К проблеме соотношения бытия и сознания в русской философии
Цель автора статья вернуться к обсуждению проблем гносеологии в...
Годы жизни:
1855 — 1920
Краткая библиографическая справка
Лопатин Лев Михайлович (1855–1920) — философ. Родился в Москве 1 июня 1855. В 1875 поступил на историко-филологический факультет Московского университета. После окончания университета был оставлен при кафедре философии для подготовки к профессорскому званию. С 1885 – приват-доцент, а с 1892 – экстраординарный профессор университета. Защитил в 1886 магистерскую и в 1891 докторскую диссертации. С 1894 – соредактор журнала «Вопросы философии и психологии». С 1899 – председатель Московского психологического общества. Основной философский труд Лопатина – «Положительные задачи философии», в который вошли его магистерская («Область умозрительных вопросов») и докторская («Закон причинной связи как основа умозрительного знания действительности») диссертации. Среди наиболее серьезных работ Лопатина – «Вопрос о свободе воли» (1889), «Критика эмпирических начал нравственности» (1890), «Научное мировоззрение и философия» (1903), «Настоящее и будущее философии» (1910), «Спиритуализм как монистическая система философии» (1912). Умер Л. М. Лопатин в Москве 21 марта 1920.
Лопатин определял собственную систему как конкретный спиритуализм или персоналистическую метафизику. Он разделял вывод своего друга Вл. С. Соловьева о кризисном состоянии европейской философии второй половины XIX в. Лопатин видел причину в отказе современной философии от онтологизма и в превращении ее в «служанку» уже не богословия, а науки. Опыт отрицания метафизической традиции (прежде всего в позитивизме) оказался чреват утратой философским знанием подлинной самостоятельности и даже идентичности. Лопатин, по сути, ставил и решал задачу «возрождения» метафизики, но с учетом реальных «догматических» иллюзий прежних метафизических систем. Метафизическое знание в его трактовке существует в двух вариантах: ориентированном на рациональное обоснование неопытных истин (онтология разума) или основанном на вере в некоторые логически не доказанные принципы (онтология веры). Примером метафизики веры, по Лопатину, являются разнообразные материалистические системы. Материализм не выдерживает логической проверки, т.к. сама идея материи противоречива и при наиболее последовательном развитии лишает действительность реального качественного многообразия жизненных форм, превращая мир в «бездушный механизм».
Классическими типами онтологии разума Лопатин считал рационалистические системы Спинозы и Гегеля. Признавая философское значение европейского рационализма, он тем не менее полагал, что и на этом пути невозможно достичь действительного понимания отношения идеального и реального, абсолютного и индивидуального, поскольку рационализм «подменяет» реальные отношения и связи – логическими. Лопатин вводит понятие «творческого ума», который только и способен понять природу сущего, действуя совместно с разумом «рефлексивным». Истинно же сущим должен быть признан дух, и сделать это доказательно в состоянии лишь спиритуалистическая философия. Последняя опирается на самое реальное для человеческой личности, на ее «трансцендентную основу», которой является дух человека, его сознающее «я». Решительно отвергая солипсизм, Лопатин считал возможным перейти от принципа «духовности» отдельного человека к признанию реальности «чужой одушевленности» и далее к «трансцендентному предположению» о духовности мира в целом («дух и только он есть общая субстанция всякой реальности в любых формах»).
Универсальная духовность бытия, по убеждению Лопатина, позволяет признать реальность человеческой свободы, а вместе с ней возможность подлинно нравственных и подлинно творческих действий. Спиритуалистическая онтология не допускает перенесения механических закономерностей в область духовных явлений, а ведь именно они составляют суть бытия. Поэтому у человека нет оснований отрекаться от убеждения в свободном характере своего нравственного выбора и творческих усилий. По поводу вопроса о реальном единстве сознания Лопатин полемизировал с Вл. С. Соловьевым. Последний считал необоснованным картезианский тезис о непосредственной данности индивидуальному сознанию собственной духовной субстанциональности. Лопатин встал на защиту позиции Декарта, убежденный, что именно рефлексия индивидуального «я» становится основой для понимания смысла человеческого и мирового бытия.
Сербиненко В. В.
Гребешев И. В.
Личности и идеи в русской метафизике. Словарь-монография. М.: Руниверс, 2021.
Из воспоминаний Маргариты Кирилловны Морозовой (1873–1958), внесшей значительный вклад в религиозно-философское и культурное просвещение русского общества начала XX века, жены фабриканта, мецената и коллекционера М. А. Морозова.
В 1906 году я познакомилась и очень сблизилась с профессором Львом Михайловичем Лопатиным. Л. М. был философом-идеалистом, близким другом Владимира Соловьева и кн. С. Н. И Е. Н. Трубецких. Он читал лекции по философии в Московском университете, был также председателем Психологического общества при Московском университете и, таким образом, после смерти кн. С. Н. Трубецкого как бы главой и представителем философии в Москве. Он также являлся редактором журнала «Вопросы философии и психологии», издававшимся Психологическим обществом и бывшим единственным философским журналом в Москве в то время.
Я очень близко знала Л. М. и очень его любила. Его маленькая, худенькая фигурка всегда казалась какой-то беспомощной в висевшем на ней длинном черном сюртуке. Выделялась довольно крупная голова с сильно выпуклым открытым лбом, с длинными, закинутыми назад волосами и большой седой заросшей бородой. Особенно привлекали внимание его большие, умные, выразительные глаза, с косматыми, нависшими на них бровями. Глаза эти очень внимательно смотрели и часто загорались огнем и даже сверкали гневом при каком-нибудь горячем споре. Спорил он с азартом, особенно когда затрагивалась близкая ему тема на каком-нибудь философском собрании. Глаза его так же сверкали, когда он произносил какой-нибудь монолог из Шекспира или читал какое-нибудь любимое им стихотворение. Он был большим любителем Шекспира, особенно роли Яго, которая была его лучшей ролью, когда он играл в Шекспировском кружке. Шекспировский кружок объединял целую группу любителей театра Шекспира.
Глаза Л. М. Также загорались, когда он рассказывал свои «страшные рассказы» за чаем или ужином. Эти «страшные рассказы» все очень любили. Кроме самих рассказов привлекала всегда удивительная русская речь Л. М. и игра его выразительных глаз при передаче всех «ужасов». Ужасы всегда заключались в явлениях души умершего, причем душа являлась в самой будничной домашней обстановке, являлась она близким и родным и говорила крикливым, резким, пронзительным голосом. Образ жизни Л. М. был очень своеобразным и изо дня в день неизменным. Он жил в прелестном собственном особнячке в Гагаринском переулке, деревянном, оштукатуренном, с колоннами, одноэтажном, с небольшим мезонином, где было несколько низеньких комнаток, в которых и жил сам Л. М. Внизу комнаты были обставлены старинной мебелью красного дерева; там жили мать и сестра Л. М. Матери Л. М. я не застала, она скончалась раньше, но с сестрой и братьями Л. М. Я была знакома. В этих низеньких комнатках мезонина Л. М. жил с раннего детства, и в них он и умер в 1920 году.
Обстановка этих комнаток была самая неприхотливая. Я помню, что на одной стене на гвоздике висел готовый завязанный галстук и, покосившись, висел мой портрет. Кроме кровати Л. М., двух стульев и столика в комнатке ничего не было. Л. М. Ложился спать очень поздно и очень поздно вставал. Здоровье его было довольно слабым и сложение – хрупким. Он очень боялся простуды и потому кутался немилосердно. Когда зимой он входил в переднюю, то из-под высокой барашковой шапки были видны одни глаза, так он весь был обмотан длинным вязаным серым шарфом, который потом без конца разматывался. Я помню, как в самом разгаре лета в жару, в июле, Л. М. Приезжал к нам в Михайловское в больших зимних калошах. При Л. М. состоял лакей, который о нем заботился и ухаживал за ним. Кроме того, он был неизменный извозчик, которого нанимали помесячно. Он приезжал в известный час, ждал его всюду и отвозил домой. Вечером Л. М. ехал на заседание или в гости, а после этого в артистический кружок ужинать, что случалось довольно поздно. Л. М. всюду опаздывал, приезжал последним. Когда слышались в соседней комнате легкие шажки с чуть слышным мягким поскрипыванием, то все присутствующие неизменно радостно восклицали: «Это Лев Михайлович!»
Л. М. читал курс лекций по философии в Московском университете. Кроме этого, он преподавал в женской гимназии Арсеньевой и в мужской гимназии Поливанова в последних классах русскую литературу. Он низменно опаздывал на уроки на четверть часа, а иногда и больше. Всем ученикам и ученицам он ставил пятерки. Если случалось, что ученик или ученица не отвечали ни слова, то он сердился и угрожал поставить четверку или спросить на следующем уроке.
В своей деятельности в Психологическом обществе Л. М. любил привычную неизменность, которая не являла ничего неожиданного и, таким образом, не задавала ему трудных и новых задач. Он был окружен несколькими учениками и своей секретаршей Надеждой Петровной Карелиной, вдовой известного профессора Карелина, которые во всем ему помогали.
Когда однажды прошел слух, что Бергсон, знаменитый французский философ, очень интересуется русской философией и желал бы побывать в Москве, Лев Михайлович, зная, что он сам тогда должен принять Бергсона, дать ему возможность прочесть доклад в Психологическом обществе и обменяться с ним мыслями и что все это надо сделать на французском языке, категорически воспротивился этому и сумел отговориться, хотя знал французский язык. Дело в том, что это событие потребовало бы от него большого напряжения, усиленной работы, вообще большой затраты сил. Все окружающие очень досадовали на него за это. Вообще, благодаря такому патриархальному духу и характеру Л. М. он не оказывал достаточного влияния на молодежь того времени, несмотря на свой ум и свой философский талант. Но это не значит, что Л. М. был бесчувственным человеком. Наоборот, он был очень впечатлительным, горячо всегда реагировал не только на философские мысли, но на все жизненные явления, волновался ими, принимал к сердцу, горячился, возмущался. Он был очень вспыльчив, часто входил в азарт и мог также быть язвительным в случаях несогласия. Он очень любил общество, даже, пожалуй, не мог без него жить. Когда его зажигала какая-нибудь тема, особенно мысль о бессмертии души, глаза его сверкали, он входил в азарт и становился даже нетерпим в споре. Он бывал очень красноречив, говорил замечательно. Я помню, он читал большой доклад в Московском университете, в богословской аудитории, на собрании в память кн. С. Н. Трубецкого. Доклад этот произвел большое впечатление. Он его произнес с большим подъемом и вызвал целую овацию многочисленной аудитории.
В связи с тем, что очень многие, и я в том числе, досадовали на Л. М. за то, что он отклонил приезд в Москву французского философа Бергсона, у меня явилась мысль организовать у себя в доме частным образом философский кружок и тем дать возможность приезжающим из-за границы, окончившим там университет, прочесть доклад. Таким образом, все московские философы могли знакомиться с вновь прибывшими, и они, в свою очередь, находили место для своего выступления. Я помню Яковенко и Лифшица, приехавших из Сорбонны; было еще несколько человек, но их фамилий не помню. Для того чтобы прочесть доклад в Психологическом обществе, надо было быть уже официально признанным ученым.
Бури и невзгоды личной жизни не коснулись Л. М., он прошел как бы мимо них. Он не женился. Вся его духовная жизнь и деятельность сосредоточились в области отвлеченной философской мысли. Но это было возможно только, пока течение самой жизни шло изо дня в день, ничем не нарушаясь. Когда же после Февральской, а особенно Октябрьской революции, в 1919 и 1920 годах прежняя патриархальная жизнь разрушилась, все старое сломалось, а новое еще не создалось, бедный Л. М. не вынес полного расстройства своей жизни и скончался в марте 1920 года.
До своей болезни он часто приходил к нам в мертвый переулок, так как жил очень близко от нас в Гагаринском переулке. В марте он заболел воспалением в легком, и мне дали знать, что положение его серьезно и жизнь в опасности. Я пошла навестить его и проститься с ним, так как не надеялась на возможность жизни для него при таких трудных условиях. Я осторожно взошла по узенькой деревянной лесенке наверх в комнатку-спальню Л. М. Он лежал с закрытыми глазами и, услыхав мои шаги и увидев меня, вдруг с каким-то порывом привстал в постели и устремил на меня свои большие и выразительные глаза, стал беззвучно что-то говорить и опять вдруг упал на подушки, закрыл глаза и замолчал. На другой день он скончался.
Никогда не забуду, как мы собрались после его кончины в его особнячке вечером в полутемных комнатах, едва освещенных одной или двумя свечами. Его должны были положить в гроб. Но гроб невозможно было пронести по этой узенькой деревянной лесенке наверх в спальню Л. М., где он скончался. Тогда один человек без труда взял на руки его маленькое легкое тело, одетое в черный сюртук, и снес его вниз. У меня врезалось в память его откинутая назад голова, беспомощно висевшая маленькая, тонкая рука и свисавшие такие же тонкие и маленькие ноги в белых носках.
Наше наследие. 1991, № 6. Мои воспоминания.
Сочинения Л. М. Лопатина:
Опытное знание и философия // Русская мысль. 1881. Кн. 5, 9.
Вера и знание // Там же. 1883. Кн. 9.
Нравственное учение Шопенгауэра // Труды Московского Психологического общества. Вып. I. М., 1888.
Вопрос о свободе воли. М., 1889.
Критика эмпирических начал нравственности. Вопросы философии и психологии. Кн. 3, 1890.
История древней философии. М., 1901.
Психология, М., 1902.
Философские характеристики и речи, М., 1911.
Положительные задачи философии, 2-е издание, часть 1–2, М., 1911.
Лопатин определял собственную систему как конкретный спиритуализм или персоналистическую метафизику. Он разделял вывод своего друга Вл. С. Соловьева о кризисном состоянии европейской философии второй половины XIX в. Лопатин видел причину в отказе современной философии от онтологизма и в превращении ее в «служанку» уже не богословия, а науки. Опыт отрицания метафизической традиции (прежде всего в позитивизме) оказался чреват утратой философским знанием подлинной самостоятельности и даже идентичности. Лопатин, по сути, ставил и решал задачу «возрождения» метафизики, но с учетом реальных «догматических» иллюзий прежних метафизических систем. Метафизическое знание в его трактовке существует в двух вариантах: ориентированном на рациональное обоснование неопытных истин (онтология разума) или основанном на вере в некоторые логически не доказанные принципы (онтология веры). Примером метафизики веры, по Лопатину, являются разнообразные материалистические системы. Материализм не выдерживает логической проверки, т.к. сама идея материи противоречива и при наиболее последовательном развитии лишает действительность реального качественного многообразия жизненных форм, превращая мир в «бездушный механизм».
Классическими типами онтологии разума Лопатин считал рационалистические системы Спинозы и Гегеля. Признавая философское значение европейского рационализма, он тем не менее полагал, что и на этом пути невозможно достичь действительного понимания отношения идеального и реального, абсолютного и индивидуального, поскольку рационализм «подменяет» реальные отношения и связи – логическими. Лопатин вводит понятие «творческого ума», который только и способен понять природу сущего, действуя совместно с разумом «рефлексивным». Истинно же сущим должен быть признан дух, и сделать это доказательно в состоянии лишь спиритуалистическая философия. Последняя опирается на самое реальное для человеческой личности, на ее «трансцендентную основу», которой является дух человека, его сознающее «я». Решительно отвергая солипсизм, Лопатин считал возможным перейти от принципа «духовности» отдельного человека к признанию реальности «чужой одушевленности» и далее к «трансцендентному предположению» о духовности мира в целом («дух и только он есть общая субстанция всякой реальности в любых формах»).
Универсальная духовность бытия, по убеждению Лопатина, позволяет признать реальность человеческой свободы, а вместе с ней возможность подлинно нравственных и подлинно творческих действий. Спиритуалистическая онтология не допускает перенесения механических закономерностей в область духовных явлений, а ведь именно они составляют суть бытия. Поэтому у человека нет оснований отрекаться от убеждения в свободном характере своего нравственного выбора и творческих усилий. По поводу вопроса о реальном единстве сознания Лопатин полемизировал с Вл. С. Соловьевым. Последний считал необоснованным картезианский тезис о непосредственной данности индивидуальному сознанию собственной духовной субстанциональности. Лопатин встал на защиту позиции Декарта, убежденный, что именно рефлексия индивидуального «я» становится основой для понимания смысла человеческого и мирового бытия.
Сербиненко В. В.
Гребешев И. В.
Личности и идеи в русской метафизике. Словарь-монография. М.: Руниверс, 2021.
Из воспоминаний Маргариты Кирилловны Морозовой (1873–1958), внесшей значительный вклад в религиозно-философское и культурное просвещение русского общества начала XX века, жены фабриканта, мецената и коллекционера М. А. Морозова.
В 1906 году я познакомилась и очень сблизилась с профессором Львом Михайловичем Лопатиным. Л. М. был философом-идеалистом, близким другом Владимира Соловьева и кн. С. Н. И Е. Н. Трубецких. Он читал лекции по философии в Московском университете, был также председателем Психологического общества при Московском университете и, таким образом, после смерти кн. С. Н. Трубецкого как бы главой и представителем философии в Москве. Он также являлся редактором журнала «Вопросы философии и психологии», издававшимся Психологическим обществом и бывшим единственным философским журналом в Москве в то время.
Я очень близко знала Л. М. и очень его любила. Его маленькая, худенькая фигурка всегда казалась какой-то беспомощной в висевшем на ней длинном черном сюртуке. Выделялась довольно крупная голова с сильно выпуклым открытым лбом, с длинными, закинутыми назад волосами и большой седой заросшей бородой. Особенно привлекали внимание его большие, умные, выразительные глаза, с косматыми, нависшими на них бровями. Глаза эти очень внимательно смотрели и часто загорались огнем и даже сверкали гневом при каком-нибудь горячем споре. Спорил он с азартом, особенно когда затрагивалась близкая ему тема на каком-нибудь философском собрании. Глаза его так же сверкали, когда он произносил какой-нибудь монолог из Шекспира или читал какое-нибудь любимое им стихотворение. Он был большим любителем Шекспира, особенно роли Яго, которая была его лучшей ролью, когда он играл в Шекспировском кружке. Шекспировский кружок объединял целую группу любителей театра Шекспира.
Глаза Л. М. Также загорались, когда он рассказывал свои «страшные рассказы» за чаем или ужином. Эти «страшные рассказы» все очень любили. Кроме самих рассказов привлекала всегда удивительная русская речь Л. М. и игра его выразительных глаз при передаче всех «ужасов». Ужасы всегда заключались в явлениях души умершего, причем душа являлась в самой будничной домашней обстановке, являлась она близким и родным и говорила крикливым, резким, пронзительным голосом. Образ жизни Л. М. был очень своеобразным и изо дня в день неизменным. Он жил в прелестном собственном особнячке в Гагаринском переулке, деревянном, оштукатуренном, с колоннами, одноэтажном, с небольшим мезонином, где было несколько низеньких комнаток, в которых и жил сам Л. М. Внизу комнаты были обставлены старинной мебелью красного дерева; там жили мать и сестра Л. М. Матери Л. М. я не застала, она скончалась раньше, но с сестрой и братьями Л. М. Я была знакома. В этих низеньких комнатках мезонина Л. М. жил с раннего детства, и в них он и умер в 1920 году.
Обстановка этих комнаток была самая неприхотливая. Я помню, что на одной стене на гвоздике висел готовый завязанный галстук и, покосившись, висел мой портрет. Кроме кровати Л. М., двух стульев и столика в комнатке ничего не было. Л. М. Ложился спать очень поздно и очень поздно вставал. Здоровье его было довольно слабым и сложение – хрупким. Он очень боялся простуды и потому кутался немилосердно. Когда зимой он входил в переднюю, то из-под высокой барашковой шапки были видны одни глаза, так он весь был обмотан длинным вязаным серым шарфом, который потом без конца разматывался. Я помню, как в самом разгаре лета в жару, в июле, Л. М. Приезжал к нам в Михайловское в больших зимних калошах. При Л. М. состоял лакей, который о нем заботился и ухаживал за ним. Кроме того, он был неизменный извозчик, которого нанимали помесячно. Он приезжал в известный час, ждал его всюду и отвозил домой. Вечером Л. М. ехал на заседание или в гости, а после этого в артистический кружок ужинать, что случалось довольно поздно. Л. М. всюду опаздывал, приезжал последним. Когда слышались в соседней комнате легкие шажки с чуть слышным мягким поскрипыванием, то все присутствующие неизменно радостно восклицали: «Это Лев Михайлович!»
Л. М. читал курс лекций по философии в Московском университете. Кроме этого, он преподавал в женской гимназии Арсеньевой и в мужской гимназии Поливанова в последних классах русскую литературу. Он низменно опаздывал на уроки на четверть часа, а иногда и больше. Всем ученикам и ученицам он ставил пятерки. Если случалось, что ученик или ученица не отвечали ни слова, то он сердился и угрожал поставить четверку или спросить на следующем уроке.
В своей деятельности в Психологическом обществе Л. М. любил привычную неизменность, которая не являла ничего неожиданного и, таким образом, не задавала ему трудных и новых задач. Он был окружен несколькими учениками и своей секретаршей Надеждой Петровной Карелиной, вдовой известного профессора Карелина, которые во всем ему помогали.
Когда однажды прошел слух, что Бергсон, знаменитый французский философ, очень интересуется русской философией и желал бы побывать в Москве, Лев Михайлович, зная, что он сам тогда должен принять Бергсона, дать ему возможность прочесть доклад в Психологическом обществе и обменяться с ним мыслями и что все это надо сделать на французском языке, категорически воспротивился этому и сумел отговориться, хотя знал французский язык. Дело в том, что это событие потребовало бы от него большого напряжения, усиленной работы, вообще большой затраты сил. Все окружающие очень досадовали на него за это. Вообще, благодаря такому патриархальному духу и характеру Л. М. он не оказывал достаточного влияния на молодежь того времени, несмотря на свой ум и свой философский талант. Но это не значит, что Л. М. был бесчувственным человеком. Наоборот, он был очень впечатлительным, горячо всегда реагировал не только на философские мысли, но на все жизненные явления, волновался ими, принимал к сердцу, горячился, возмущался. Он был очень вспыльчив, часто входил в азарт и мог также быть язвительным в случаях несогласия. Он очень любил общество, даже, пожалуй, не мог без него жить. Когда его зажигала какая-нибудь тема, особенно мысль о бессмертии души, глаза его сверкали, он входил в азарт и становился даже нетерпим в споре. Он бывал очень красноречив, говорил замечательно. Я помню, он читал большой доклад в Московском университете, в богословской аудитории, на собрании в память кн. С. Н. Трубецкого. Доклад этот произвел большое впечатление. Он его произнес с большим подъемом и вызвал целую овацию многочисленной аудитории.
В связи с тем, что очень многие, и я в том числе, досадовали на Л. М. за то, что он отклонил приезд в Москву французского философа Бергсона, у меня явилась мысль организовать у себя в доме частным образом философский кружок и тем дать возможность приезжающим из-за границы, окончившим там университет, прочесть доклад. Таким образом, все московские философы могли знакомиться с вновь прибывшими, и они, в свою очередь, находили место для своего выступления. Я помню Яковенко и Лифшица, приехавших из Сорбонны; было еще несколько человек, но их фамилий не помню. Для того чтобы прочесть доклад в Психологическом обществе, надо было быть уже официально признанным ученым.
Бури и невзгоды личной жизни не коснулись Л. М., он прошел как бы мимо них. Он не женился. Вся его духовная жизнь и деятельность сосредоточились в области отвлеченной философской мысли. Но это было возможно только, пока течение самой жизни шло изо дня в день, ничем не нарушаясь. Когда же после Февральской, а особенно Октябрьской революции, в 1919 и 1920 годах прежняя патриархальная жизнь разрушилась, все старое сломалось, а новое еще не создалось, бедный Л. М. не вынес полного расстройства своей жизни и скончался в марте 1920 года.
До своей болезни он часто приходил к нам в мертвый переулок, так как жил очень близко от нас в Гагаринском переулке. В марте он заболел воспалением в легком, и мне дали знать, что положение его серьезно и жизнь в опасности. Я пошла навестить его и проститься с ним, так как не надеялась на возможность жизни для него при таких трудных условиях. Я осторожно взошла по узенькой деревянной лесенке наверх в комнатку-спальню Л. М. Он лежал с закрытыми глазами и, услыхав мои шаги и увидев меня, вдруг с каким-то порывом привстал в постели и устремил на меня свои большие и выразительные глаза, стал беззвучно что-то говорить и опять вдруг упал на подушки, закрыл глаза и замолчал. На другой день он скончался.
Никогда не забуду, как мы собрались после его кончины в его особнячке вечером в полутемных комнатах, едва освещенных одной или двумя свечами. Его должны были положить в гроб. Но гроб невозможно было пронести по этой узенькой деревянной лесенке наверх в спальню Л. М., где он скончался. Тогда один человек без труда взял на руки его маленькое легкое тело, одетое в черный сюртук, и снес его вниз. У меня врезалось в память его откинутая назад голова, беспомощно висевшая маленькая, тонкая рука и свисавшие такие же тонкие и маленькие ноги в белых носках.
Наше наследие. 1991, № 6. Мои воспоминания.
Сочинения Л. М. Лопатина:
Опытное знание и философия // Русская мысль. 1881. Кн. 5, 9.
Вера и знание // Там же. 1883. Кн. 9.
Нравственное учение Шопенгауэра // Труды Московского Психологического общества. Вып. I. М., 1888.
Вопрос о свободе воли. М., 1889.
Критика эмпирических начал нравственности. Вопросы философии и психологии. Кн. 3, 1890.
История древней философии. М., 1901.
Психология, М., 1902.
Философские характеристики и речи, М., 1911.
Положительные задачи философии, 2-е издание, часть 1–2, М., 1911.
