Тему духовенства и мирян в высшей духовной школе невозможно рассматривать вне истории самой высшей духовной школы. Поэтому статья построена по хронологическому принципу: я постараюсь выделить те моменты в этой истории, в которые тема «духовенство и миряне в высшей духовной школе» вставала наиболее значимо. Но, прежде чем перейти к заявленному периоду, то есть, XVIII — началу XX в., необходимо небольшое историческое введение. Следует сразу отметить, что русское понятие «духовная школа» не переводится адекватно на европейские языки: любой перевод не учитывает тот или иной аспект[1]. Смысловое наполнение этого термина уточнялось на протяжении всей истории, поэтому и я буду его определять по ходу статьи.

Вплоть до начала XVIII в. духовной школы как таковой, то есть, специальной подготовки духовенства в России не существовало. Образование было единым и неразрывно связанным с Православной Церковью, занималась им государственная и церковная власть совместными усилиями, доминирующее же значение той или иной власти зависело от конкретных личностей, их ревности к просвещению. Конечно, епископат, озабоченный тем, что духовенство должно было иметь хотя бы минимальный образовательный уровень, иногда побуждал государственную власть обращать внимание на развитие школ. Примером может служить слезное прошение отцов Стоглавого собора 1551 г. к царю Ивану Васильевичу о необходимости обучения православных детей, но с целью последующего отбора лучших из учащихся, «пришедших в возраст», в «священнический чин»[2].

В XVII в. в Малороссии появилась новая образовательная модель — школы церковных братств, также общие — то есть, для всего православного юношества. Хотя после отпадения большей части западно-русского епископата в унию в 1596 г. инициатива в развитии этих школ стала принадлежать мирянам, они были так или иначе связаны с восточными патриархами, последние и утверждали Уставы братских школ. Однако нельзя сказать, что восточные патриархи приветствовали доминирующую роль мирян в церковных братствах и школах. Так, в 1620 г. Иерусалимский патриарх Феофан, проезжая через Львов, настаивал на передаче братской школы и типографии в заведование монахов Онуфриевского монастыря[3].

Корректировка идеи братской школы произошла в 1730-х гг. в Киеве, когда митрополит Петр Могила решил учредить в Киево-Печерской Лавре высшую богословскую школу по примеру польских иезуитских коллегий. Киевское братство выразило недовольство появлением школы-конкурента, и святителю Петру пришлось соединить предполагаемую коллегию с братской школой. В результате появилось учебное заведение, в целом подчинявшееся Киевскому митрополиту, но в определенной степени зависевшее и от братчиков-мирян. Эта двойственность отражалось даже в названии: в одних документах коллегия называется Киево-Могилянской, в других — Киево-Братской. Должность ректора коллегии соединилась с должностью настоятеля Братского монастыря[4].

Однако созданная коллегия вплоть до последнего десятилетия XVII в. не могла исполнять ни богословских, ни пастырских образовательных задач, так как, согласно королевскому универсалу Владислава IV 1635 г., неоднократно подтверждаемому в последующие годы[5], ей разрешалось преподавать науки не далее диалектики и логики[6]. То есть, права развивать и преподавать богословие эта коллегия не имела. Тем не менее, ее выпускники, получив дополнительно богословское образование на Западе (в польских иезуитских коллегиях и академиях или в римской коллегии святителя Афанасия), пополняли братию Киево-Печерской Лавры, а многие в дальнейшем стали архиереями. Проблема с богословским классом была решена в Киевской коллегии лишь после окончательного присоединения Украины к России в 1686 г.[7]: первый богословский курс был прочитан, по мнению историков, лишь в 1689–1693 гг. ректором игуменом Иоасафом (Кроковским)[8].

Заметим, что учебная жизнь и управление Киевской коллегии основывались на принципах, выработанных иезуитами и закрепленных в «Ratio studiorum» (1599)[9]. Методы преподавания также были отработаны в иезуитских школах. Для нашей темы важна, с одной стороны, церковность этой школы: в Братском монастыре была даже выстроена особая конгрегационная церковь святых Бориса и Глеба — для моления учащихся, а за регулярными церковными службами преподаватели и студенты богословского класса произносили проповеди[10]. С другой стороны, важна открытость этой школы городскому обществу: на публичные диспуты по философии и богословию приглашались горожане, печатались и вывешивались тезисы, то есть, диспуты были своеобразным отчетом коллегии перед обществом[11].

Стоит упомянуть, что новый этап в образовательной жизни Москвы начался с приезда греческих ученых иеромонахов братьев Лихудов и основания ими в 1685 г. школы в Заиконоспасском монастыре. Эта школа не дала значительных результатов при деятельности самих Лихудов — они не успели дойти до чтения полноценного богословского курса, — но основа была заложена[12].

В 1701 г. «киевские образовательные идеи» по указу царя Петра — «завесть… латинския учения» в Московской школе — переместились в Великороссию, и в этом же 1701 г. Киевская и Московская школы получили статус Академии[13].

В 1720-х гг. произошло два события, чрезвычайно важных для истории российского просвещения. Во-первых, в январе 1721 г., в связи с известным преобразованием высшего церковного управления, был издан знаменитый Духовный регламент, в котором большое внимание уделялось образованию, как одной из главнейших причин проведения реформы. В этом документе проектировалось два типа школ: местные, епархиальные (или архиерейские) и Академия общецерковного и общегосударственного значения. Первые должны были готовить приходское духовенство, Академия же — кадры для высших должностей, причем как церковных, так и государственных. Для этогоАкадемия должна была иметь ученый характер, искусных и «остроумных» учителей, хорошую библиотеку, давать серьезное образование, как богословское, так и общее. Преподавателям Академии вменялось в обязанность повышать уровень своих знаний, вырабатывать самостоятельный взгляд на богословские вопросы, «прямую истую знать силу и толк Писаний», а в «помочь того дела» прилежно читать «Святых Отец книги» и «деяния и разговоры Вселенских и Поместных Синодов»[14]. Этот проект, хотя и содержал характерные черты, внесенные автором Регламента — преосвященным Феофаном (Прокоповичем), — в целом продолжал традицию российских проектов конца XVII — начала XVIII вв.: высшей общеобразовательной школы с доминирующим значением богословия и под церковным попечением.

Вторым важным событием первых десятилетий XVIII в. стало возникновение в России того, что можно назвать светским образованием: в 1724–1725 гг. в Петербурге учреждается Академия наук и художеств, а при ней — университет и гимназии[15]. В контексте исканий начала XVIII в. кажется странным, что ни учрежденная Академия, ни ее университет не имели богословскихотделений. Еще одной важной вехой в создании светской системы образования стало учреждение Московского университета в 1755 г.[16]. Несмотря на то, что он создавался по примеру европейских университетов, в состав не был включен богословский факультет, хотя, конечно, в университет был определен православный преподаватель Закона Божия. Однако отделение богословия от всего универсума знания не было изменением отечественной образовательной традиции. Но так как основу академической и университетской корпораций на раннем этапе составляли иностранные иноконфессиональные профессора, российское правительство предпочло стимулировать самостоятельное развитие богословия под попечением Православной Церкви. Поэтому и Петром, и Елизаветой предполагалось развитие богословия в епархиальных архиерейских школах. Однако вопрос о месте и значении богословия в системе просвещения требовал осмысления и уточнения. К его обсуждению предполагалось вернуться в дальнейшем, при более высоком уровне развития образовательной системы.

Казалось, такой момент настал в 1760/70-х гг., в эпоху Екатерины II, которая настойчиво обращала внимание на государственное значение пастырского образования: исправление нравов народа зиждется на общем образовании ума и сердца, а за это должны отвечать пастыри. Вспомним также, что в это время по всей Европе заметна активизация так называемого «просвещенного абсолютизма»: так, в Австрии Иосифом II проводится образовательная реформа, в результате которой пастырское богословие становится университетской дисциплиной[17]. Тесный контакт с Европой требовал определенности и более четкой структуризации и российской системы образования. Было составлено несколько проектов сочетания университетской идеи и богословского образования: 1) учредить свой особый — Духовный — университет, под управлением Святейшего Синода (либо с традиционной последовательно-восходящей чредой классов, венчаемой богословским, либо с параллельными факультетами, один из которых — богословский); 2) ввести богословие четвертым факультетом в общую семью университетских наук, наряду с философией, медициной и юриспруденцией, с общеуниверситетским подчинением; 3) устроить особый богословский факультет при Московском университете, но находящийся в совместном ведении университета и Святейшего Синода[18]. Ни один из этих проектов не был реализован в полноте, но основные идеи не раз использовались в дальнейшем.

Термин «духовная школа» входит в российский контекст постепенно и в официальных документах впервые появляется в самом конце XVIII в. — в 1797–1798 гг. В эти годы статуса академии удостоились еще две школы — Санкт-Петербургская и Казанская[19]. При этом было решено, взяв за эталон столичную духовную академию, придать ей устроение и развитие, достойное имени и статуса «духовной академии», затем «подтянуть» до этого уровня три остальных академии: Московскую, Киевскую и Казанскую[20]. Однако уточнение этого проекта вызывает некоторое разочарование: никакого осмысления, что есть «духовная школа» там нет, а лишь закрепление состава учебных дисциплин. Но сложившаяся к концу XVIII в. реальность позволяет выделить две стороны понятия «духовная школа»: во-первых, духовная, так как готовит духовенство; во-вторых, так как является сословной школой для детей духовенства. Заметим, что собственно пастырская подготовка предполагалась в академиях в виде изучения «Книги о должностях пресвитеров приходских», чтения Кормчей с толкованием к практическому применению, изучения правил Вселенских, Поместных соборов и соборов Русской Православной Церкви, уставов церковных из Пандектов и Духовного регламент и пасхалии; составления и произнесения проповедей[21].

Радикальная духовно-учебная реформа была проведена в эпоху Александра I в 1808–1814 гг. Общим направлением эта реформа соответствовала реформе народного образования 1803–1804 гг. (которая чаще именуется «университетской реформой»): централизованная система, объединение школ в учебные округа, выделение в учебной системе последовательных и соподчиненных ступеней[22]. Это сходство было обоснованно: несмотря на две учебные системы, образовательное пространство в Российской империи было единым, сходство в устроении решало много проблем.

Эта реформа официально подтвердила неразрывную связь духовных школ с духовным сословием. Комитет, разрабатывавший реформу, назывался Комитетом о усовершении духовных училищ и обеспечении приходского духовенства — эти две задачи решались в совокупности. Духовные школы были разделены на четыре ступени (приходские и уездные училища, семинарии, академии) и сформированы в четыре учебных округа во главе с академиями[23]. Главной задачей духовной школы была подготовка духовенства — но эту задачу непосредственно выполняли семинарии, академии же представляли не просто выделенные старшие классы дореформенных академий и семинарий, а новую модель научно-образовательного заведения, «надстроенную» над старой духовной школой[24].

В этой модели соединялось, как минимум, четыре идеи. Главной из них являлась идея Академии, как научного центра, применительно к наукам «духовным», — аналог Академии наук, в которую богословие включено не было. Каждая новая Академия должна была стать «Академией наук духовных», при которой учреждался учебный «академический институт»[25].

Второй была «идея Университета». Духовные академии должны были представлять «универсум знаний», связанный с духовным служением[26].

Хотя проведение духовно-учебной реформы в России по времени совпадало с учреждением Берлинского университета — университета нового типа, «университета исследования», — эти новые принципы влияния пока не оказали.

Третьей идеей, отчасти унаследованной от дореформенной российской традиции, была иезуитская школа: общеобразовательный процесс, завершаемый изучением философии и богословия, сопряженный с нравственным воспитанием, духовными упражнениями и молитвой. В первых параграфах Устава духовных академий 1814 г. говорилось о «духовных упражнениях», которым должны предаваться учащиеся академий; да и в целом эти параграфы напоминают соответствующие места «Ratio studiorum»[27].

Наконец, четвертой идеей была идея профессиональной школы, связанной, как и прочие ступени духовно-учебной системы с определенным профессиональным видом занятий — духовным служением[28].

Как все это могло сочетаться в духовных академиях, должна была показать практика.

Заметим, что ключевым понятием этой реформы стала «духовная ученость» — «ученость, сколько можно более приспособленная к наукам, духовному званию нужным», то есть, «к наукам богословским», и присоединяемым к ней «изящным наукам» (belles lettres) — словесности, риторике, философии[29].

Следует обратить внимание и на то, что развитие этой «учености» должно было стимулироваться, как и развитие любой учености. Реформа начала XIX в. ввела в академии систему научной аттестации: кандидат, магистр, доктор. Если первые две степени предполагались для выпускников академий, в зависимости от их успешности, высшая ступень должна была увенчивать состоявшихся ученых[30]. Идея перенесения степеней «измерения» учености на духовную науку воспринималась непросто. В 1812 г. архимандрит Филарет (Дроздов) писал: «…когда в Церкви оскудели учители, тогда явились доктора, профессора и бакалавры. Дух Евангельский, подобно как спирт, стали измерять градусами»[31]. Однако через два года святитель Филарет сам стал доктором богословия, а в качестве ректора СПбДА участвовал в присуждении и утверждении первых магистерских и кандидатских богословских степеней выпускникам.

Проект Устава Духовных Академий. Титульный лист издания 1823 года.

Важно, что докторская степень не только констатировала высокий научный уровень ее обладателя, но и его право быть «учителем христианским». Поэтому обязательным, хотя, разумеется, не достаточным условием был «чистый и неукоризненный образ жизни»[32]. При присуждении докторской степени неизменно констатировалась деятельность на благо Церкви и духовного просвещения. Хотя в Уставе 1814 г. не указывалось на обязательность священного сана для доктора богословия, право христианского учительства понималось именно так, и на практике докторская степень на протяжении всего действия Устава давалась лишь лицам священного сана. Всего в 1814–1869 гг. было присуждено 30 докторских степеней, из них: 4 почетных — архиереям, 26 — действительных: 2 — архиереям, 14 — монашествующему духовенству (13 архимандритам и 1 иеромонаху) и 8 — белому (все — протоиереям), еще 1 — присоединенному к Православной Российской Церкви бывшему католику иерею Владимиру Гетте. Единственным исключением было присуждение степени доктора богословия профессору Афинского университета Георгию Маврокордато. Но это была помощь братской Поместной Церкви, предпринимавшей в те годы усилия по возрождению богословской науки и нуждавшейся в свидетельстве научного статуса ее лучших ученых[33].

В духовных академиях этих лет не было и речи о каких-то иных специальных степенях докторского уровня, кроме богословских, поэтому заведомое отвержение от высшего научного статуса лиц, не имевших священного сана, вызывало некоторое недоумение. Кроме того, это ограничение не позволяло однозначно соединять с докторской ученой степенью высшие преподавательские должности (иначе учебные корпорации пришлось бы составлять исключительно из священства, к чему готовы не были)[34].

Следует сделать, правда, еще одно замечание. Под «духовным» в контексте первой половины XIX в. понималось не исключительно лицо священного сана. Выходец из духовного сословия, окончивший духовную академию и подвизавшийся на духовно-учебной службе, именовался в бумагах тех лет как лицо «духовного звания». Когда это лицо хотело покинуть духовно-учебную службу и отправиться на светское поприще, оно подавало заявление о «выходе из духовного звания в светское». Это иногда вызывает недоумение, но, тем не менее, такова была реальность.

Можно с уверенностью сказать — и это важное для темы замечание, — что деятели высшей духовной школы тех лет — и доктора богословия, и многие, не сподобившиеся этого статуса, — были, действительно, замечательными представителями духовной учености, сочетая в себе священное служение, духовно-учебную деятельность, богословско-научные труды[35]. Можно, видимо, не приводить конкретных фактов для подтверждения этого тезиса, если мы вспомним святителей Филарета (Дроздова), Иннокентия (Борисова), Филарета (Гумилевского), митрополита Григория (Постникова), протоиерея Александра Горского и других. Крайне трудное для рационального определения понятие «духовная ученость» очень ясно свидетельствуется их примером.

Следующее кардинальное преобразование духовных академий, существенно изменившее положение и священства, и мирян, было проведено в 1860-х гг. Проблемы, которыми оно была вызвана, представляют очень широкую палитру, поэтому выделю лишь то, что имеет отношение к нашей теме. Во-первых, требовалось повысить уровень образования, как богословского, так и общего, духовенства, и это требование касалось, академий, готовивших преподавателей для семинарий. Во-вторых, много писалось и говорилось о желательности открыть академии для общества, представить их деятельность просвещенному миру, побудить академии участвовать в богословском просвещении общества. В-третьих, новые идеи и концепции (особенно в области биологии, геологии), претендовавшие на пересмотр библейской картины создания мира и человека, требовали богословской рецепции. В-четвертых, академии критиковались за то, что они слабо развивают саму богословскую науку, то есть, не представляют специальных исследований по тем или иным вопросам[36]. В целом понятия «исследование» и «специализация» становятся ключевыми для этого преобразования.

Реформа, проведенная в 1869 г., существенно изменила модель духовной академии. Единый духовный универсум был раздроблен на части. Введена специализация на младших курсах по отделениям — квази-факультетам, на выпускном курсе — по группам наук; преподаватели закреплены за определенными кафедрами, от них требовали специальных исследований по темам этих кафедр. Была введена публичная защита докторских и магистерских диссертаций, преподавательские должности соединены с определенными требованиями к ученым степеням: для ординарного профессора стала необходима докторская степень, для экстраординарного и доцента — магистерская[37]. При этом все степени — в том числе, и докторская — стали доступны всем ревностным исследователям, в том числе мирянам.

Сравнив эту новую модель академии с европейским образовательным процессом, можно заметить, что в ее основе лежит уже упомянутая идея «университета исследования», представленная наиболее ярко Гумбольдт-университетом[38]. Действительно: соединение исследования и образования в неразрывный процесс, свобода учиться — в выборе отделения и группы, свобода учить — в праве читать лекции по любым учебникам и книгам без представления программы априори и во введении приват-доцентур[39]. Если вспомнить четыре идеи, включенные в модель духовной академии в начале XIX в., можно заметить, что первые две — идеи Академии наук и университета — усилились, слившись при этом воедино: последние же две — идеи духовного воспитания и пастырской школы — ослабились. Ослабление «пастырской идеи» можно заметить еще и в том, что за все время действия Устава 1869 г. во всех четырех академиях пастырское богословие преподавали миряне[40]. Этот парадоксальный факт объясняется как раз усилением «научности» духовных академий: если пастырское богословие наука, то преподавать ее имеет право всякий, кто имеет научную состоятельность. Но следует отметить, что многие миряне, попадавшие на эту кафедру, явно смущались отсутствием личного пастырского опыта и старались преподавать в основном гомилетику, с которой было соединено пастырское богословие.

Право мирян на получение докторских богословских степеней воспринималось непросто. Архиереи, дававшие отзывы на проект, настороженно отнеслись к этому предложению, с которым трудно сочеталась идея «учителя христианского», и предложили давать лицам без священного сана хотя бы доктора философии[41]. Но все же проект не был изменен в этой части, и эффект был поразителен: за 15 лет действия Устава в СПбДА все 9 докторских степеней были даны профессорам-мирянам. Вообще из 40 докторов богословия 1870–1884 гг. 33 (82,5 %) — профессора-миряне, только 3 представителя ученого монашества (7,5 %), 2 — белого духовенства (5,0 %), 1 — епископата (2,5 %) и еще один доктор — также монашествующий — был представителем Сербской Церкви в Австрии[42].

Следует отметить еще один момент. В 1860-х гг., как известно, постарались «разомкнуть» духовное сословие: детей священно- и церковнослужителей официально уже не зачисляли в духовное сословие, семинаристам было разрешено поступление в университеты и военные училища[43]. Устав 1869 г., в свою очередь, разрешил поступление в академии выпускников классических гимназий и школ, равных им по образовательному уровню[44]. И, хотя таких абитуриентов было довольно мало — 1–2 на курсе, к началу XX в. немного больше, — понятие «духовное звание» по отношению ко всем выпускникам академий было упразднено[45].

Устав 1869 г., вызвавший как восхищение, так и негодование, продержался лишь 15 лет. Проведенная в 1884 г. реформа не имела какой-то положительной концепции, а была настроена на корректировку действующего порядка[46]. Поэтому она вряд ли могла быть успешной: отменив учебную специализацию и вернув целостность духовному образованию, она не дала этому какого-то убедительного обоснования, почему и вызывала больше критики, чем одобрения. Однако одна важная для нас идея заявлена все же была: усиление церковности высшей духовной школы, ориентация академий на решение актуальных проблем церковной жизни.

Многие считали, что это вернет академии к состоянию «до 1869 г.», однако повернуть процесс вспять было уже невозможно. Так, например, и во все последующие годы состав докторов и магистров, получивших степени от академий, преимущественно был из мирян (около 75 % всех докторов были миряне)[47]. А так как для преподавательских должностей в академиях требовались ученые степени магистра и доктора, изменился и состав преподавательских корпораций: в основном это были лица без священного сана, в каждой академии на примерно 30 преподавателей было от 3 до 6–7 представителей священства.

Все эти тенденции — отмена «духовного звания» по отношению ко всем выпускникам академий, изменение состава корпораций и ученого богословского корпуса — ставили вопрос: что значит в новых условиях именование академий «духовными», насколько адекватно им так называться, и не лучше ли именовать их «богословскими».

Указанные проблемы очень жестко встали в начале XX в. Выделю два момента. В 1905 г. часть академических преподавателей представила Синоду проекты, суть которых определялась двумя тенденциями: научной устремленностью и желанием приблизить академии к университетам как по принципам образования, так и по принципам управления. На последнее указывали предложения свести роль епархиального архиерея к «почетному попечительству», ввести выборность ректора и академический «суд чести», расширить права академического Совета, превратить академии в открытые образовательные учреждения[48]. Все это объяснялось необходимостью поставить академии в условия, позволявшие доказать их научную правоспособность, изгнав, «с одной стороны, старую бурсу, с другой стороны, дух иезуитских коллегий», усилить «просвещенное служение Академии на пользу Церкви» возможностью готовить «не только просвещенных пастырей Церкви и преподавателей духовных школ, но и вообще богословски образованных членов Церкви Христовой»[49]. Радикалы предлагали снять требование священного сана для ректора академии, настаивая на том, что все должна определять научная состоятельность. Хотя Синод был весьма опечален «бунтом» академий, в условиях 1905 г. пришлось пойти на уступку и ввести Временные правила, исполнявшие эти предложения (кроме, разумеется, мирянина в роли ректора академии). Правила продержались только до 1908 г., потом были отменены.

Проект Устава Духовных Академий. Титульный лист издания 1884 года.

Вторым моментом была Комиссия 1909 г. по разработке новой реформы академий. Заместителем председателя этой Комиссии был архиепископ Антоний (Храповицкий) — главный критик духовных академий этих лет, а ранее — блестящий ректор двух академий (Московской и Казанской). Для нашей темы это знаковая личность, ибо преосвященный Антоний был не из духовного сословия, а из дворян, в академию пришел из гимназии, но стал не маргиналом, а, напротив, активным делателем, внесшим много нового в саму высшую духовную школу. Так вот преосвященный Антоний на заседаниях комиссии очень жестко осуждал тех преподавателей академий и семинарий, которые не принимают священного сана, а, как он говорил, «бегут от креста». Архиепископ Антоний был уверен, что эти лица не имеют права учить будущих священников[50]. Но это рассуждение вновь поставило вопрос о приоритетной задаче высшей духовной школы.

Еще ранее преосвященный Антоний гневно писал о сочувствии академических корпораций «революционному университетскому движению», их желании «уничтожить в России просвещенную иерархию через истребление в академии монашества», привычку академических профессоров к «плагиатированию» западных иноконфессиональных исследований[51], затрагивал и вопросы свободы и церковности богословской науки, отношение к научно-критическим методам. Бурная дискуссия на заседаниях Комиссии 1909 г. между преосвященным Антонием, к которому примкнул архиепископ Сергий (Страгородский), и профессорами-мирянами, к которым примкнул архиепископ Арсений (Стадницкий), еще раз подчеркнула две тенденции в высшей духовной школе.

Обратим внимание на то, что в критических замечаниях преосвященного Антония затронута еще одна проблема: не просто священства, а ученого монашества в высшей духовной школе. Не касаясь этой проблемы в целом, укажу лишь один аспект, важный для нашей темы. Ректорами духовных академий традиционно назначались представители монашества, хотя во всех Уставах оговаривался только священный сан ректора: за более чем вековую историю было всего 4 случая, когда ректорами академий были протоиереи. Нередко на должность ректора назначались достаточно молодые архимандриты, намного моложе большинства профессоров, а часто недавно учившиеся у них. Эта традиция, не вызывавшая заметного напряжения в первой половине XIX в., в конце XIX — начале XX в. вызывала коллизии. С одной стороны, изменилась ситуация в духовной школе. Святитель Филарет (Дроздов), например, стал ректором СПбДА в 1812 г. в 30 лет, как и некоторые его современники-ректоры, но и их корпорации были молоды (недавние выпускники академий). Архимандрит Антоний (Храповицкий) стал в 1891 г. ректором в 28 лет, но управляемые им корпорации имели старых профессоров с более значимыми научными заслугами и духовно-учебным опытом. Во-вторых, изменилось время, и отношения в духовных академиях, как и везде, были более напряженными. Наконец, многое просто зависело от личностей: если святитель Филарет созидал духовную школу, преосвященный Антоний, скорее «взрывал» ее своей новизной, несмотря на его несомненное человеческое и пастырское обаяние и популярность среди студентов и какой-то части преподавателей.

Новый Устав академий, принятый в 1910 г., заметно обострил намечавшуюся проблему «духовенство и миряне в академии». Для ректора теперь был обязателен епископский сан[52], то есть, возможность белого священника в роли ректора полностью исключалась. Все молодые ректоры-архимандриты должны были теперь сразу возводиться в епископский сан. Было выдвинуто и требование, чтобы не менее половины членов академических Советов имели священный сан[53], что для состава академических корпораций тех лет было сложно и приводило к включению в Советы молодых преподавателей, только принявших постриг и сразу возведенных в священный сан, хотя это было против других требований Устава[54]. Это требование вызывало немало недоумений в академиях.

Кредо профессоров-мирян, преданных духовной школе и богословской науке, было сформулировано на Поместном Соборе 1917 г. устами профессора МДА И.В. Попова: «…служить Церкви строгою, стоящей на уровне века богословской наукой так же высоко и плодотворно, как и служить в сане пастыря»[55]. Следует, однако отметить, что ни И.В. Попов, ни его коллеги-единомышленники никогда не выступали за отмену священного сана для ректора академии, имели не только мирные, но гармоничные и уважительные отношения, например, с ректором МДА епископом Арсением (Стадницким) (1898–1903).

Следует еще заметить, что богословие мирян — профессоров духовных академий — это не «мирянское богословие» («Laientheologie») авторов, не имевших отношения к духовной школе и «профессиональному богословию[56].

Таким образом, обострение проблемы «духовенство и миряне в высшей духовной школе» представляется делом рук человеческих, как и сама «проблемность». Крайности в обе стороны провоцировались радикальными взглядами и действиями конкретных лиц, внешними влияниями, общей экстремальной ситуацией, а также некоторым ослаблением понимания, что есть духовная школа, ее церковность, ее задачи. Экстремальная ситуация после 1917 г. определила для многих профессоров и выпускников академий — мирян — особый путь: кто-то, как митрополит Петр (Полянский), приняв священный сан, стал священномучеником, кто-то, как И.В. Попов, не принимая сана, исповедал свою веру в Христа и стал новомучеником. Однако явное доминирование в корпорациях высших духовных школ во второй половине XIX — начале XX в. мирян все же наводит на размышления: насколько правильно будущих пастырей и учителей пастырей готовить корпорациям, имевшим в своем составе подавляющее меньшинство священников? Кроме того, специализация богословской науки, как кажется, неизбежная для развития исследований и имевшая немалые плоды, привела к размыванию понимания, что есть «духовная ученость», в дальнейшем — к потере целостности церковного богословия, а как следствие — к умалению его авторитетности для многих церковных людей. Революция 1917 г. и последовавший крах застали и церковное богословие, и духовную школу в непростой период: одновременно и активного развития, и высокого служения, и кризисного состояния. Возможно, этот кризис был бы пройден, уврачеван: так, многие реалии синодальной духовной школы по-иному воспринимались и оценивались в русской диаспоре. Но, тем не менее, любой кризис важен тем, что выявляет сущностные черты, которые необходимо изучать и учитывать, особенно в таком сложном церковном явлении, как высшая духовная школа.

ПРИМЕЧАНИЯ:

---