2012 год принёс в Россию поистине много нового: новые разочарования, новые формы гражданской активности, новые ракурсы привычных государственных лиц, новые императивы, новые запреты, новые репрессии.

В их числе - дело Pussy Riot, которое, несомненно, уже вошло в историю и останется в ней: как черта эпохи, как иллюстрация уникальных для современности форм российской политики, столь внезапно повернувшейся спиной к Западу и лицом – к тематике фантасмагорических текстов Владимира Сорокина – например, про День Опричника.

Медиапространство сегодня кипит как никогда. И как никогда оно переполнено яростью, гневом и возмущением – как поборников ультраконсервативных парадигм нравственности, так и сторонников гуманистического общественного правопорядка. То, что Россия – государство консервативное, патриархальное, и склоняющееся вправо – было понятно всегда. И никаким нанофантазиям, артикулируемым столь многообразно из Кремля, не удалось бы завуалировать этого обстоятельства. Однако до какой степени оно консервативно и патриархально – стало понятно лишь недавно – в свете процесса над Pussy Riot. И дело не только в том, каким сюрреалистическим образом проходил сам суд, какие немыслимо-средневековые доводы приводились со стороны обвинения, и как фантастично звучат те основания, на которых девушкам дали два вполне реальных года самой настоящей колонии.

В некотором смысле показательнее оказалось именно движение того негодования, которое с самой весны в пространстве Интернет-дискуссий начало безудержно расти по поводу «преступления» Pussy Riot – негодования, которое в итоге сформировало православные дружины - межчеловеческий аппарат инквизиции, а также прельстило тысячи не окрепших умов присоединиться к «воинам света» (не тратя времени на изучение матчасти), - однако, взамен предложив им уверенное и легитимное чувство идентичности и причастности к Великому Делу. И неважно, что кроме образа врага и обрывков христианских медиашаблонов вперемешку с сохранившимися в памяти комиксами из детской Библии - в этих умах в основном больше ничего и не оказалось. Ну и пусть. Зато их много и они – за правое дело. А значит, с ними Бог.

Вопрос о допустимости акции в храме – один из самых краеугольных камней в виртуальных дискуссиях. И диапазон ответов на этот вопрос представить себе несложно – он не так уж велик: от категорического «нельзя-кощунство», через взвешенное «юродство-не грех» или «криминала в этом нет, хотя и не очень хорошо всё это» - до «не только можно, но и давно пора». Но в рамках этого вопроса, похоже, есть ещё как минимум один – и очень важный - подвопрос. О том, в какой форме следовало проводить акцию в храме – раз уж было решено её проводить. И вот здесь начинается самое интересное.

Начнём издалека. Провокационность названия группы смущала давно и многих. И не потому, что казалась непристойной и аморальной – эти понятия не очень актуальны по меньшей мере с 60-х (не потому, что мораль и нравственность больше не важны, а потому что вопросы о них – со времён открытия психоанализа – следует ставить в других терминах). Вызывающе оно звучит хотя бы потому, что описывает слишком сомнительного, с точки зрения современного российского общества, субъекта высказывания и – в данном случае - бунта. И этот субъект – а именно женские гениталии – выглядит в целом не очень уместным в политическом дискурсе современной России. То, что девушки хотели этим сказать – понятно далеко не каждому, кто слышит это название. И в этом была их первая серьёзная, с нашей точки зрения, тактическая ошибка.

Безусловно, патриархальное общество герметично, авторитарно, маскулинно и милитарно. Разумеется, с этим действительно нужно бороться, если мы хотим жить в прогрессивном обществе, чувствовать себя субъектами истории, выбирать свой профессиональный и жизненный путь, и так далее. Несомненно, феминизм как движение, освобождающее женщину от родовой предопределённости для того, чтобы она, наконец, могла стать не только матерью, женой, и посредственным работником, - необходим современному российскому обществу, по уровню отношения к женщине оставшемуся на уровне послевоенной Европы, если не хуже. Конечно, следует, наконец, бороться за то, чтобы субъектом политического действия – не говоря уже о политической мысли - вновь могла стать также и женщина, как это было, скажем, во времена народников и первых марксистских кружков. Всё это не подлежит никакому сомнению, с точки зрения гуманистического подхода к обществу.

Вопрос лишь в том, стоит ли заявлять об этом в столь опасной и провоцирующей совершенно иную реакцию форме? Обращаясь к преобладающему на сегодняшний день в России допролетраскому состоянию сознания, можно ли ожидать от него понимания всех этих коннотаций за громким словечком, столь привычным его уху в другом – более земном и понятном значении? Можно ли ожидать от россиян, что за названием «бунт вагин» они уже способны увидеть политический месседж, а не то, что они там увидели в итоге, насмотревшись ТНТ и журналов с телепрограммой и пересказом сериалов, и за что, по сути дела, многие из них и требовали немедленного наказания «безнравственных девок»? В самом деле, если консервативная нравственность – это единственное, что позволяет современным россиянам чувствовать себя хоть чуть-чуть духовными и «с мировоззрением» - как бы печально ни было это обстоятельство, - стоит ли говорить то, что изнутри их опыта будет понято и оценено в совершенно другом ключе? С нашей точки зрения, едва ли. Более того, это даже хуже, чем вовсе молчать: смысл не будет передан в обоих случаях, но в случае непонятного высказывания он будет ещё и искажён. Обвиняемый при этом будет обвинён отнюдь не в том, что он намеревался сделать и сделал, а в том, как это поняли зрители, и наказание будет соответствовать именно этому, а не его исходному намерению и последующему действию. В этом смысле, пожалуй, следовало бы назвать группу как-то иначе. Либо назвать её так, но не в России, а там, где опыт становления хотя бы гражданского общества уже получен.

То же самое справедливо и для самой акции в Храме Христа Спасителя. Яркие короткие платья, канканные движения ногами и псевдовоинственные движения руками – всё это спектакль[i] российской действительности мгновенно вписал в понятную ему систему координат (заметим, отличную от системы координат, из которой реально шёл месседж). По осколкам спектакль распознал акцию и перевёл её на понятный ему язык – хотя с точки зрения содержания, она в действительности была непереводима и конечный перевод полностью не совпадал с реальным исходным содержанием акции.

В итоге мы получаем сотни любителей и знатоков зрелищ, недовольных тем, что как певицы и танцовщицы – девушки бездарны. И что, кроме всего прочего, безвкусно одеты. А потому – тем более виноваты. Фактически именно распознание, но в другой системе координат, сыграло с Pussy Riot злую шутку. Таким образом, выступая в том и так, что и в какой форме спектаклю знакомо, они заранее обрекли себя на то, чтобы он их переварил как понятно ему, вследствие чего об изначальном политическом смысле никто вскоре уже не вспоминал. Именно поэтому большинство людей восприняли Pussy Riot как обнаглевшую эстрадную певицу, судить которую кроме как по костюму, вокалу и телодвижениям больше не по чему. Именно поэтому наиболее закрепившееся за ними слово - «девки». Разумеется, распутные, вульгарные, и так далее. Ни о каком месседже после этого прочтения уже никто и не помышлял. И массовое их осуждение в сети происходило именно за то, как их поняли, а не за то, что они сделали – то есть за распутство и вульгарность, за их сходство с Вавилонской блудницей – как её представляют наши набожные граждане. И это – второй тактический промах Pussy Riot. Потому что то, ради чего они рисковали и в итоге получили сроки (и ради чего их в принципе может быть благородным получить) – большинством россиян увидено и осознано не было. Да и осудили их за это ли?

Как же следовало поступить? Этот вопрос задавать уже поздно, но всё же не бесполезно: процесс, всколыхнувший волну возмущения во множестве стран по всему миру, может не остановиться так просто – пусть даже и в путинской России, и в этом оптимистическом случае ему может пригодиться осмысление уже сделанных тактических промахов.

В стране, где к тезису medium is message следует относиться особенно внимательно и учитывать его как реальное обстоятельство, реальный контекст протестного действия, пожалуй, гораздо безопаснее и продуктивнее делать высказывания, вызывающие скорее когнитивный диссонанс, чем буквальное понимание происходящего. Последние десятилетия упростили структуру мышления обывателя до трёхчастной: «хорошо»- «плохо»-«непонятно». Похоже, что месседж конструктивнее всего организовывать всё же в так называемом третьем пространстве, потому что первые два, во-первых, слишком зависят от социальной группы, а во-вторых, поглощают и переваривают на свой лад всё, что не могут постигнуть. Так, подумав, что messedge Pussy Riot тождествен их medium, которое в свою очередь не очень-то понравилось зрителям (ведь они видели куда лучших исполнительниц!) – множество граждан России категорически занесли их в пространство «плохо». В нём Pussy Riot в общем-то и планировали действовать, но с другим расчётом. Что, с нашей точки зрения, было существенной ошибкой.

Напротив, представим, что Pussy Riot пришли в храм в нечитаемых на языке спектакля ни с первого, ни со второго взгляда костюмах и сделали нечитаемое ни с первого, ни со второго взгляда действие, не совпадающее, по крайней мере, с движениями тех, кого созерцают телезрители каждый день (не меняя при этом содержания молебна). В этом случае спектакль, вероятно, просто сломал бы об них зубы, не в силах адаптировать их в понятные ему пространства значений. И уж, по крайней мере, в «распутных девок» из политических активисток Pussy Riot не превратились бы однозначно – прецедента распознавания чего-то, отдалённо напоминающего распутность попросту не было бы. Напротив, их политическое высказывание получило бы шанс быть услышанным не единицами, а куда большим числом людей. И даже если бы оно не вызвало их симпатию, оно по крайней мере не утонуло бы в неосторожно выбранной форме, так во многом совпадающей с обыденными образами медийной реальности. Пожалуй, даже акваланг мог бы быть более удачным для этой акции, чем яркие разноцветные платьица – сознанием современников интерпретируемые по инерции как «инфантильное, женское, глупое, вульгарное». И в случае использования его вместо платьиц они получили бы шанс если и быть осуждёнными, то уж, по крайней мере, не за распутство и безнравственность, не за бесноватость и глупость, а именно за политическое высказывание.

Равным образом, в случае непопадания Pussy Riot в привычный спектаклю набор образов мало кто усомнился бы в авторстве речи девушек на суде

 и полагал бы, что эти речи написаны «посторонним дядей» - как об этом снисходительно заявляют на многочисленных форумах. Ведь такие мысли возникают именно потому, что цветные платьица плохих певичек – каковыми девушек видит существенная часть населения России - плохо сочетаются в мышлении данного общества с философскими пассажами о жизни, свободе и глубине человеческой личности – то есть, попросту говоря, с тем, благодаря чему речь Надежды Толоконниковой звучала так хорошо и убедительно. Ничего удивительного в этом нет: ум в патриархальном обществе по обыкновению предполагают только в аскетичном, пожилом и суровом человеке, и при этом - непременно мужского пола. Собственно, именно в этом патриархат и состоит. И этот «умный образ» является полным антиподом образа, в котором выступили Pussy Riot, а значит, в рамках трёхчастной структуры мышления он – этот умный образ - однозначно относится к пространству «хорошо».

Таким образом, мы видим, что, выбирая между тем, по какому признаку судить – по форме или по содержанию – при том, что содержание серьёзно и глубоко, а форма легкомысленна, - девушек в российском обществе всё равно однозначно будут судить по форме. Содержание припишут взрослым посторонним «дядям». Хотя бы потому, что женщина и философское содержание никак не вяжутся друг с другом в сознании россиян. А значит, если в акции Pussy Riot и было некое содержание (как выяснилось в ходе суда), то уж, по крайней мере, оно не принадлежит авторству девушек. Ведь женщина по умолчанию воспринимается в российском обществе как тот, кто способен только на гримасы и переодевания. Такой взгляд уже весьма исчерпывающим образом обличает радикальную патриархальность общественного уклада в России. Но и именно его, пожалуй, следовало учитывать, выбирая форму акции – с тем, чтобы спасти и саму акцию, и репутацию женского политического активизма как такового.

В самом деле, именно последний вызвал в виртуальных дискуссиях поистине впечатляющую волну негодования по поводу того, что «женщин вообще уже давно пора бы вернуть на кухни, а то что-то они совсем разошлись, и предназначение своё перестали считать единственной возможной формой бытия. А это - непорядок». Особенно взбудоражили патриархальных российских мужчин активистки Femen, выступившие с акцией в защиту Pussy Riot, по обыкновению обнажив торс.

По форме акция, конечно, неоднозначна и дискуссионна. Однако там, где всё по-старинке делят на «плохое» и «хорошее», никакой дискуссионности в ней никто увидеть не смог. И не захотел. Поэтому такая форма, пожалуй, оказывается ещё более провальной - как для женского освободительного движения, так и для вопроса об участии женщин в политическом активизме. Искушённые женщиной-объектом в масс-медиа и рекламе, патриархальные мужи и жёны не смогли увидеть в акции Femen протеста при помощи человеческого тела, борющегося с тем, что его превращают в комфортную декоративную вещь для приятного употребления. Увидеть в этой акции они смогли только то, что им понятно. А именно: Вавилонскую блудницу, которая разбушевалась на их святынях. Исключительно сексуальная трактовка женского тела, напрочь вбитая в головы правоверных моралистов, ещё долго не позволит им воспринимать такого рода акции в том смысле, какой в них вкладывают авторы. И по возможности – за пределами своих комплексов и подавленных желаний. Такова российская данность. И не учитывать её – означает обрекать свою акцию на переваривание её спектаклем на понятном ему языке – с полной утратой содержания, во-первых, и с наказанием за его искажённое понимание акции, а не за её реальное содержание, во-вторых.

И в этом смысле Femen не просто потерпели крах, не просто не помогли Pussy Riot (а, напротив, бросили на них ещё большую тень), но и поставили в умах российских граждан под вопрос вообще весь политический активизм как таковой, и тем более женский. А этого делать при существующих обстоятельствах явно не стоило: начавшиеся репрессии не замедлят усилиться (и духовные радетели за мораль помогут своими дружинами). Если так произойдёт, то немногое, чего удалось добиться в гражданском смысле мужчинам и женщинам российского общества за последние полгода – может быть вновь попросту утрачено. И в этом смысле необдуманность формы представляется чрезмерным риском, на который при существующих социально-политических параметрах идти слишком опасно и легкомысленно, а дискредитировать протестное движение – и особенно уязвимейшую его часть – женский активизм – вовсе непростительно.

Таким образом, промах как Pussy Riot, так и Femen состоит в том, что в своих акциях они не учитывают одного: когнитивный диссонанс как проводник - продуктивнее, чем возможность буквальной трактовки на понятном обыденным медиа языке. И потому следует, как минимум, соотносить высказывание с тем контекстом, в котором оно производится, а также с теми последствиями, которые оно в этом ключе может иметь для всей системы значений, от лица которой осуществляется акция. И, конечно, для чистой передачи смысла, защищённой от тотальных искажений, всегда немаловажно помнить, что слишком часто Medium is messedge.

ПРИМЕЧАНИЯ:

---