Дорогой Дмитрий Иванович!

Спасибо за Ваше милое письмо. Было очень приятно, что оно началось с описания природных красот и что к нему был приложен лист.

Ваше письмо пришло как раз в то время, когда я собирался написать Вам и попросить у Вас прощения за мои резкие слова в ответ на Ваше суждение о «Записках охотника». Я сам их не заметил и не запомнил, но Наталия Николаевна напомнила мне о них.

Мое волнение было вызвано не только Вашим[и], как мне кажется, очень несправедливыми на «Записки охотника» и романы Тургенева, но и тем, что всюду кругом, со всех сторон слышатся такие нападки. Идет какой-то погром все же больших ценностей. Незадолго до Вашего посещения я прочел в статье Чеботаревской слова все же очень культурного и тонкого Набокова о том, что писания Бальзака, Томаса Манна и Горького - все это нелепая штукатурка, которую пора разбить молотком (цитирую наизусть). За несколько дней до Вас я спорил с убежденным представителем абстрактного искусства, который чуть ли не под Маяковского считал необходимым «расстрелять» все искусство Возрождения. Что касается Тургенева, то я с Вами все же согласиться не могу. Я говорил уже в тот вечер, что считаю его подлинным певцом любви и печали, который в этом отношении дал больше, чем Достоевский и Толстой. У Достоевского во всех романах приливы жалости и муки страсти, но нет ни одного образа целостной благодатной любви. У Толстого такие образы есть, но все же он обругал Соню пустоцветом, потому что она не родила ребенка, лишил чудесную Наташу голоса и как-то назидательно заставил ее показывать мне детские пеленки сомнительной чистоты. В конце концов такой мастер романа, как Флобер, не только положительно, но определенно восторженно отзывался о его творчестве и Фонтане учился прежде всего писать у Тургенева.

Теперь несколько слов о беспредметном и абстрактном искусстве. Вы совершенно правы, что большинство из них не только начинали, как импрессионисты, но и очень долго писали, как импрессионисты. И тем не менее почти все отошли от импрессионизма и причалили к беспредметности. Вот это «почти все» и наводит меня на мысль, что эти переходы были продиктованы им не муками и борениями личного развития, а невольным подчинением социальному заказу. Еще лет 8 тому назад на мюнхенских выставках было не больше 20% абстрактников. А сегодня их - 80%. Причем частично вы встречаете среди нынешних абстрактников людей, которые уже вполне определенными мастерами выставляли натуралистические и импрессионистические картины. Я ни минуты не сомневаюсь, что среди беспредметников много настоящих художников, но я не сомневаюсь и в том, что среди них большинство приспособленцев. В искусстве больших беспредметников очень много трагической правды. Их правда та же, что и правда войны, т.е. правда о той лжи, муке и изломанности, которыми полна наша жизнь. Пока человечество живет тою жизнью, которою оно живет, утопично отрицать войну и пока человечество живет тою жизнью, которою оно живет, невозможно требовать иного искусства, чем то, которое сейчас творится самыми талантливым людьми. Когда-то в Вене баронесса Рапоппорт, находившаяся в очень близких отношениях с Бекманном, с увлечением показывала мне написанный им ее портрет. Он был блестяще написан, но ее и внутренний и внешний облик был явно искажен. Хваля мастерство, я спросил ее послала ли бы она фотографию этого портрета молодому человеку, объявившему в газете, что он ищет подругу жизни. Она расхохоталась, сказала: «Господь с Вами! Разве такую, как на портрете, меня кто-нибудь сможет полюбить?» В этом ответе громадная проблема современного искусства. И ее, конечно, нельзя рассеять указанием на то, что портрет не фотография и что нельзя от художника требовать воспроизведения действительности. Я, конечно, этого и не требую, хотя бы уже потому, что мое требование было бы неисполнимо. Вы, конечно, не назовете ни одного большого художника-портретиста, который просто бы воспроизводил «натуру», тем не менее они создавали женские образы, в которые можно было бы влюбиться.

К Полякову я отношусь отнюдь не отрицательно, его формы кажутся мне и случайными и назойливыми, но в его красочной гармонии есть тишина и успокоение.

Ну, кончаю.

Наталия Николаевна и я шлем Вам самый сердечный привет.

Федор Степун