Рассуждая о том, что идентичность кому-то или чему-то есть атрибут исторического субъекта, мы на определённой стадии своего дискурса должны будем натолкнуться на противоречие между желаемой и действительной идентификацией. В данном случае мы говорим не о маргинальной идентификации и не исторических недоразумениях, которые в дальнейшем будут нами классифицированы как эффекты ложной или двойной идентификации. Мы имеем в виду такие способы идентификации исторических субъектов, которые не имеют ничего общего с действительностью, хотя претендуют на подлинность и подчас имеют наукообразный вид. Борьбу с подобного рода махинациями учёные вели давно. Здесь можно вспомнить и Л.Валлу, разоблачившего претензии римских пап на Западную Европу посредством доказательства подложности так называемого «Константинова дара». И Г.-В.Лейбница, указывавшего на нелепость утверждения фламандского ориенталиста ван Горпа о том, что в раю говорят на голландском языке[1].

При этом стоит особо отметить, что некоторая часть фальсификаторов сама верит в то, что пытается доказать. Например, один из выдающихся русских поэтов XVIII века В.К.Тредиаковский «идентифицировал» европейские страны посредством их расположения или отношения к России. Это был чрезвычайно пылкий человек и его заблуждения, скорее всего, были вполне искренни. Но, дело, конечно, не в этом. Его идентификационные приёмы кажутся нам любопытными по двум основаниям. Во-первых, они представляют собой одну из первых попыток идентификации исторических субъектов в оппозиционной парадигме центра-периферии, которую в последнее время связывают преимущественно с И.Валлерстайном[2]. Во-вторых, они основываются на том приёме, который получил довольно большое распространение в ХХ веке. Суть его заключается в попытке идентифицировать исторические субъекты относительно друг друга по критерию некоторого звукового сходства. Так топоним «Норвегия»[3] В.К.Тредиаковский истолковывал как испорченное «Наверхия». Британию он объяснял, как «Братанию», то есть населённую братским народом. При этом северную её часть – Шотландию, некогда называемой римлянами Каледонией, В.К.Тредиаковский идентифицировал как «Хладонию». Далёкую от России Италию поэт, ничтоже сумняшесь, превратил в «Удалию»[4]. Для обоснования своих идентификационных изысков В.К.Тредиаковский, как мы уже упоминали, использовал два метода[5]. Первый носил характер аксиомы: Россия центр цивилизации (во всяком случае, европейской). Второй - «по сходственному звону» - претендовал на доказательность, издали напоминая методы языкознания. Однако исключительное следование этому методу ныне отвергают даже сами лингвисты, полагая, что использование только звукового фактора (без смыслового) недостаточно для правильного этимологического определения[6]. Возможно, обо всём этом не стоило бы говорить, но, как ни удивительно, способности изобретателей способов фальшивых идентификаций востребованы и активно используются до сих пор[7].

Впрочем, осуждая столь же безапелляционное, сколь и бездоказательное мифотворчество, основанное на подгонке явлений разной социальной природы друг к другу методом «сходственного звона», мы отчётливо сознаём следующее. Если бы у современных идентификаторов-мифотворцев нашлись влиятельные или многочисленные сторонники, судьба их «открытий» не была бы столь плачевна. В дальнейшем мы рассмотрим случаи (на примере Александра Македонского и др.), когда предание превращалось в миф, миф посредством литературы обретал «научную» плоть и становится основой или, во всяком случае, одной из основ идентичности исторического субъекта.

Но, даже признавая, что ложные идентичности могут задавать или даже создавать новые идентификационные процессы с выдающимися по своему значению последствиями, мы не считаем возможным включать их в сферу научного рассмотрения до тех пор, пока эти последствия не достигнут такого социального масштаба, когда отмахнуться от них будет просто нельзя. В целом же подобные манипуляции (а они, к сожалению, присущи и современным «учёным») мы оцениваем как звуковой жонгляж, с помощью которого угры (т.е. венгры) могут с лёгкостью отождествляться с «украми» (т.е. с украинцами), саксонцы с саксинами, баварцы с аварцами и т.п.[8]. При этом заметим, что подобный подход не всегда был чужд даже таким исследованиям, за которыми был признан научный статус. Мы имеем в виду, например, З.Фрейда, который, невзирая на призыв своего современника М.Вебера к тому, чтобы задачей науки являлось расколдовывание мира (Entzaubering der Welt), [9] в своих играх в ассоциации зашёл так далеко, что незаметно для себя превратил науку в волшебство[10]. То есть ухитрился проделать путь, обратный тому, который прошла к этому времени научная мысль.

Впрочем, один из его учеников – К.Г.Юнг - решил вернуть идентификационные следствия теории учителя в научное поле. Но увяз, поскольку спутал его с крестьянским. Его учение о «коллективном бессознательном», благодаря которому якобы формируется социальная идентичность, довольно затейливо. Посредством введения социологического критерия К.Юнг пытался уйти от обобщения индивидуальных фантазий к более доказательным построениям. Однако составляющая основу его концепции теория архетипа оказалась столь же методологически несостоятельной. Ибо в своём стремлении избавиться от неверифицируемых методов, свойственных З.Фрейду, он пытался обрести опору в ещё более сомнительных утверждениях основателей нацистской идеологии. Мы имеем в виду эскапады двух агрономов - Р.Дарре и Г.Гиммлера[11], которые оказали влияние не его учение. Эта пара активно пропагандировала в немецких сельскохозяйственных журналах и брошюрах свои странные взгляды на природу происхождения исторического субъекта. Они, в частности, исходили из того, что идентичность народа предопределена взаимосвязью между «кровью и почвой». При этом обеим компонентам придавали мистическое значение. Под влиянием идей такого рода К.Юнгом была разработана теория, согласно которой социальную идентичность определяют «архетипы». Архетипами К.Юнг называл «систему установок, являющихся одновременно и образами и эмоциями». Они передаются по наследству «вместе со структурой мозга» и представляют собой «хтоническую часть души, то есть ту её часть, через которую душа связана с природой или, по крайней мере, в которой связь души с землёй и миром наиболее заметна»[12]. Текст настолько загадочен, что мы сомневаемся, понимал ли его сам автор. Впрочем, категория бессознательного не для того вводилась, чтобы её понимать. Вероятнее всего автор просто верил в то, что писал (или в то, что написал). То есть верил в то, что есть некие наследственно передаваемые первообразы, которые чудесным образом предопределяют социокультурные особенности того или иного народа и находятся в мистической взаимосвязи с землёй, породившей этот самый народ. Короче говоря, К.Юнг, «приземлив» фрейдовские ассоциации, не сделал их ни более внятными, ни более научными.

Мы не хотели бы дальше углублять анализ методологических оснований идентификации «от сохи». В этом случае нам пришлось бы подробно разбирать учения основателей геополитики в целом и немецкой геополитики в частности (Ф.Ратцеля, К.Хаусхофера[13] и др.). Например, их во многом надуманные концепции о значении жизненного пространства (Lebensraum) для достижения историческим субъектом «державной» идентичности. Но на основной порок подобных теорий всё же укажем, ибо он носит методологический характер. Ошибка основателей геополитики заключается не в том, что они придавали значение (пусть и не всегда соразмерное) влиянию окружающей среды на идентичность исторического субъекта, а в том, что к своим заключениям они пришли необычным путём. Строго говоря, они допустили сразу две методологические ошибки. Во-первых, основатели немецкой геополитики перевернули причинно-следственные отношения. Это выразилось в том, что они с самого начала ставили перед собой задачу доказательства экспланандума. Во-вторых, не преуспели в установлении эксплананса. Что вообще то неудивительно при манере думать задом наперёд.

Другими словами геополитики уподобились нерадивым ученикам, которые не только подгоняют решение под ответ, но и подгоняют его под неверный ответ. Они не показали, как в результате поселения в данном месте выковывался характер нации со всеми его достоинствами и недостатками. Они не показали также, что, поселившись в похожее жизненное пространство, другой народ не достиг таких успехов, каких, например, добились немцы или пришёл к какому-то другому результату. Немецкие геополитики просто исходили из веры в то, что германцы самый великий народ. А окружающую среду воспринимали не столько, как основание этого величия, сколько – как это не покажется странным в силу того, о чём мы писали выше, - как препятствие ему мешающее. Только выход за назначенные историей природные пределы, мог, по мнению немецких геополитиков, обеспечить «естественное право» на расширение жизненного пространства «чтобы перевести дух в нашей безысходной тесности»[14]. Таким образом, будущее нации основатели немецкой геополитической мысли подчиняли окружающей среде, трактуя их взаимосвязь на уровне представлений трёхтысячелетней давности. И природная среда, тем самым, была сделана ответственной за все последующие зигзаги германской внешней политики. В конце концов, получался какой-то кавардак. Из посылки о незыблемой («кровной») связи немцев с родной землёй делался вывод о необходимости захвата чужих земель[15].

К этому, в полном соответствии со своим стремлением всё мифологизировать, пришёл и вроде бы далёкий на первый взгляд от геополитики К.-Г.Юнг. В получившем всемирную известность интервью 1938 года (которое взял у него знаменитый американский журналист Х.Никербокер)[16], Юнг, порассуждав о германской национальной идентичности[17], коллективном бессознательном немцев и провидческом даре Гитлера, объявил, что Гитлер собственно и есть Германия. Эту немудрёную формулу Юнг заимствовал у Р.Гесса - тогдашнего заместителя Гитлера по партии. Как видно из документального фильма о партийном съезде в Нюрнберге (1934 г)[18], Гесс старательно вдалбливал её как нацистам, так и всем сочувствующим этому движению. Заметим, что уподобление Гитлера Германии не является оговоркой. Об идентичности Германии и Гитлера К.-Г.Юнг повторял три раза по разному поводу и в различных контекстах, ибо, как он выражался, «истинный вождь всегда ведóм»[19]. И задача этого странного субъекта Гитлера-Германии (полностью отвечавшая, по словам Юнга, интересам западной цивилизации) заключалась в том, чтобы сокрушить Россию и колонизировать значительную часть её территории. При этом (отдадим должное откровенности Юнга) он не скрывался за констатацией «естественного» или «закономерного» хода событий, но, рассматривая пулитцеровского лауреата Х.Никербокера в качестве полномочного представителя американских политических кругов, настаивал на давлении США в пользу переориентации германской экспансии на Россию: «Я предлагаю направить его [Гитлера] на Восток. Переключить его внимание с Запада и, более того, содействовать ему в том, что удержит его в этом направлении. Послать его в Россию»[20].

Хотелось бы подчеркнуть, что в данном случае мы критикуем не немецкую научную мысль вообще, а наиболее экзотичные её проявления. В частности, немецкую геополитику, которая мифологична в сути и катастрофична в проявлениях. Подобные определения мы можем дать и англо-американской геополитике, основная идея которой заключается в том, что Англии и Соединённым Штатам постоянно чего-то не хватает. Причём больше всего им не хватает контроля над Россией, поскольку она якобы является «сердцевиной» Старого Света (Heartland). Если взглянуть на подобные построения непредубеждённо и с точки зрения сегодняшнего дня, то можно подумать, что это горячечный бред. Но в США есть достаточное количество людей, которые, опираясь на эти сказочные конструкции, напоминающие древнейшие представления о пупе Земли, пытаются проводить международную политику. В процессе её реализации, они идентифицируют исторические субъекты, используя (посредством библейских образов Левиафана и Бегемота) оппозицию «морской – сухопутный». При этом неявно подразумевается, что «морские» субъекты хороши и прогрессивны, а «сухопутные» злы и отсталы. Согласно этой странной идее, Россию, которая является «сердцевинной страной» и, таким образом, средоточием сухопутности, нужно всячески стеснять и окружать какими-то «полумесяцами», состоящими из подконтрольных американцам стран[21]. Всё это дополняется идентификационной оппозицией «демократический – тоталитарный», которая накладывается таким образом, что демократическая идентичность наиболее полно соответствует «морским» державам, а тоталитарная, соответственно, - «сухопутным». Такие проделки приводят к шарлатанским обоснованиям войн, которые якобы совершенно необходимо вести, чтобы изменить «неправильную» идентичность исторического субъекта на «правильную». Знатоки «правильных ориентаций» утверждают, например, что народ Соединённых Штатов не может быть равнодушен к нарушению прав человека в отдельных нефтедобывающих странах. В результате население этих избранных стран подвергается налётам лётчиков, которые полгода назад и слыхом не слыхивали о государстве, которое они бомбят.

Иными словами геополитика это завуалированное название обычной реальной политики (международной политики с позиций т.н. реализма, где главным для субъекта является язык силы, призванный обслуживать интересы политической верхушки субъекта). Слово «гео» должно обозначать, что существует независимый от субъекта фактор, который заставляет его в той или иной ситуации поступать вполне определённым образом (агрессивным). Этим фактором якобы является «пространство» (примитивно понимаемое, как совокупность земельных угодий), которое диктует субъекту агрессивную политику. В Германии сторонники этого фактора явно, а в США неявно, ассоциировали его с «долгом», «судьбой» (понимаемой, как миссия) и т.п. В результате этот долг и судьба понуждали субъекты нападать на другие соседние или далёкие страны. С США, например, «судьба» всегда вела себя крайне бесцеремонно. Даже если не брать XIX век, когда они оккупировали (и продолжают удерживать до сих пор) больше половины независимой Мексики (это все южные штаты), а обратиться к ХХ веку, картина представляется весьма странной. Жертвами американской судьбы были Куба, Пуэрто-Рико, Никарагуа, Гренада, Югославия, Ирак и т.д., не говоря уже о продолжающейся до сих пор оккупации Западной и Центральной Европы.

Короче говоря, несмотря на видимость научных построений, в которые облекают свои фантазии некоторые «исследователи», в их рассуждениях есть серьёзный изъян – они идут от веры, а не от научной оценки социальных явлений и процессов и их последующего анализа. Поэтому о научных результатах такого подхода лучше не говорить, ибо для их оценки мы будем вынуждены прибегнуть к отрицательным величинам. Что касается практических следствий приложения подобных теорий, то с ним дело обстоит ещё хуже. Ибо они могут быть просто ужасными. В немецком случае следование таким доморощенным теориям поставило на карту само существование Германии, как исторического субъекта. Ибо избранный главой государства художник-самоучка, опираясь на невежество незадачливых агрономов-теоретиков[22], взялся за короткое время изменить идентичность вверенной ему страны (а заодно и всех сопредельных земель). Он так преуспел во введении «нового порядка», что через 12 лет его правления практически все крупные города Германии были уничтожены англо-американской авиацией, а сама страна оккупирована, утратив на некоторое время многие важные субъектные признаки[23].

В этой связи скажем несколько слов о судьбе агрономов и их подлинной идентичности. Г.Гиммлер, смело распоряжавшийся из своего кабинета судьбами целых народов, с приближением Советской Армии, напрочь забыл о том, что он «истинный ариец». Позабыл и об эсэсовском чувстве долга, который он так рьяно взращивал в своих питомцах, призывая их без сомнений отправлять миллионы людей в печь на удобрения. Он устрашился возмездия, переоделся в одежду рядового военнослужащего и попытался затеряться среди толп отступающих на Запад беженцев. Однако был опознан и, подобно своему фюреру (которого он, естественно, бросил), испугавшись следствия, отравился заранее припасённым ядом. Другой агроном, также искавший в почве причину германской гегемонии – Р.Дарре – был после войны приговорён к семи годам тюрьмы. После освобождения он работал экспертом по удобрениям, ибо оказалось, что лучше всего он разбирался именно в них. Короче говоря, докапываясь до причин, не следует заниматься шарлатанством, иначе можно угодить под следствие.

Укажем ещё на некоторые ошибки методологического характера, возникающие при определении идентичности исторических субъектов. Нам кажется, что неверно избранный путь исследования – на чём бы он не основывался: на специфическом истолковании какого-либо научного метода или на синтезе научных подходов – всё равно никогда не даст сколько-нибудь приемлемый результат. Рассмотрим первый случай. Назовём его casus geneticus, так как речь пойдёт о представлениях, свойственных, вероятно, большинству народов. Мы имеем в виду то обстоятельство, что представление о своей идентичности этнические группы часто основывают на позднейших преданиях. Согласно которым, их происхождение принципиально отлично от происхождения других народов, в том числе и соседних. Например, англичане долгое время полагали и, возможно, полагают до сих пор, что у них и окружавших их валлийцев, шотландцев и ирландцев были, во-первых, разные и, во-вторых, точно определённые предки (что, естественно, предопределило различие в нормах и ценностях). Англичане предпочитали относить себя к потомками германских племён (преимущественно англов и саксов)[24], а валлийцы, шотландцы и ирландцы числили среди своих предков различные группы кельтов. Однако выборочный генетический анализ показал, что «собственных» генов (т.е. идентифицирующих их как кельтов или германцев) у этих народов не так много. У валлийцев – 20%, у шотландцев – 30%, у ирландцев – 12%, у англичан – 30%. А всё остальное у них, во-первых, общее, а, во-вторых, не имеет отношения ни к кельтам, ни к англо-саксам. Как выяснилось, генетическая основа британских «автохтонов» связана с колонизацией островов в XIII в до н.э. выходцами с Иберийского полуострова, родственных нынешним баскам[25].

Перейдём ко второму случаю. Назовём его casus iafethidicus. Он тоже связан с неверными представлениями о происхождении. Но, в отличие от первого, основывается не на преданиях, а на квазинаучных построениях. Примеры идентификации себя по таким основаниям встречаются не так уж и редко. Но самый яркий, на наш взгляд, связан с именем академика Н.Я.Марра (1864-1934). Он тоже порождён неверными представлениями о происхождении, но, в отличие от многих других, марровский способ претендовал на соотнесение невероятно большого количества исторических субъектов с «научно» установленным социальным предком. В основу своей теории, которая была направлена на установление происхождения целого ряда народов, Н.Я.Марр положил языкознание. Точнее его трактовку, согласно которой им были выделены т.н. яфетические языки, берущие начало от некоего библейского народа, гипотетически происходившего от Иафета (Яфета). В этой связи следует сказать, что в Библии действительно есть попытка идентификации народов Ближнего Востока, Северной Африки и Кавказа по сыновьям Ноя. А именно, что, согласно воле Божьей, которую можно интерпретировать в том числе и как желание возродить утраченное после потопа идентификационное разнообразие, Ной породил Сима, Хама и Иафета (Книга Бытия), от которых и произошли народы указанных выше регионов.

Заметим, что и до Марра некоторые учёные принимали во внимание это библейское свидетельство[26]. Известный немецкий учёный А.Шлёцер (у нас его больше знают как специалиста в области идентификации первых субъектов русской истории[27]) ввёл на этом основании понятие семитских языков. Таким образом, в семиты у него попали евреи, арабы, эфиопы, ассирийцы и др. В дальнейшем этот языковой круг был несколько расширен (главным образом за счёт африканских языков) и получил название семито-хамитской языковой семьи. В 10-е годы прошлого века Н.Я.Марр, видимо сочтя несправедливым ущемление прав Иафета, попытался ввести понятие «яфетических» языков[28], в которые у него попали этрусский, пеласгский[29], баскский, грузинский[30], сванский и др. В послереволюционный период, когда радикальные теории были в большой моде, Н.Я.Марру удалось организовать в Ленинграде свой Яфетический институт, который входил в систему Академии Наук. А в конце 1920-х годов марровская концепция вообще была объявлена подлинно марксистской и единственно правильной. Согласно этой концепции, язык признавался классовым явлением и, в этом смысле, являлся идентификационным маркёром двух субъектов. Например, Н.Я.Марр утверждал, что плебеи и патриции говорили на разных языках: первые на каком-то неведомом, но явно яфетическом, а вторые на латыни, то есть – индоевропейском. Помимо классовой природы языка, отражающей идентификационные различия принципиально разных субъектов, Н.Я.Марр писал о лингвистической «стадиальности», «скрещиваемости» (приводящей к появлению новых лингвистических, а, стало быть, и исторических.субъектов), о неких «социальных взрывах», в результате которых из сванского языка (разумеется, яфетического) возник немецкий язык. Идентификационный раскол Европы в целом и Германии в частности на католиков и протестантов имел, с точки зрения Н.Я.Марра, значительно более древнюю природу, нежели принято считать и мог найти объяснение лишь в «преодолении германцами, тогда ещё иберами [т.е., видимо, когда они ещё были сванами – А.Ш.], таких центров их сосредоточения, как Рейнский край, Пиренеи и др.»[31].

ПРИМЕЧАНИЯ:

---