Старообрядчество, раскол русского общества и церкви в XVII веке. Часть 1
Восток или запад?
В действительности, если трезво просматривать ситуацию, то фактически восточный проект кончился ничем, кончился, в общем, неким пшиком, потому что, как мы знаем, в Константинополь Россия вошла только в начале XX века, в пригороды Константинополя вошла русская армия, откуда ее войска кемалистов, вместе со всеми – английскими и прочими другими – союзниками быстренько выгнали. И несмотря на то, что в греческом сознании до сих пор вот эта мифология возвращения Ипонастаси какой-нибудь существует, ни в XVII веке, ни позднее она не была реализована. Вместо этого началась серия войн с Турцией, которые в конечном счете привели к разрушению этого важнейшего сдерживающего центра на территории Восточной Европы и Малой Азии и в конечном счете привели к довольно серьезным последствиям, к которым в отдаленном смысле можно привязать много чего, в частности геноциды, прошедшие в начале XX века – армянский и сирийский, – это десятки и сотни тысяч убитых, в том числе октябрьский переворот в России.
Косвенно это было связано с этим. Конечно, напрямую это не просматривалось, но вот из-за этого дисбаланса, который во внешней политике возник, в том, что произошло в России в начале XX века, проявились, как об этом писал Солженицын, «некоторые отголоски событий XVII века», этих реформ.
Что касается Запада, то, в конечном счете, Россия попыталась повернуть на Запад, отказавшись от восточного проекта, и при Петре это было сделано. Это было сделано самым радикальным и жестким образом, при котором, в общем, православная церковность, сама церковь были редуцированы до абсолютного минимума. Ну, Петр, как мы знаем, убрал патриарха вообще, власть над церковью передал в руки светских чиновников и, в общем, объявил, что он ориентируется на голландскую модель, то есть на модель такую, чисто секуляризационную.
В принципе, у Алексея Михайловича и Федора Алексеевича тенденции в этом направлении тоже проявились: в частности это касается появления так называемых западных обычаев при дворе, это касается западной музыки, западной живописи, западного платья, постепенного отхода от, в общем-то, традиционных каких-то русских вещей. Ну, здесь мы видим определенные черты смены идентичности – такой, общегосударственной, общекультурной, – которая затрагивает постепенно все большее и большее количество людей. Если сначала это царь, его какое-то окружение, то дальше все большее и большее количество народу, потом, при Федоре Алексеевиче польское платье заставляют носить ближайших бояр, а при Петре I уже начинается рубление бород и насильственное, так сказать, запихивание людей в немецкое платье.
Из трех сценариев – восточного, западного и опор на внутренние силы – был выбран именно западный сценарий. В общем и целом его хорошо описали уже в XIX веке, как, в общем, некоторую попытку искусственно пересадить на российскую почву те формы и культурные – культурологи обычно говорят «патерные» – образцы, которые существуют на Западе. Идея эта довольно простая. Мы видим что? Начиная с XVI века, Запад, западный мир – это и Англия, и в определенном смысле Пруссия, и особенно Голландия, голландские штаты, а XVI-XVII века являются вообще расцветом для Голландии – начинает очень сильный рывок цивилизационный. Это и общая модернизация всей жизни, и индустриальный расцвет, и реформы экономических отношений внутри общества, и то, что мы называем индивидуализацией, то есть некоторые изменения культурных параметров существования личности в обществе.
И у людей, которые стояли у руля, а именно у, как мы говорим, царя и его ближайшего окружения примерно возникает некая идея: «А что, если взять и просто попытаться сделать так, как там? И у нас тогда будет то же самое». Но напрямую делать так, как там, как делал Петр, делать очень сложно. Ну, например, мы начинаем строить флот. Понятно, что, например, Голландия сильна своим флотом – значит, и нам надо флот. Нам угрожает Швеция – нам нужна, соответственно, артиллерия. Это вещи-драйверы, которые должны за собой потянуть всю жизнь. Но видно, что не очень она тянется. Тогда есть только 2 варианта: либо вернуться к тому, к чему всегда обращаются безграмотные политики, а именно к насилию – собственно, в этом смысле петровская модернизация была проведена именно за счет этого государственного насилия: массовых казней, переселения и так далее, – и другой момент – это очень сильно сломать идентификационную базу, то есть объявить те формы, в которых жили, молились, мыслили себя наши предки, дикостью и причиной нашего состояния, то есть у нас так ничего не получается, потому что в прошлом у нас была вот эта дикость, в прошлом у нас была не европейскость, в прошлом у нас была какая-то монгольщина, условно говоря.
И вот этот тип мировоззрения – он существует до наших дней. Его в свое время в спорах между западниками и славянофилами – Аксаков и Киреевский, с одной стороны, и Герцен, Грановский и прочие, с другой стороны, – можно называть западническим типом мировоззрения. Сейчас он сильно усложнился, но, в общем, он существует и по нынешний день, то есть представление о том, что в нашем прошлом есть какая-то – как это сформулировал Чаадаев в «Философических письмах» – «черная дыра», что-то неправильное и что правильное надо взять с Запада. И вот, в принципе, если в чистом, дистиллированном виде смотреть на эти реформы, то, в общем, это был первый этап вот этого поворота.