Реформы патриарха Никона и история старообрядчества. Часть 2

Во-первых, вот это современное такое общество – оно, как правило, тоталитарное. Мир становится слишком довлеющим. Человек степень свободы в нем теряет и очень болезненно это переносит. Не только потому, что не настоящих продуктов, а потому что вообще ничего настоящего нет, все заменяется эрзацами, всевозможными. Вот как в питании, так и во всем. Кто будет воспитывать твоих детей? Школа, что ли? Школа иногда прямо говорит, что она воспитывать не будет, она будет знания давать, причем часто знания относительные и не всегда качественные. А воспитывать? Она пытается как-то от этого устраниться. 

Что человека делает личностью? Семья, которая этого вообще никогда?.. Мы потеряли очень много очень важных моментов в своей жизни. Вот даже там, куда советская власть пришла попозже, например, Прибалтика или Западная Украина, Западная Белоруссия, в этом смысле несколько, чуть-чуть находятся в лучшем положении, чем остальные области бывшего союза, потому что там еще одно поколение не было выбито из жизни. Большевики пришли с чем? Чтобы совершенно уничтожить старый мир и начинать строить новый. Учиться чему-то у своих дедов и прадедов – это было… ну, я не знаю, как это выразиться? Есть сейчас современное такое слово жаргонное «западло»: как я буду слушать свою бабушку? Она же темная, она же вообще Маркса не читала. Бабушка Маркса не читала – бабушка знает колыбельные песни и русские сказки, которые человека делают человеком. И без этого он ущербный, он не получил воспитания материнского. А воспитывают не столько матери, сколько бабушки и дедушки, по крайней мере, в традиционной семье. И биологические данные вот так – через поколение – передаются, видимо. Растет человек без рода, без племени. Он не известно, из чего вышел, и не известно, чего от него ждать.

Между прочим, когда такие люди попадают – мне много рассказывали, особенно эмигранты, которые в старое время выезжали, – и «белого» эмигранта можно было понять, у него есть система ценностей, есть вера. А те, которые выезжали от нас, из России или из Союза в более поздние времена, это либо были какие-то… самая большая эмиграция была немецкая или еврейская – это тоже было понятно: люди принадлежат к какому-то определенному вероисповеданию, если принадлежат. По крайней мере, их система ценностей, если они принадлежат, понятна. А если он просто – вот есть такое слово, даже страшновато немножко – «совок», то это кто? Это ни откуда. Это манкурт. Он хапать научен, а что-то хранить – нет. И вот их боятся. Это вызов обществу. 

Вот мы сейчас и испытываем вот такую очень серьезную проблему с нравственными установками в нашем обществе: что для нас первичное, а что нет. Для русского человека всегда было первично духовное. Это его установка. Что Достоевский говорил про русского человека, который без Бога? Я не хочу это слово повторять. Это страшное что-то, и мы это видим, когда человек теряет Бога, во что превращается вот этот самый русский человек, по генам, может быть, самый чистый, так сказать. У нас, наверное, какая-то такая – нравится это или не нравится – евразийская психология, менталитет своеобразный. Ну, не нравится, слово «евразийская», давайте назовем его как-то иначе. Но он не вполне европейский. Это другая психология: и близко к европейской, но восточная, вот в таком, христианском смысле слова. 

Иногда нам даже человека с Востока легче понять, чем человека с Запада, и наоборот. Об этом очень интересно говорил Лев Гумилев. Мне пришлось слушать его лекцию «Воспоминания о лагерях». Там же находятся люди из той же Прибалтики, то между ними как бы стена. Вроде бы братья, вроде бы все друг другу помогают, но понять на интуитивном уровне, на психологическом, гораздо было проще мусульман. Хотя тоже есть дистанция. Но это очень интересное замечание, человека, который вообще владел темой и интересовался ей, что есть культуры, цивилизации, в чем-то друг с другом антагонистичные, и они постоянно бьются, у них постоянно какой-то диапазон несоответствия. У нас какая-то своя психология, вот эта вот склонность к общине. Почему сейчас вообще молодые парни – это совершенно феноменальное дело, хотя не знаю, насколько это массовое явление – во всяком случае переходят, бывает, в мусульманство? А уж про то, что переходят в старообрядчество, это точно мне известно. Потому что большинство современных городских старообрядческих общин – они состоят не из старообрядцев. Откуда же они взялись – вот эти прихожане-то? С русской православной церкви. Значит, их там что-то очень серьезно не удовлетворяет. Может быть, отсутствие вот этой вот самой общинности, может быть, то, что человек такого вот славянского происхождения, по крайней мере, восточно-славянского должен быть как-то более нормирован, что ли, в таком, даже бытовом поведении, чем те свободы, которые нам кажутся действительно полезными свободами. 

Смотрите, ведь в мусульманском обществе предписано какое-то определенное количество молитв, намазов и так далее, какие-то схемы поведения, какие-то схемы одежды и так далее. С нашими как? Мы все совершенно свободны. И мы дошли до того, что вот не так давно мы совершили венчание одного нашего прихожанина, очень достойного, он алтарник в нашем храме. И вот он смог своей невесте купить платье, достойное церкви – по внешнему виду, по всему прочему, – вы знаете, в мусульманском магазине. Мы теряем последнее, и быстро. Мы вообще теряем форму, которая, оказывается, совершенно не нужна. Да нужна форма тоже! И форма нужна, и содержание нужно. 

Понимаете, философ бывает один на тысячу, на 10 тысяч. Остальным всем форма все-таки нужна. И закон нужен, и обряд нужен, и традиция нужна. Иначе в человеке очень многое теряется. Все мы уважаем свободу. Старообрядцы все любят свободу и все ее ценят. Но, знаете, свобода есть свобода; есть свобода и есть ответственность; есть свобода и долг, то есть существуют границы этой самой свободы. Если я христианин, я осознаю, что рожден я во грехе, в смысле не во грехе, а мои родители в браке состояли. Но с первородным грехом. Пока меня не покрестят, это вообще будет во мне сидеть, и вообще всю жизнь во мне будет что-то такое бунтарское, и вообще есть сущность, которая меня постоянно по жизни к чему-то сманивает, в которой я варюсь. А я про это все забуду и буду ловить свободу, так сказать. Эта свобода никому другому ничего, кроме горя, не принесет, и мне самому в первую очередь, если я не смогу эту свою свободу правильно ограничить. 

И христианство ее и ограничивает какими-то табуированными вещами.