/.../ Вчера сердце сжалось, когда читал биографию Монтеня (а затем провожал М. В. на вокзал — ходила клянчить дрова, а я гулял на кладбище и убеждался, что большинство покойников моложе меня. По-видимому, я уже старше большинства живых и мертвых). Монтень прожил 59 лет — стало быть, и мой конец близок. Он жил как истинный мудрец — в деревне, в родовом замке, примирившись со всеми порядками и законами своего Отечества, из которых многие не одобрял. Он собирался жить гораздо дольше, — почему это ему не удалось? Дивный климат, обильное питание, отсутствие забот — и все-таки великий человек гаснет вслед за полчищем незначительных и средних, как бы втягиваемый общим пороком...
Я сейчас не могу назвать себя больным (только что окончил принимать мышьяк и приступаю к новой порции йода). Чувствую только сравнительную слабость, более быструю утомляемость — пройду пять верст и уже устал. Продолжительный шум в голове — особенно в постели после долгого лежанья. Доктор говорит, что это склероз мозга, — я думаю, скорее старческая атрофия, и даже не старческая, а профессиональная: после 25-летней усиленной мозговой работы вдруг прекращение ее. Меня убивает революция, прекращение возможности привычного мне труда. Убивает голод, тяжкая тревога и надвигающаяся гибель семьи. Надо бы бежать от этой гибели, но как бросить улитке свою раковину? Как мне бросить скалу, на к-рой вместе с семьей прицепился во время кораблекрушения? На очень далеких скалах, может быть, есть еще хлеб, но как туда добраться и как обеспечить себе этот хлеб, т. е. право на него?
Я сейчас не могу назвать себя больным (только что окончил принимать мышьяк и приступаю к новой порции йода). Чувствую только сравнительную слабость, более быструю утомляемость — пройду пять верст и уже устал. Продолжительный шум в голове — особенно в постели после долгого лежанья. Доктор говорит, что это склероз мозга, — я думаю, скорее старческая атрофия, и даже не старческая, а профессиональная: после 25-летней усиленной мозговой работы вдруг прекращение ее. Меня убивает революция, прекращение возможности привычного мне труда. Убивает голод, тяжкая тревога и надвигающаяся гибель семьи. Надо бы бежать от этой гибели, но как бросить улитке свою раковину? Как мне бросить скалу, на к-рой вместе с семьей прицепился во время кораблекрушения? На очень далеких скалах, может быть, есть еще хлеб, но как туда добраться и как обеспечить себе этот хлеб, т. е. право на него?
На службе. Шопенгауэровская «Воля» — это род. «Представление» — это личность. В каждом из нас две души: родовая и индивидуальная, — последняя есть та же родовая, но осложненная попытками природы отойти от рода и испытать новые возможности творчества. Кое-что от личности прибавляется к роду, остальное отпадает, как не оправдываемое действительностью. Родовая душа — душа предков — есть нечто подсознательное, стихийное, полное инерции движения одних свойств, инерции покоя — других. На этом животном или, вернее, растительном организме насажена система тонко чувствующих, приспосабливающихся к реальным условиям органов с обсерваториями зрения, слуха, обоняния и осязания и с центральным институтом сознания — головным мозгом. Вот этот верхний человек и есть то, что мы считаем своим «я», не подозревая, что под ним сидит гораздо более долговременное, метафизически (т. е. в смысле возможности) — вечное существо, родовой тип.
Именно тому принадлежит характер, воля, талант и вся та психика, к-рая диктуется изнутри. Декартовское «Cogito», как базис бытия, а не причина его. Как следствие, единственно ощущаемое, оно, м. б., есть единственное доказательство бытия и в этом смысле выполнило большую роль, но невольно дало перевес второстепенному фактору перед главным. Шопенгауэр близок был к тому, чтобы установить правильное отношение между нуменом и феноменом, между вечным (родовым) и временным (индивидуальным) явлением, но, мне кажется, напрасно придал Воле и Представлению какие-то мистические свойства как бы независимых сущностей. Говорю «как бы», ибо Шопенгауэр не отвергает зависимости представления от воли. Воля, мне кажется, есть просто инерция, слепая равнодействующая, средний арифметический результат всех предшествующих сил, а представление — реакция этого результата на новые превходящие влияния.
Человек (всякое тело) напоминает зверя, продирающегося через лесную чащу. Необходимость продираться есть воля, а тысячи царапин и ударов ветвей — представление. Или иначе: воля есть полезная работа машины, представление — трение машины. Отсюда ясна коренная недостаточность нашего сознания для постижения жизни, а также нищеты пессимизма как отрицания жизни. Что мы знаем о жизни, о коренном существе ее? По тем уколам ежевики и можжевельника, что испытывал бегущий зверь, можно ли судить о вечных задачах его бытия, о балансе радостей и печалей? Сами радости и печали — неужели они так значительны, чтобы решать вопрос о нужности или ненужности существования?
Я склонен вместе с Сократом и Монтенем удовлетвориться своим невежеством в основном факте жизни, беря ее как нечто не мною данное и не подлежащее моему решению. Назвать непонятное нам бытие бессмысленным и проповедовать возвращение к небытию — едва ли прилично для философии. Надо доказать прежде всего возможность прекращения бытия, раз оно существует из века в век, то едва ли оно по желанию своему может не быть. «Сами боги не могут сделать бывшее не бывшим», говорит, кажется, Лукан. Это следовало бы читать так, что сами боги не в силах уничтожить то божественное, из чего исходит бытие. Cogito — ergo sum, sum ergo sum — in aeternum. Сам Шопенгауэр учил о неистребимости нашего истинного существа самоубийством или личной смертью. Совершенно тот же закон неистребимости и в том случае, если инерция движения переходит в инерцию покоя. Бытие и в этом случае остается бытием, т. е. потенцией всякого возможного существования. Вообще странно представлять себе небытие как нечто самодовлеющее и отрицающее бытие. На самом деле, абсолютного отрицания тут быть не может, а всегда относительное. Вещь может исчезнуть, о разве можно утверждать, что она навсегда исчезла, если она всегда может повториться?
Именно тому принадлежит характер, воля, талант и вся та психика, к-рая диктуется изнутри. Декартовское «Cogito», как базис бытия, а не причина его. Как следствие, единственно ощущаемое, оно, м. б., есть единственное доказательство бытия и в этом смысле выполнило большую роль, но невольно дало перевес второстепенному фактору перед главным. Шопенгауэр близок был к тому, чтобы установить правильное отношение между нуменом и феноменом, между вечным (родовым) и временным (индивидуальным) явлением, но, мне кажется, напрасно придал Воле и Представлению какие-то мистические свойства как бы независимых сущностей. Говорю «как бы», ибо Шопенгауэр не отвергает зависимости представления от воли. Воля, мне кажется, есть просто инерция, слепая равнодействующая, средний арифметический результат всех предшествующих сил, а представление — реакция этого результата на новые превходящие влияния.
Человек (всякое тело) напоминает зверя, продирающегося через лесную чащу. Необходимость продираться есть воля, а тысячи царапин и ударов ветвей — представление. Или иначе: воля есть полезная работа машины, представление — трение машины. Отсюда ясна коренная недостаточность нашего сознания для постижения жизни, а также нищеты пессимизма как отрицания жизни. Что мы знаем о жизни, о коренном существе ее? По тем уколам ежевики и можжевельника, что испытывал бегущий зверь, можно ли судить о вечных задачах его бытия, о балансе радостей и печалей? Сами радости и печали — неужели они так значительны, чтобы решать вопрос о нужности или ненужности существования?
Я склонен вместе с Сократом и Монтенем удовлетвориться своим невежеством в основном факте жизни, беря ее как нечто не мною данное и не подлежащее моему решению. Назвать непонятное нам бытие бессмысленным и проповедовать возвращение к небытию — едва ли прилично для философии. Надо доказать прежде всего возможность прекращения бытия, раз оно существует из века в век, то едва ли оно по желанию своему может не быть. «Сами боги не могут сделать бывшее не бывшим», говорит, кажется, Лукан. Это следовало бы читать так, что сами боги не в силах уничтожить то божественное, из чего исходит бытие. Cogito — ergo sum, sum ergo sum — in aeternum. Сам Шопенгауэр учил о неистребимости нашего истинного существа самоубийством или личной смертью. Совершенно тот же закон неистребимости и в том случае, если инерция движения переходит в инерцию покоя. Бытие и в этом случае остается бытием, т. е. потенцией всякого возможного существования. Вообще странно представлять себе небытие как нечто самодовлеющее и отрицающее бытие. На самом деле, абсолютного отрицания тут быть не может, а всегда относительное. Вещь может исчезнуть, о разве можно утверждать, что она навсегда исчезла, если она всегда может повториться?
Меньшиков М. О. Дневник 1918 года // М. О. Меньшиков: Материалы к биографии: [Сб. материалов]. — М.: Студия «ТРИТЭ»; Рос. Архив, 1993. — С. 11—222. — (Российский архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.; [Т.] IV).
Добавлено: 01.11.2013
Связанные личности: Меньшиков Михаил Осипович