Новые статьи

известный русский славяновед, – единственный из первого поколения учеников В. И. Ламанского, обучавшихся у патриарха русского славяноведения в 70-е годы 19 века, дожил до установления в России советской власти. В 20-е и в начале 30-х годов ученый продолжал трудиться в основном как историк науки и русской культуры, при этом он пытался анализировать происходившие в стране события и определять свое отношение к ним.

К. Я. Грот глубоко проникся четко сформулированными общетеоретическими концепциями своего учителя. Он не только разделял эти идеи, но и активно использовал их в своем научном творчестве. Ф.Ф. Зигель, подробно анализируя переиздание в 1914 году известного труда Грота о «карпато-дунайских» землях, указывал: «Автор кладет в основание своего труда положение знаменитого нашего слависта В.И. Ламанского о противоположности и борьбе западно-германского и греко-славянского миров. Это блестящее обобщение было затем воспринято в выдающемся сочинении Данилевского «Европа и Россия»… Грот был склонен использовать эту схему в еще более радикальной форме, чем его учитель. Его труды предреволюционного двадцатилетия, как правило, остро полемичны. Обширная рецензия, написанная Гротом на книгу М. Н. Ясинского, ставшую событием в изучении закономерности становления феодальных отношений в Чехии, прежде всего была посвящена доказательству чуждости феодализма «славянским началам». Его возникновение он объяснял исключительно вредным влиянием западноевропейских образцов, католического духовенства и «латинской образованности».

В работе Грота о судьбах «карпато-дунайских» земель содержались резкие, граничившие с нетерпимостью, оценки национальных черт и культуры венгерского народа, ставшего, по его мнению, форпостом Запада на границе со славянскими народами. Повинным в этом Грот признавал «романо-германский мир» в целом и особенно «роль римской церкви, латинства и… латинского языка».

Грот в своем исследовании выразил ряд прямых упреков всему «русскому общественному мнению» в несамостоятельности, ему претили «безотчетное западничество и европеизм, фальшиво отождествляемый еще многими с всечеловечностью, наша порой рабская зависимость от идей и точек зрения западного, романо-германского мира». Ученый утверждал, что в целом и русская историческая наука продолжает «смотреть на себя и на весь мир глазами глубоко нам чуждого и враждебного европейского Запада, главным образом германского…». Именно с такими принципиальными взглядами Грот встретил начало нового, социалистического этапа в истории России.

На основании размышлений Грота, изложенных им в 1930 г. в обширной записке «Мой взгляд на переживаемую эпоху», можно вполне определенно считать, что к этому времени он принял новый строй. Грот отмечал «образовавшееся» у него «принципиальное положительное отношение к великому историческому перевороту» и особенно к «основной идее социализма, именно безусловного равенства и братства людей и бессословности», так как такое мировоззрение вполне совпадало с его христианскими религиозными воззрениями. Его убеждение – а Грот, по его собственным словам, «примыкал к идеологии старой (московской) подлинной

славянофильской школы» – в самобытности исторического развития России, увлечение идеей «федерации славянства под главенством России», мечта «о народоправии, народном представительстве (в славянофильском духе)», о создании «своей, типично славянской культуры», уверенность в вечном антагонизме России с враждебным Западом, о чуждости для нее капитализма неожиданно совпали с его представлениями о государственной политике Советского Союза. Новая Россия, окруженная враждебными капиталистическими государствами, шла своим, ни на что не похожим путем, декларируя при этом самые благие цели и задачи. Но настоящий ученый, постоянно сталкивающийся с существованием разных мнений в сфере своих профессиональных интересов, не может не задумываться над проблемой свободы мысли в принципе. Выдающегося ученого другого поколения, Н.Н. Дурново, в те же годы именно отсутствие свободомыслия отвращало от евразийства – теории тоталитарного типа, ориентированной в политической области на Советский Союз и фашистскую Италию как образцы «идеологического» устройства общества. Дурново, уже испробовавший на себе силу советского тоталитаризма, находясь в августе 1934 г. в лагере на Соловках, прямо писал, что политическая программа евразийства произвела на него «как на ученого, дорожащего свободой мысли, жуткое впечатление». Эта же проблема свободы мысли, но в несколько ином плане волновала и Грота.

Признавая, что «правоверным социалистом или коммунистом» он вряд ли является, ученый высказывал суждения, свидетельствовавшие о его оторванности от реальной идеологической и политической жизни страны, о непонимании им тоталитарной природы новой власти. Грот надеялся, что желания «быть законопослушным и лояльным гражданином Советской России» достаточно для оправдания разномыслия в обществе. Он, будучи прав по существу, наивно полагал, что «никогда никто принципиально не может допустить теории, чтоб все люди той же нации или народа или все граждане какого-либо государства должны исповедывать только одну, хотя бы господствующую, определенную политическую или умозрительную (например, религиозную или антирелигиозную) веру или систему… Такого однообразия нет и не может быть в самой природе, как и в строении человеческого ума, характера, способа существования и душевной организации. Поэтому едва правы те, кто говорит: ты не разделяешь такой-то нашей теории, нашей политической веры или социальной – значит, ты наш враг».

Нельзя сказать, что Грот совсем не чувствовал, что в обществе происходят процессы, не способствующие справедливому устроению человеческого общежития, что некоторые из них, столь привлекательные по форме, таят в себе угрозу. Прежде всего его совершенно справедливо смущала модная кампания по «самокритике» и вскрытиювсяческих недостатков. «Нельзя особенно не приветствовать, – писал Грот, – той системы самокритики и общественного разоблачения всех отрицательных явлений в работе как социальных групп, так и единиц, какой держится правительство. Хотя тут всегда есть сторона довольно рискованная и опасная – именно в сфере отдельных личных обличений и обвинений: при отрицательных свойствах человеческой природы – страстях и личной вражде, зависти, соперничестве и прочее – даётся опасный простор для сведения личных счетов, злокозненного доносительства и клеветы, в чем всемерно необходимо разбираться».

Угнетало Грота «крайне предубежденное, нетерпимое и суровое отношение к людям старших поколений вообще» и «второй и особенно больной момент в политике и системе правительства… – это преследование, и самое жестокое, религии вообще, а не только церкви». «Кроме того, мне всегда казалось, – размышлял Грот, – что мои демократические и народолюбивые социальные (бессословные) убеждения находят прямую поддержку в моральных и социальных положениях христианства – учения

Христа-социалиста. И для меня является вопросом, почему вожди и проповедники начал современного социализма… преследуют учение, в котором должен быть руководящим тот же социальный принцип, что и у них, ибо для меня очевидно, что и человек религиозный в вышеотмеченном смысле и в духе христианском может быть самым верным и полезным подданным социалистического государства». Но для тоталитарной системы единомыслие – принципиальная черта, поэтому ожесточенная борьба в конце 20-х – начале 30-х годов с религией вполне логична и закономерна для новой власти.

Грот искренне хотел быть полезным новому строю. Он продолжал, несмотря на преклонный возраст, активно заниматься исследовательской работой и интересоваться научной жизнью. Интересы ученого сконцентрировались в это время на теме для него уже не новой. Он еще задолго до революции посвятил целый ряд специальных работ изучению наследия своего отца, Якова Карловича Грота, известного ученого, исследователя русского языка, литературы и культуры, вице-президента Академии наук, многие годы возглавлявшего Отделение русского языка и словесности. Грот не только издал библиографию работ отца, собранные им материалы, его переписку, но и, продолжая его начинания, самостоятельно изучал русскую культуру и творчество ее представителей, преимущественно первой половины 19 века. Продолжив в 20-е годы свои биографические исследования, Грот не мог совсем уйти от славянской проблематики, которой он посвятил так много сил. В 1929 г., например, вышел его очерк о двух известных славистах братьях П. А. и Н. А. Лавровских.

Уже вскоре после того, как Грот написал свои «размышления», он не мог не почувствовать ошибочности многих своих надежд и справедливости опасений, высказанных им в записке. Постепенно он обнаружил, что стала откладываться публикация его статей, часть из которых была прочитана в виде докладов и уже одобрена к печати. К началу 1932 г. их накопилось уже четыре. В феврале 1932 г. Н.С. Державин, незадолго до того ставший академиком и возглавивший Институт славяноведения, отвечая на просьбу Грота помочь опубликовать статью «В. И. Даль и Я. К. Грот: их отношения и переписка», с достаточной откровенностью дал понять, что стиль и манера изложения материала его адресатом не очень соответствует современной эпохе…

Летом 1933 г. Грот вновь обращается за разъяснениями к Державину. Он пишет: «Очень горько мне было узнать о том, что два давно предназначенных для напечатания в академических изданиях историко-литературных доклада-очерка (об А.П. Буниной и поэте П.Н. Семенове) ныне не признаны достойными напечатания за отсутствием в них марксистского подхода и направления. Я, конечно, передавая их на суд Академии, сознавал этот их дефект, но я надеялся на то, что Академия в этом случае подойдет к работам (уже не новым) своего старого члена-корреспондента, кончающего свое научное поприще (накануне его 80-летия!), с несколько другой, более снисходительной меркой, тем более что еще так недавно (1930 – 1931) печатались в «Известиях» АН его историко-литературные исследования (по творчеству Крылова и Державина), также написанные им без применения требуемой ныне марксистской точки зрения. Мне казалось, что то новое, что дают работы в смысле материала, фактов, их обработки, безотносительно заслуживают опубликования, но, очевидно, я ошибся».

Можно предположить, что Грот был особенно обижен еще и потому, что его очерки касались судеб не просто достаточно известной поэтессы первой трети 19 в. А. П. Буниной и поэта П.Н. Семенова. Оба персонажа приходились ученому родственниками. П.Н. Семенов был дедом Грота по матери, урожденной Н.П. Семеновой, а А.П. Бунина, в свою очередь, приходилась П.Н. Семенову теткой, она была сестрой его матери, урожденной М.П. Буниной. О родственных связях Буниных и Семеновых специально писал И.А. Бунин, ознакомившийся с мемуарами знаменитого русского географа П.П. Семенова-Тян-Шанского. Он замечал, что там много сведений «о нашем, бунинском, роде, к которому Семеновы принадлежат по женской линии, и, в частности, об Анне Петровне Буниной»…

Ответ Державина характеризует не только личные качества человека, возглавлявшего в те годы советское славяноведение, но и атмосферу, царившую в научной и общественной жизни в целом: «Ваша трактовка, ваши комментарии, Ваше оформление этих материалов неудачны, и неудачны вовсе не потому, что в них нет марксизма (не в этом совсем дело, и никто от Вас не стал бы этого требовать!), а потому, что они насквозь пропитаны монархизмом, духом верноподданности царизму и его своре, что они написаны в верноподданническом стиле. То, что несчастная А.П. Бунина путалась со всякою царственной сволочью, в том числе и с адмиралом Шишковым, есть ее минус, ее печальная, может быть, и вынужденная житейская ошибка. Вы же с особым удовольствием трактуете этот элемент как положительный элемент в ее биографии и ее карьере, не проявляя в данном случае никакого критического чутья, которое обязательно для современного писателя и ученого. Тот же тон и стиль господствует у Вас и во второй статье, где, если мне не изменяет память, у Вас фигурирует даже «доблестный» (!) Семеновский, или какой-то другой полк! Ведь это ужас что такое! Как можно писать такие вещи? Разве Вы забыли, какую гнусную роль играли гвардейские полки в революции 1905 года, когда они с беспримерной зверской жестокостью расстреливали рабочих и крестьян за попытку их сбросить с себя иго царизма. <…> Вот в чем дело, глубокоуважаемый Константин Яковлевич! А Ваш материал превосходен, замечателен! Его надо как-то спасти и опубликовать, но в совершенно иной, прямо обратной Вашей обработке. <...> Простите меня за откровенность, вынужденную Вашими письмами, из которых я понял, что Вы совершенно не представляете себе, в чем дело…»

Грот действительно не мог понять степень политической конъюнктуры, захватившей гуманитарную науку, политиканства и страха, охватившего представителей этой науки. Он написал в ответ: «Позвольте же и мне столь откровенно ответить, что Ваше суровое суждение о «духе» моих работ не могло не удивить, не смутить и задеть меня очень больно, так как для меня непонятно, как эти именно статьи (они же не единственные в этой области моих историко-литературных этюдов) могут быть проникнуты таким, можно сказать, одиозным духом, иначе говоря, теми настроениями или чувствами, в которых я – по чистой совести – и в былые времена не был грешен, что могли бы удостоверить все близко меня знавшие, и в которых, разумеется, я абсолютно не могу же быть заподозрен в ныне переживаемую нами великую революционную эпоху. Решительно недоумеваю, в чем именно Вы могли усмотреть подобный «дух».

Отвергая обвинения в «монархизме», Грот пытался объяснить Державину свой подход к материалу в статье о Буниной: «…я не задавался целью критически изобразить политический и социальный характер ее эпохи, который достаточно известен и раскрыт историей. Объективно изображая благоприятное к ней отношение высших сфер, я только констатировал факты и недоумеваю, откуда Вы заключили, что я трактую этот элемент «с особенным удовольствием». Уж не знаю, что и сказать о таком упреке! Если бы Вы сказали, что недостаток моего очерка – отсутствие изображения эпохи с точки зрения политической и социально, я бы не стал спорить. Но, как я сказал, задача моя была более узкая: нравственный образ Буниной и ее творчество».

Грот также заступался и за П.Н. Семенова. По его словам, это была «свободолюбивая, просвещенная и гуманная личность на фоне политической незрелости общества, обскурантизма правительства и крепостнического быта». Очевидно, что ученого поразили рассуждения Державина о роли гвардейских полков в подавлении революции 1905 г., что служило доказательством политических просчетов Грота в статье о событиях первой половины 19 века. Ученый посчитал своим долгом лишь подчеркнуть, что «эпитет «доблестный» мог относиться, разумеется, только к исключительной храбрости Измайловского полка у Бородина в 1812 году».

Ответ Грота содержит много положений, которые почти дословно совпадают с его высказываниями из его записки. Он вновь полностью подтверждает свою политическую лояльность новой власти, но при этом не проявляет ни малейшей склонности подстраиваться под пожелания Державина. Последняя фраза о «марксистском методе» явно наполнена иронией. «В итоге сказанного, – писал Грот, – могу Вас уверить, что Вы напрасно усматриваете в моем несколько устаревшем стиле и слоге какой-то ужасный дух, совершенно несообразный и немыслимый у человека, относящегося всецело отрицательно к монархизму вообще и к нашему прошлому царизму, в частности, давно освободившемуся от некоторых старых предубеждений прошлого, глубоко убежденного в правде нашего социального строя и глубоко сочувствующего нынешнему великому социалистическому строительству новой жизни. Из Вашего письма я с огорчением вижу, что вы мало знаете мое credo и мою идеологию. Что я не сумел в мои годы овладеть новым марксистским методом разработки тем историко-литературных и биографических – в этом чистосердечно каюсь». На этом переписка Грота с Державиным прерывается.

Еще одно мероприятие в научной жизни произвело на Грота тягостное впечатление. Речь идет о выступлении в Институте славяноведения, возглавлявшемся Державиным, одного из учеников В.И. Ламанского В.Н. Кораблева с докладом, посвященным 100-летию со дня рождения виднейшего слависта. Ученик Ламанского Грот относился к нему с огромным почтением.

Доклад Кораблева назывался «Славяноведение на службе самодержавия (из деятельности академика В.И. Ламанского» и имел прямое отношение к деятельности самого Грота. «Наука в царской России, – заявлял Кораблев, – всегда служила интересам господствующих классов, являясь в их руках орудием классовой борьбы. Самые кадры русских ученых в течение всего 19 столетия пополнялись почти исключительно представителями верхушки господствующего класса, в котором сильны и живучи были инстинкты классового самосохранения: русские ученые независимо от того, какую отрасль науки они представляли, все свои знания, весь свой научный опыт приспособляли к политике русской либеральной буржуазии». Этот тезис Кораблева подтверждал очень простым приемом при помощи классового анализа социального происхождения профессоров, состоявших на кафедрах славяноведения восьми российских университетов в 1917 году. Далее докладчик указывал на политически вредное влияние Ламанского на русских славистов. Кораблев не говорит о собственно научных концепциях ученого. Он весьма вольно толкует прежде всего его политические и идеологические взгляды. Ламанский, безусловно, был человеком верноподданным, но при этом позволял себе достаточно резкую критику как внешней политики России, так в особенности ее внутренних порядков и никогда не страдал политическим панславизмом и тем более панрусизмом. Он ясно сформулировал свои политические принципы в славянском вопросе в письме к И.А. Аксакову: «Мы, русские, желая блага славянам, должны им желать того, что они сами себе желают». Грот во многом имел сходные с Ламанским воззрения, его политические взгляды можно отнести к либерально-консервативным, но ему отнюдь не были свойственны крайности многих эпигонов славянофильства с их идеями насаждения среди всех славян православия, русского языка и т.д.

Конец 1933 и начало 1934 года ознаменовались волной арестов среди ученых. Органы ОГПУ готовили «Дело славистов». Пострадали и люди, с которыми переписывался или которых упоминал в своих письмах Грот. Академик В.Н. Перетц оказался в ссылке, а В.Н. Кораблев, бывший важным «свидетелем» обвинений против него, сам попал в тюрьму. Их судьбу разделили еще несколько десятков ученых. Можно предположить, что для человека весьма преклонных лет обстановка морального угнетения и прямого террора в отношении деятелей науки была губительной. 29 сентября 1934 года К.Я. Грот умер.

Источник: Славянский альманах. 1997 – М. 1998. Робинсон М.А. К.Я. Грот – общественные взгляды и судьба в науке (начало 30-х гг.)