Триптих

Если оценить современное российское общество с точки зрения идеологических императивов, направленных на его преобразование, можно увидеть парадоксальное множество противоречивых и прямо взаимоисключающих процессов[1], исходящих, при этом, от одного и того же известного источника – от центра. Так, путинская Россия, с одной стороны, пытается разыграть карту имперского могущества со всеми вытекающими святорусскими эстетическими и этическими последствиями. С другой стороны – налицо и непрерывные кремлёвские артикуляции идейной и правовой направленности России в сторону гражданского общества, правового государства, инноваций и американской мечты. С третьей стороны, псевдосоветские мотивы по-прежнему в моде: тема крепкой руки строгого, но справедливого вождя, поэтика Великой Отечественной войны, патриотизм, Родина, и прочие привлекательные идеи. Всё это, правда, имеет столько же отношения к реальной советской эпохе, сколько вновь вошедший в моду стиль «псевдовинтаж» в костюме – к эпохе 30-50х годов.

Впрочем, таковы основные идеологические тенденции, становящиеся всё более очевидными в современном российском эпистемологическом пространстве.

«Тело дракона»

Однако есть нечто общее, объединяющее эти три взаимоисключающие, на первый взгляд, сценария: патриархальное и в основе своей сексистское понимание соотношения аспектов тела и духа в фигуре женщины, где второй тотально детерминирвоан первым и исчерпывается им.

Так, в дискурсе усиливающихся тенденций консерватизма и традиционализма одним из ключевых пунктов, несомненно, является идея материнства. Благочестивая смиренная славянка, давшая жизнь множеству рабов Божьих – это ли не новый тренд в сфере понимания духовности? Чтобы убедиться в обоснованности подобных подозрений, сегодня достаточно просто зайти в любую женскую консультацию и осмотреть её стены, на которых этот мотив раскрыт исчерпывающим образом - с помощью красочных и вдохновляющих агитматериалов (плакатов, икон, молитв и прочего). Сдобренный национальной идеей, этот мотив как нельзя кстати пришёлся к духовно и нравственно дезориентировавшимся было девушкам средней полосы, сообщив им новые – истинные и прекрасные – смысложизненные векторы бытия, соблюдение которых даже и не требует никаких дополнительных усилий, кроме того, чтобы быть «вымирающим видом»[2] - бесценной славянкой. И кроме производства потомства, разумеется.

Равным образом, идея материнства выступает в качестве центральной и в дискурсе про Родину-мать. Милитаристская поэтика призывает женщин подумать о государстве и с этими мыслями обратиться к выполнению своего гражданского долга. Неслучайно в последнее время обсуждается закон, предписывающий женщинам, не родившим до определённого (весьма юного) возраста, идти в армию и защищать государство там. А значит, дело далеко не только в том, что рожать – духовно, нравственно и правильно. Это ещё и вопрос государственной важности. Пожалуй, с этого и стоило бы начинать.

Схожие процессы, но с другим декором - происходят и в ценностной системе американской мечты и её подобий: достаточно обратиться к глянцевым журналам и Интернет-страницам для девушек, красноречиво описывающим, что же такое счастье «на самом деле». И здесь мы сразу обнаруживаем сотни фотографий голливудских актрис, опытно и авторитетно заверяющих нас, что никакая – даже самая блестящая - карьера не сравнится с истиной в последней инстанции, к которой они прикоснулись, став матерями. В своё время Р.Барт исследовал мифологию лица Греты Гарбо[3]. Сегодня - самое время исследовать, к примеру, мифологию материнства Анджелины Джоли, ставшей поистине культовым символом современности и образцом для подражания миллионов женщин и девушек по всему миру. Популярный ныне жанр «фотонарезок», которые так удобно размещать на своих Интернет-страницах, ёмко и исчерпывающе наполняет девичьи миры готовыми смыслами, в том числе в форме образов этой суперзвезды. Заметим, без какой бы то ни было крепкой руки строгого вождя извне: поразительная действенность. Мотив материнства в таких «дневниках» из уже готовых фрагментов – один из центральных. Наряду, разве что, с утончённой элегантностью брендовой одежды, недешёвыми подарками от возлюбленного, и какими-нибудь атрибутами, призванными выразить любовь женщины к себе (но на деле указывающими лишь на её безразличие к себе-реальной). Что само по себе недвусмысленно намекает на специфическое отношение в этом дискурсе к феномену материнства как такового.

Впрочем, в рамках «гламурного» дискурса такой инфантильно-декоративный взгляд на вопросы материнства – не единственный. Есть в нём и версия для женщин постарше, - для тех, кто уже обзавёлся не только потомством, но и образованием. Эта версия по сути дела представляет собой другую крайнюю точку диапазона неолиберальной тематики, отчасти описанной выше.

У Р.Барта в главе «Писательство и деторождение»[4] можно встретить крайне примечательный взгляд на эту проблему. В этой главе он анализирует материал из журнала «ELLE», где была опубликована коллективная фотография семидесяти писательниц с подписями не только о количестве вышедших в свет романов, но и о том, сколько детей и какого пола каждая из них произвела на свет. «…выходит, что женщина-литератор – прелюбопытнейший зоологический вид: она производит на свет то романы, то детей»[5], - пишет Барт. И, иронизируя над авторами материала, добавляет: «Женщины живут на свете для того, чтобы рожать мужчинам детей; если хотят, пусть себе пишут, скрашивая свою долю, главное, пусть не думают выходить за её рамки; им предоставляется возможность отличиться, но не в ущерб своему библейскому предназначению, и за богемную жизнь, естественно связанную с писательством, они должны сразу расплачиваться данью материнства. <…> То роман - то ребёнок, немного феминизма – немного супружеского долга; авантюризм художественного творчества должен быть крепко привязан к колышку домашнего очага»[6].

Такая деконструкция мифологии женского освобождения, несомненно, приоткрывает завесу глянца и обнажает самую прозаическую идеологическую систему, состоящую из обычных патриархальных императивов и коннотаций.

Таким образом, тема материнства на фундаментальном уровне является тем, что объединяет три парадоксально сосуществующих в современном российском обществе дискруса: традиционалистский дискурс православной духовности, патриотический дискурс служения государству путём производства новых человеческих ресурсов (например, это прекрасно видно в слогане, много лет украшающем социальную рекламу в московском метро: «Стране нужны ваши рекорды!»); и, наконец, капиталистический дискурс декоративной женщины, мудро выполняющей заветы природы и производящей младенцев, прекрасных, как продукция Chanel.

Во всех трёх описанных концепциях императив материнства звучит однозначно, чётко и бескомпромиссно. Как если бы женщина так никогда и не способна была ко «второму рождению» – как это принято формулировать в экзистенциальной философии применительно к моменту обращения к осмысленному бытию. Иными словами – как если бы она так никогда и не вошла в антропологическое пространство Человека, доступное, к примеру, мужчине – наравне с пространством его специфически гендерной идентичности. Впрочем, это обстоятельство – лишь преддверие проблемы – одной из тех, что на сегодняшний день стоят перед российским обществом наиболее остро.

Самоидентификация и Супер-Эго

Однако очевидно, что проблема - не в материнстве как таковом – в котором самом по себе, конечно, нет ничего ни предосудительного, ни опасного, ни реакционного. Опасность лежит, скорее, на метауровне материнства, на уровне его идеологической артикуляции как системы императивов. И здесь мы остановимся подробнее.

В повседневном дискурсе материнства речь по обыкновению странным образом идёт лишь об одном субъекте – о матери – как если бы этот процесс не происходил между двумя людьми – между матерью и ребёнком. Все три системы конструктов, рассмотренные выше, в сущности, интерпретируют материнство как активное производство и возделывание чего-то несознательного, предварительного, черновикового. Так, в гламурном дискурсе ребёнок воспринимается как аксессуар красивой, правильной и сознательной жизни; в этатистском – как потенциальный человеческий ресурс – например, для успешной войны; в духовно-традиционалистском – как сосуд, наполняемый разнообразными вечными истинами, концентрация которых однажды должна достигнуть такого значения, когда за этим сосудом мы будем вправе зарегистрировать статус нового субъекта – что вполне в логике патриархальной иерархии онтологических статусов людей.

То, что ни в одном из этих дискурсов ребёнок не появляется в качестве субъекта и носителя сложной психической системы, - в сущности, открывает только психоанализ. И сразу проблематизирует это обстоятельство. Через призму этой проблематизации выкристаллизовываются целые множества тонкостей и важнейших нюансов патриархальной проблематики как таковой. В том числе – на уровне её причин. В том числе на уровне современности.

В статье «Маскулинный Маркс» Кристина ди Стефано пишет: «Если представить современную гендерную теорию довольно грубо, она заключается в том, что формирование мужской и женской идентичности происходит согласно ассиметричным, хотя иногда дополняющим друг друга гендерным сценариям. Эти сценарии сначала разыгрываются в первые месяцы и годы жизни человека (доэдипов период) с двумя главными героями: матерью (кормилицей или няней) и ребёнком. В результате женской опеки фигура матери становится средоточием противоречивых чувств её подопечных»[7]. И далее она цитирует И.Бальбуса: «В одно и то же время она (мать) – и тот, с кем изначально и неотделимо идентифицирует себя ребёнок, и тот, кто заставляет (всегда лишь частично) расстаться с этой идентификацией»[8]. «Мальчик, - продолжает Кристина ди Стефано, - борется за особую гендерную идентичность – единственный вид идентичности, «предлагаемый» ему его культурой. Именно здесь аспекты разделения и обособления приобретают особое и различное для мальчиков и девочек значение»[9]; «…хотя девочка следует той же последовательности симбиотического союза, разделения и обособления, идентификации и объектной любви, что и мальчик, её феминность проявляется в отношении к человеку её же пола, в то время как маскулинность мальчика проявляется в отношении к человеку противоположного пола. <…> В мальчике чувство маскулинности противоречит зарождающемуся в союзе с феминным чувству «Я»»[10].

Иными словами, преодоление Эдипова комплекса и обретение гендерной идентичности фактически пересекаются в процессе самоидентификации мальчика, будучи противоположно направленными. С одной стороны, мальчик всё ещё испытывает влечение к матери (впоследствии оно, как известно, подвергается сублимированию – в отношении других женщин), с другой – он вынужден преодолевать причастность к ней как к своей исходной самости – с тем, чтобы интегрироваться в мужской мир, с детства представляемый ему ограниченным количеством образов, и, кроме того – в ультимативном порядке.

Этот антагонизм всецело захватывает ребёнка и подростка в процессе его социализации. «Критической угрозой маскулинности, - пишет Кристина ди Стефано, - является, таким образом, не кастрация (по классическому психоанализу), а скорее угроза заново раствориться в материнском. Для приобретения маскулинной идентичности требуется полностью отказаться от идентификации с этим всеодаривающим материнским началом. Изначальная амбивалентность детей мужского и женского пола по отношению к матери в случае с мальчиками усиливается из-за необходимости определять маскулинность по контрасту с материнской феминностью»[11].

С этого момента пересечения векторов влечения (в итоге сублимируемого) и дистанцирования от феминного начала в плоскость формирующегося Супер-Эго - фактически начинается стремление мальчика к восприятию матери как Другого, что впоследствии - когда он будет полностью интегрирован в гендерную систему мужского мира - распространится на всех без исключения женщин как универсальная модель его реакции. В сущности, мальчик просто «выворачивает наизнанку» своё влечение к матери и свою близость к ней, своё с ней глубинное родство, ведь противопоставление – особенно такое жёсткое, как того требует патриархальное общество – с неизбежностью ведёт к появлению объекта (которым становятся мать и все другие женщины).

Справедливым было бы заметить, что, по Фрейду, этой инверсии в основном способствует фигура отца, как уже заведомо дистанцированная от матери в своих качествах и поначалу воспринимаемая как соперник, но потом превращающаяся в идеал для подражания. Чем более противопоставлены друг другу сущностно отец и мать, тем больший разрыв на пути к собственной идентичности придётся преодолеть мальчику, удаляясь от матери, и тем в большей степени он будет стремиться занять позицию доминирующего субъекта в дальнейшем. И хотя роль фигуры отца в процессе самоидентификации мальчика по Фрейду, является определяющей, обратим внимание и на те опасности, которые могут исходить в данном случае также от фигуры матери – особенно в том контексте, который мы описали выше на примере трёх доминирующих сегодня в российском обществе императивных сценариев материнства.

Полагающая своим единственным способом самореализации и первостепенным долгом деторождение, женщина фиксируется на этой идее как на абсолютном векторе бытия. Отчуждённая от собственной антропологии и вообще всего, что выходит за пределы проблематики семьи, всю свою реальность она - сообразно предъявляемым к ней требованиям - выстраивает вокруг фигуры ребёнка. От которого, надо полагать, требуется, в свою очередь, ответное абсолютное растворение в матери – для поддержания ощущения реальности созданного ею мира.

Так, многочисленные сетевые сообщества в духе «гламурного материнства» (условно назовём этот дискурс так) регулярно публикуют псевдохудожественные фотографии с изображением детей разного возраста, одетых в яркую одежду с надписью «Я люблю свою мамочку», и так далее. Не отстают и представители патриотического дискурса, на все лады разыгрывающие тему мальчика (а также отрока или даже юноши), поклоняющегося матери. В меньшей степени, но подобный подход артикулируется и в традиционалистском дискурсе.

Учитывая специфику феномена Эдипова комплекса, несложно представить себе, как такой подход сказывается на самом ребёнке. Уже постигающий вынужденным образом своё и без того синтетическое мужское Супер-Эго, он ощущает, что его тянут назад, в искусственно сконструированный материнский мир, желающий подчинить его - его собственному младенчеству. Взросление, требующее от него дистанцирования от матери – фактически сдерживается последней, поскольку представляет собой угрозу для её собственной реальности, в которой кроме её младенца ничего больше нет – ведь именно он всегда позиционировался для таких, как она, в качестве единственно правильного смысла существования. Расставание с этим смыслом означает утрату смысла бытия как такового. А значит, представляется женщине ужасающей опасностью.

Однако если в случае с подражанием отцу – с точки зрения общества – мальчик социализируется, то, вынужденно подражая матери (под её давлением), он как бы «проигрывает» в социализации, оставаясь во всех смыслах феминным. Фрейд утверждает, что именно такая ситуация в целом ряде случаев становится причиной мужской гомосексуальности: «Юноша не покидает мать, но идентифицирует себя с ней, он в неё превращается и ищет теперь объекты, которые могут заменить ему его собственное «Я», которые он может любить и лелеять так, как его самого любила и лелеяла мать»[12]. Более распространённым и менее радикальным исходом этого конфликта, впрочем, является даже не гомосексуальность, а простая инфантильность, сохраняемая юношей и мужчиной до неопределённых пор.

Другой выход из сложившейся ситуации материнского латентного авторитаризма – диаметрально противоположен: сопротивление феминному началу довлеющей матери становится более радикальным, нежели просто дистанцирование. Сублимируя оставшееся влечение к ней, мальчик переносит сопротивление её давлению и на всех прочих женщин – как если бы это они тоже препятствовали его маскулинной (и в конечном счёте - онтологической) самоидентификации. Это перенесение ложится в основу обыденного бытового сексизма, практикуемого в повседневности и в теоретическом маскулинном дискурсе молодых мужчин, пытающихся обрести идентичность – а через неё – право на самобытность - хотя бы таким апофатическим путём.

В самом деле, очевидно, что не только отцовское Супер-Эго формирует в мальчике патриархатное начало – в существенной степени это формирование происходит именно под давлением матери, страшащейся утраты смысла жизни, сконцентрированного в ребёнке. Однако это отнюдь не значит, что мать может быть расценена в качестве главной причины непрерывного регенерирования патриархатной цепи.

Напротив, мы сталкиваемся именно с круговой порукой: патриархальное общество под угрозой порицания, наказаний и санкций принуждает женщину видеть собственное бытие только в пределах деторождения и последующего материнства. Это, в свою очередь, замыкает её на фигуре ребёнка, препятствуя её дальнейшей автономизации с целью искусственного поддержания в себе переживания полноты бытия. Мальчик, растущий в обстановке такого материнского «самоосуществления», фактически выступает для неё в качестве посредника между ней и её собственным бытием, то есть в некотором смысле в качестве средства. Такое препятствование его индивидуальному – в том числе гендерному - становлению порождает сопротивление, эквивалентное давлению, а значит, - новые интенсивности патриархатной идентичности, искусственно выращиваемые им в себе.

Мы могли бы охарактеризовать этот замкнутый процесс как простой цикл, однако это было бы неверно: всё же очевидно, что для него характерна интенсификация, которую мы можем наблюдать на примере возрастания степеней сексизма от поколения к поколению. Так, сегодняшние мужчины средних лет, презрительно относящиеся к женщинам и даже практикующие насилие, всё же не росли в атмосфере обсуждения того, как правильно бить и насиловать, как подчинить женщин, как веселее всего их унижать, и так далее. (А ведь именно этому посвящены сегодня сотни сообществ в Интернете, главной аудиторией которых являются подростки от 10 до 20 лет).

Это, в свою очередь, означает следующее: есть все основания опасаться, что впереди нас ожидают новые, более радикальные формы патриархатного сексизма. И если не оказывать ему сопротивления уже сегодня - не только на уровне поведения взрослых мужчин, но также и на уровне воспитания ребёнка, а точнее, на уровне форм самоидентификации и самореализации его матери, - не исключено, что российский гендерный климат примет вполне сорокинский характер. Поэтому единственным выходом из этой ситуации представляется даже не столько сдерживание активного мужского сексизма в практике социальных институтов и коммуникации – с ним едва ли возможно справиться в сколько-нибудь значительной степени – сколько, прежде всего, освобождение сознания женщины от жёсткой гендерной детерминации и от идеи сведения собственной онтологии к детородным функциям. Только интеллектуально и психологически свободная женщина объективно сможет противостоять бескомпромиссности патриархатного механизма, вынуждающего её к гендерной редукции, с одной стороны, и с другой – к тому, чтобы неосознанно становиться причиной латентного гендерного антагонизма с собственным ребёнком: последний с неизбежностью перенесёт реакцию на этот антагонизм – на всех женщин уже его собственной биографии. В этом и будет состоять его собственный вклад в общество, основанное на угнетении, насилии и презрении.


ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] Наблюдение, высказанное И. Будрайтскисом в газете «Социалист» за март 2013.
[2] Так себя позиционируют многочисленные сетевые ресурсы, посвящённые данной тематике.
[3] Барт Р. Мифологии. – М.: Академический Проект, 2008. – 351 с. – (Философские технологии), с.133-135.
[4] Там же, с.118-121.
[5] Там же, с. 119.
[6] Там же, с. 119.
[7] Статья из сборника Феминистская критика и ревизия истории политической философии. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2005 – 400 с., с.206-207.
[8] Balbus I. Disciplining Women: Michel Foucault and Power of Feminist Discourse// Feminism as Critique. P. 110-127, esp. p.112, цит. по: Феминистская критика и ревизия истории политической философии. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2005 – 400 с., с.206-207.
[9] Феминистская критика и ревизия истории политической философии. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2005 – 400 с., с. 207.
[10] Kahn C. Mans Estate: Masculine Identity in Shakespeare. Berkley: University of California Press, 1981, P.10. цит. по: Феминистская критика и ревизия истории политической философии. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2005 – 400с., с. 207.
[11] Феминистская критика и ревизия истории политической философии. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2005 – 400 с., с. 207.
[12] Фрейд З. Сборник «Я и Оно», Массовая психология и анализ человеческого «Я». – Тбилиси: «Мерани», 1991, - 399 с., с.106.

Об авторе: Рахманинова Мария Дмитриевна – к.филос.н., ассистент кафедры философии факультета общеобразовательных и гуманитарных дисциплин Санкт-Петербургского государственного Горного университета.