От мифа к Логосу.

Как известно, мифология представляет собой древнейший тип мировоззрения. Ответы на самые первые вопросы человека о самом себе и об окружающем мире даёт именно она. Продолжительное время мифология представляла собой единственный доступный человеку способ познания мира, и этот способ основывался, главным образом, на вере и ощущениях. Анонимная, передаваемая изустно, из поколения в поколение – как система истинного знания о мире, мифология сохраняла свою герметичность: наиболее специфической чертой мифологии является то, что она не ставит вопросов об истинности предмета познания, не допускает сомнения и интерпретаций. Такой подход к познанию мира сохранялся крайне продолжительное время. В своём тексте «Смысл и назначение истории»[1] К.Ясперс обозначает окончание господства этого подхода периодом с 800 по 200 годы до н.э. Именно тогда, по утверждению Ясперса, начинают происходить процессы, которые он объединяет понятием «Осевое время», обозначающим переход от мифологического мышления – к логическому, от мифа – к Логосу.

В этот период в самых разных частях света постепенно начинает обнаруживать себя экзистенциальный и гносеологический кризис, порождающий первые сомнения и вопросы. Эти процессы К.Ясперс связывает с зарождением рефлексии и характеризует их так: «Сознание осознавало сознание, мышление делало своим объектом мышление»[2].

Человек впервые обнаруживает себя находящимся в мире, а не просто переживает предзаданный высшими силами миропорядок; впервые видит себя отделённым от мира и вписанным в него, впервые проводит границы между своей личностью и личностями других. Мир внезапно перестаёт быть исчерпывающе понятным. Это открытие с неизбежностью порождает целое множество новых вопросов: этических, гносеологических, экзистенциальных. Именно по этой причине, с точки зрения К.Ясперса, в этот период возникает множество разнообразных философских школ, направлений мысли, позиций; именно с этим связано возникновение мировых религий и учений, которые впоследствии оформятся в основные направления науки.

Для характеристики этого перехода от мифологического сознания к логическому представляется правомерным воспользоваться ещё одной важнейшей категорией К.Ясперса – категорией «пограничная ситуация», обозначающей прохождение своего рода «точки невозврата», точки, за которой прекращается инерция. В случае осевого времени эта инерция – инерция воспроизведения мифа и мифологических систем координат в сознании человека. Нечто подобное впоследствии ещё не раз будет происходить на протяжении истории с разными культурами. Однако по мысли К.Ясперса, впервые этот процесс проявляется именно в период становления Осевого времени.

Что же происходит в этот период с мифом? К.Ясперс утверждает, что, несмотря на утрату онтологического статуса системообразующей единицы, он никогда не исчезает окончательно, но лишь уходит на дальний план, составляя отныне только символический фон, превращаясь в жанр повествования. К.Ясперс говорит об этом так: «Миф же стал материалом для языка, который теперь уже выражал не его исконное содержание, а нечто совсем иное, прев­ратив его в символ. В ходе этого изменения (по существу, тоже мифотворческого), в момент, когда миф, как таковой, уничтожался, шло преобразование мифов, постижение их на большой глу­бине. Древний мифический мир медленно отступал, сохраняя, однако, благодаря фактической вере в него народных масс свое значение в качестве некоего фона, и впоследствии мог вновь одер­живать победы в обширных сферах сознания»[3].

Мифология Просвещения.

Итак, формально мифология утрачивает свою власть в период с 800 по 200 годы до н.э., уступая место Логосу. Однако в XX веке, когда становится очевидной ограниченность проекта Просвещения – как с антропологической, так и с научной точек зрения, взгляд на мифологию, её свойства и пределы изменяется.

Поэтому прежде чем проанализировать указанную фоновую роль традиционной мифологии, официально отводимую ей, начиная с Осевого времени вплоть до современности, обратимся к проблеме мифологизированности систем, позиционирующих себя как враждебные мифу в силу своей строгой логичности. Наиболее глобальная из таких систем – проект Просвещения.

Главный пафос Просветительского проекта состоял, как известно, в радикальной интенции искоренения мифологий путём замены их чистой рациональностью, высшим идеалом которой Бэкон провозгласил математику. Концепция такой рациональности легла в основу Западной логической традиции - начиная с Платона, являвшегося классическим представителем философии Осевого времени. Дискредитация мифологии путём подчинения всего мышления классической логике, казалось бы, должна была навсегда положить конец мифологическим формам мышления как таковым. Вплоть до переосмысления проекта Просвещения и обнаружения его «не-окончательности» именно так и было принято считать. Однако, будучи сам поставленным под вопрос, этот проект предстал в неожиданном свете.

Т.Адорно и М.Хоркхаймер в ходе подробного анализа Просвещения обнаруживают в его механике наличие диалектических принципов: «Путем предупреждающей идентификации до конца промысленного математизированного мира с истиной Просвещение надеется обезопасить себя от рецидива мифа. Им учреждается единство мышления и математики. Тем самым последняя, так сказать, спускается с цепи, превращается в абсолютную инстанцию»[4]. Рациональность, таким образом, понимается не просто методологически – как способ адекватного и целостного постижения мира, но как основание господства над ним - господства, позволяющего подчинить всё познанное и объективировать для последующего подчинения всё непознанное. Как таковое познание ради истины в проекте Просвещения обесценивается[5]: «Бесплодное счастье познания для Бэкона так же непристойно, как и для Лютера. Не об удовлетворении, которое доставляет человеку истина, идет тут речь, но об "operation", об эффективном методе»[6]. Таким образом, на первый взгляд, всё в просвещенческом проекте подчинено строгому мышлению, противопоставляющему себя мышлению мифологическому.

Между тем, в основании такого подхода, по мысли Т.Адорно и М.Хоркхаймера, лежит не спокойная размеренность субъекта, искренне увлечённого познанием, а радикальный мифологический страх перед всем, что ещё не подчинено. Источником такого страха служит всё трансцендентное данному, понятному, известному, а значит, именно оно, главным образом, требует подчинения. Это требование, в свою очередь, ложится в основу тотальной объективации всего, что картезианский субъект наблюдает вокруг себя, и что понимается и маркируется им как Другое. Так возникает Западная традиция господства, объясняющего как «простые вещи» не только сами вещи, но и всё, что ими не является. Именно в этом франкфуртцы, экзистенциалисты, анархисты (например, М.Букчин, А. Горц, и др.) и исследователи гендерной проблематики впоследствии обнаруживают основания патриархатного и глубоко шовинистского сценария, сформировавшего основные направления западноевропейской мысли. И именно это обстоятельство парадоксальным образом становится эпицентром новых мифологий – продукты которых весьма распространены в современности (например, мифология гендера, мифология расы и нации, мифология народа, и другие мифологии, речь о которых пойдёт ниже). Однако эти мифологии сущностно уже принципиально отличны от мифологий древности. Прежде всего, в том, что они представляют собой своего рода инверсию последних: так, мифологии древности были насквозь анимистичны; главным их свойством было одушевление всего неодушевлённого. Напротив, мифология Просвещения, осуществляя радикальный отказ от такого эмпатичного подхода, изображает неодушевлённым всё одушевлённое, и взаимодействует с ним соответствующим образом. И в этом смысле вопрос о степени конструктивности или деструктивности мифологии как таковой следовало бы расширить. Т.Адорно и М.Хоркхаймер отмечают, что «Просвещение относится к вещам как диктатор к людям»[7], а поскольку вещами в просвещенческой традиции выглядит практически всё (и подчас даже сам картезианский субъект), есть все основания заключить, что сам по себе просвещенческий проект крайне авторитарен – как мы видим, именно по причине своей инверсивной мифологии. «Просвещение с каждым своим шагом втягивается все глубже и глубже в мифологию. Оно перенимает весь материал мифов для того, чтобы их разрушить, и как их судия подпадает под чары мифов. Оно стремится избежать суда роковой неизбежности и соответствующего возмездия тем, что учиняет акт возмездия над ним самим. <…> Чем в большей степени подчиняет себе машинерия мышления сущее, тем большей становится ее слепота при его воспроизведении. Тем самым Просвещение отбрасывается вспять, в мифологию, от которой ему так никогда и не удалось ускользнуть»[8].

Так, освобождаясь от одного сценария мифологического мышления, Просвещение ввергается в другой – наверняка ли более конструктивный? Человек в интерпретации строгой системы классификаций западноевропейской мысли – вплоть до самого XX века – как бы несёт в себе унифицированную случайность экземпляра, - экземпляра, понимаемого, притом, сугубо механистически. Именно это обстоятельство, по мысли Т.Адорно и М. Хоркхаймера, обусловило возможность появления репрессивных форм экономики и организации труда, а также вызвало к жизни ряд экологических, политических и военных кризисов современности.

Таким образом, констатация завершения существования мифологических моделей мышления одновременно с завершением их явного господства – более чем неосторожна. Мифология может продолжать существовать и в системах, позиционирующих себя как радикально антимифологические, вырабатывая новые тактики и формы. В таких системах мы зачастую имеем дело не с чем иным, как с сублимированными мифологическими (магическими) практиками древности, методологически мало чем от них отличающимися.. И в этом – принципиальная особенность и сложность конституции мифологии.

Современные формы мифологии.

Однако вернёмся к формальному «растворению» древнего мифа в языке. Современные исследователи отмечают, что сегодня мифология продолжает существовать не только в формах сказок и былин, традиционно читаемых детям и изучаемых филологами и культурологами. Так, к примеру, Макарова А.К. пишет: «В искусстве мифология встречается в современной фантастической литературе. Фэнтази выполняет функцию, которую в архаических обществах брал на себя миф, - функцию индивидуальной и групповой психотерапии. Также элементы мифологии можно вычленить практически во всех научнофантастических фильмах. Исследователи подчеркивают, что чем больше у фильма мифологических элементов, тем больше шансов у него войти в культурный контекст эпохи. <…> Появление новых информационных технологий повлияло на форму, содержание и способы массовой трансляции мифологических установок. При этом с полным основанием можно сделать вывод о переходе от так называемого первобытного, бессознательно-классического мифа к развитой целенаправленной мифологии современности»[9].

В качестве наиболее благоприятных контекстов для зарождения, формирования и расцвета мифологии Макарова А.К. выделяет две ситуации: ситуацию недостатка информации и ситуацию её избытка.

В самом деле, в условиях информационного общества феномен информационного шума как нельзя лучше способствует формированию ангажированных когнитивных, нормативных, ценностных и смысловых конструктов, а также распространению их влияния и росту их воздействия на человека. Так, к примеру, возникают мифология брэндов, мифологии образа жизни, представляющие разнообразные модели бытия как единственно истинные и достойные человека (например, мифология современного культуризма, или мифология повсеместного стерильного комфорта). В разноголосице одновременно звучащих императивов идеологического, коммерческого, политического и гендерного характера целое множество мифологических систем – даже весьма дурно и наспех скроенных с теми или иными целями – обретают шанс быть воспринятыми по сценарию модерна – в качестве систем непреложных истин. Готовые сценарии, готовые формы и модели - легко и приветливо воспринимаются обществом потребления – по аналогии с многообразным ассортиментом продуктов в супермаркете – без особого анализа компонентов, из которых они состоят, а также целей, вызвавших их к жизни.

Однако, как было отмечено выше, избыток информации – не единственный благоприятный контекст для возникновения и становления мифа. Аналогичным по воздействию является также контекст недостатка информации. Так, к примеру, недостаток информации способствовал развитию мифологических представлений в период, предшествовавший Осевому времени. Впрочем, то же самое повторялось и в условиях средневековых гонений на науку, и в авторитарных и тоталитарных обществах.

Небезынтересные данные приводит в этой связи С.Ю.Неклюдов в своём тексте «Структура и функции мифа». Он пишет: «Жители Юрьевца, достаточно типичного для России волжского городка, по словам местного священника, свято верят в реальность рисуемой телевизионными сериалами заморской жизни и убеждены, что там никто не трудится, а за людей все делают роботы. На нынешнюю власть они в обиде именно за то, что после падения советского режима подобная жизнь была им якобы обещана, но не досталась, а была, так сказать, присвоена "московским начальством"; это обстоятельство, кстати, позволяет усмотреть некоторые мифологические "обертоны" и у понятия "приватизация" в его современном обыденном понимании и употреблении.

Здесь можно усмотреть реализацию мифологической модели, известной, в частности, по народным утопическим легендам о запредельных или просто далеких землях: западный мир оказывается воплощенным земным раем, где мечта о грядущем блаженстве предстоит уже осуществленной, точнее перенесенной из плоскости временной в пространственную»[10].

Схожим образом информационная закрытость Советского Союза послужила важнейшей причиной формирования многообразных мифологических образов мира «за железным занавесом». Демонизация Запада в официальной печати, с одной стороны - равно как и его превознесение в более приватной среде – с другой – формировали в сознании человека образ, в действительности имеющий крайне мало общего с Западом реальным. Тема Китеж-Града или Геенны Огненной в равной степени мифологичны, и, возможно, именно это обстоятельство послужило причиной тому, что российское общество так ненасытно приникло к вожделенным благам (для самого же Запада, впрочем, давно ставшим обыденными и естественными) и до сих пор едва ли опомнилось, - не утратив, впрочем, доброй советской традиции ругать Запад за распущенность, цинизм и прочие черты, наиболее часто клеймившиеся в советском дискурсе. Вероятно, именно это обстоятельство лежит в основе обыденной российской риторики о том, «как плохо у нас и как хорошо у них» и одновременно о том, как «им не понять нас, ведь они исконно погрязли в пороке». Такое классическое оруэлловское двоемыслие, вне всяких сомнений, связано именно с традицией мифологизирования, в рамках которого даже взаимоисключающие представления неплохо уживаются вместе. Особенно заметной эта проблема становится в условиях противоречивых процессов современной российской действительности – нарастания культа потребления, с одной стороны, и клерикализации и традиционализации – с другой.

Впрочем, справедливости ради стоит заметить, что мифологизации в современном обществе подвергаются отнюдь не только собственно идеологические системы, но также и такие социальные структуры, как наука. На сегодняшний день, когда неимоверными темпами растёт количество откровенно квазинаучных «исследований» и даже инстанций, - это особенно очевидно. В наибольшей опасности, впрочем, оказывается именно гуманитарное знание – в силу специфики его методологии. Особенно беспрецедентная профанация происходит в областях психологии, философии, антропологии. Мифологизация этих областей наиболее заметна на примере огромного количества дилетантских «исследований», становящихся бестселлерами. «Эксперты» в области гендера, истины, межличностной коммуникации и «философии» успеха становятся всё более востребованы. Возможно, потому, что никогда прежде читателю ещё не предлагалось такого количества готовых рецептов «правильной», но при этом, полной удовольствий жизни - в таком доступном виде: «Процесс ремифологизации (возрождения мифологии) в современном обществе объясняется неудовлетворенной потребностью индивида в целостном взгляде на мир»[11], - отмечает Макарова А.К.

И хотя речь в этом случае идёт главным образом о профанации и мифологизации научного знания, при ближайшем рассмотрении эти новые мифологические системы оказываются столь же идеологическими и политическими, как и те, что были рассмотрены выше: учитывая мощнейший дидактический потенциал подобных нарративов, нельзя не согласиться с культовым тезисом XX века, впервые высказанным Кэрол Ханиш, - «Личное это политическое»[12], - где «политическое», разумеется, понимается более широко и всеобъемлюще, чем в повседневном значении, ограничивающемся областью электоральной политики.

«Возможности манипулирования массовым сознанием посредством порождения и распространения мифов, практически не имеют границ, особенно в настоящее время, когда Интернет обеспечивает практически неограниченное количество информационных источников. В итоге проблема выбора между мифом и наукой трансформируется в проблему выбора между источниками информации»[13]. На первый взгляд, степень компетентности источника определить не слишком сложно. Традиционно таковыми считались тексты и исследования, обнародованные официальными инстанциями – НИИ, университетами, специализированными тематическими журналами, сборниками, и так далее. Однако в условиях, когда, с одной стороны, практически любой инстанции несложно приобрести авторитетный статус за деньги, а с другой, даже в изначально компетентных научных источниках подчас встречаются апеллирования, например, к сверхъестественным силам (не говоря уже о ничем не обоснованных домыслах и простом, никем особо не контролируемом непрофессионализме исследований), - такой выбор становится крайне проблематичным. И, тем не менее, от его успешности зависит то, насколько адекватной реальности будет картина мира, составляемая индивидом. А значит, на сегодняшний день речь идёт не просто о проблеме отбора научных источников среди ненаучных, но, скорее, о проблеме выявления наименее мифологизированных источников – также и среди тех, что позиционируют себя как строго научные.

Традиция изучения.

С конца XIX века становится ясно, что эта проблема является по-настоящему сложной. Именно поэтому мифология становится предметом фундаментального изучения и осмысления. З.Фрейд, К.-Г. Юнг, Ф.Ницше, Э. Кассирер, А.Бергсон, Э.Дюркгейм, Т.Адорно и М.Хоркхаймер, Р.Барт и многие другие уделяют ей пристальное внимание. В областях антропологии, этнологии, культурологи, аналитической психологии, семиотики и структурализма формируется множество теорий мифа, по-разному трактующих это явление. Мифология проблематизируется как важнейший феномен современности, переставая восприниматься просто как «свидетельница прошлого». Диапазон исследований мифологии - от нейтрального академического описания мифологических структур и их функционирования - до разработки теоретических техник и практик демифологизации – таких, например, как «глушение культуры», о чём речь пойдёт ниже.

Задачи мифа.

Следствием такого рода исследований становится выявление основных механизмов мифа, его черт, задач и тактики.

Среди главных задач мифа исследователи особенно отмечают так называемое психотерапевтическое действие: миф призван утешить, обнадёжить, обезопасить, внушить уверенность. Эту задачу также успешно выполняют СМИ, моделируя мифологические образы реальности, которые могут оказаться наиболее востребованными в существующих политических и культурных условиях. По такому принципу, как известно, происходит фильтрация событий, попадающих или не попадающих в СМИ. Модели поведения и стили жизни, транслируемые идеологически ангажированными каналами, программами, а также рекламой, с неизбежностью становятся всеобщими и задают критерии нормативности.

Так, соцреализм в городском плакате, живописи, кино и литературе задавал тон всей общественной жизни Советской эпохи – в соответствии с её экономическими и политическими задачами, а образ свободного от каких бы то ни было нравственных терзаний потребителя-индивидуалиста, мечтающего исключительно об успехе, комфорте и капитале, в полной мере формирует ценностно-категориальные ориентиры российской современности.

Здесь уместно вспомнить мысль из трактата «Государь» Н.Макиавелли, согласно которой государю необходимо убедить народ в том, что он не в состоянии жить иначе, чем государь от него требует, что он просто не выживет без его императивов. Похожей авторитарной тактикой пользуется и миф – выглядят ли его системы в конечном итоге конструктивными, или деструктивными. А.К.Макарова отмечает на этот счёт: «<…>мифология является представлениями о мире, опровергнуть которые достаточно сложно. Это представления, создаваемые средствами массовой информации с целью управления сознанием масс как вариант политико-идеологической практики, практики маркетинговой при навязывании определенного продукта или услуги и т.д»[14]. Кроме того, мифологии современности (впрочем, как и мифологии древности) сохраняют свою привлекательность в том числе и за счёт своих ярких, наглядных, дидактичных, афористичных и предельно простых форм. В современности именно это обстоятельство становится одной из главных причин, по которым, например, научное, компетентное знание в глазах общества проигрывает мифологии, предлагающей, на первый взгляд, ничуть не худшие истины, но «без излишнего усложнения».

Специфика мифа.

В чём же состоит специфика мифологии? Каково её фундаментальное отличие от других эпистемологических систем и установок?

М.Мамардашвили характеризует миф так: «Миф - это упакованная в образах, метафорах и мифических существах многотысячелетняя коллективная и безымянная традиция. <…> Миф, ритуал и т.д. отличаются от философии и науки тем, что мир мифа и ритуала есть такой мир, в котором нет непонятного, нет проблем. А когда появляются проблемы и непонятное появляются философия и наука. Значит, философия и наука, как это ни странно, есть способ внесения в мир непонятного. До философии мир понятен, потому что в мифе работают совершенно другие структуры сознания, на основе которых в мире воображаются существующими такие предметы, которые одновременно и указывают на его осмысленность. В мифе мир освоен, причем так, что фактически любое происходящее событие уже может быть вписано в тот сюжет и в те события и приключения мифических существ, о которых в нем рассказывается. Миф есть рассказ, в который умещаются человеком любые конкретные события; тогда они понятны и не представляют собой проблемы»[15].

Таким образом, с точки зрения формы, основными характеристиками мифа являются его анонимность, коллективность и не-датирвоанность. В самом деле, мы не можем представить себе за мифом ни авторства, ни даты, что во многом обусловлено спецификой понимания человеком самого себя, времени и пространства – в период до Осевого времени, - когда категория личности в современном смысле ещё не возникла, категории авторства не существовало, а время мыслилось циклически.

Сущностно же миф представляет собой нарратив, не ставящий проблем, не вопрошающий, и в этом смысле – в известной степени авторитарный. Нерефлексивность мифологического сознания, готовность его быть вписанным в порядок вещей, мыслимый в качестве предзаданного – были и остаются фундаментальной чертой мифологии - как древности, так и современности. Пожалуй, именно это свойство является самой важной методологической чертой мифа, - не просто характеризующей его, но и позволяющей заподозрить и распознать его наличие.

Не менее важно, с методологической точки зрения, и то, что миф символичен. Мифологическое мышление, как отмечалось выше, оперирует не логическими понятиями, но, прежде всего, образами, не имеющими однозначных и точных смыслов. Именно этим во многом обусловлена традиция персонификации природных стихий, эмоций и переживаний человека, его побед и поражений. Миф – это «ни вещь, ни понятие или идея; это форма и способ обозначения. Определяющим для мифа является не предмет его сообщения, а способ, которым оно высказывается»[16], - пишет в «Мифологиях» Р.Барт.

Характерно, что «на протяжении всего исторического развития миф основывается не только на фантастическом, но и нередко на искажённом отражении реальной действительности»[17]. То есть в основе мифа могут лежать не только искренние эмоциональные впечатления человека от окружающего мира, - как это было в мифологии древности, но также и заблуждения – что отмечал ещё Ф.Бэкон своей классификации «идолов»; и стереотипы, зачастую вызванные исторической инерцией; и конкретные задачи – как это можно наблюдать на примере мифологии инстанций рынка и идеологии.

(Часть 2)