На новой волне отчаянной клерикализации с каждым годом слышится всё больше разговоров о негативном состоянии российского (да и не только) общества, всё чаще звучит слово «деградация», всё повсеместнее говорят о возрастающей «бездуховности» людей, и в особенности – как повелось – о бездуховности молодёжи. Нарастая уже давно, наиболее широко эта риторика появилась в дискурсе медиа-пространств приблизительно с начала декабря 2011 года – когда начались первые гражданские протесты в большинстве городов России, и всех протестующих стремительно причислили к категории косных и «убогих» (к примеру, так поёт об обществе в своём последнем шлягере певица Алла Пугачёва). В этой связи представляется небезынтересным рассмотреть предпосылки и последствия, а также вариации этой риторики в рамках её генезиса.

Потребительский ажиотаж и развлекательный бум.

В самом деле, потребление в последние два десятилетия приобрело нарочито смелые, а зачастую и вовсе экзальтированные формы. Наряду с колоссальным многообразием относительно безобидного ассортимента сомнительной необходимости продуктов - в моду вошло и то, что раньше порицалось как «порочное» и «безнравственное»; рынок предлагает всё больше шокирующих (или уже нет?) откровенностей на любой вкус. Школьники в восторге от доступности некогда запретных плодов, студенты со знанием дела совершенствуют свою искушённость в подобных вопросах. Взрослые лениво и преисполнившись чувством привычности – вкушают от всех этих почти-уже-не-новшеств. Эротикой и даже порнографией сегодня никого уже не удивишь. Экстравагантными и вызывающими нарядами – тоже. Поведением – и даже таким, какое прежде именовалось тунеядством или распущенностью – тем более. Общество приняло новые нормы – как эстетические и этические. И произошло это вместе с поднятием пресловутого железного занавеса, когда вожделенный ветер перемен наконец-то подул в запылившиеся за время режима окна закомплексованной экс-Совдепии. «Вкус свободы» - так это называлось вначале. Свободы быть вызывающим и аморальным, свободы не тяготиться унылой нравственностью отцов и дедов, но «быть собой» - не этот ли слоган взяли на вооружение все мыслимые и немыслимые компании, претендующие на успешный бизнес и добившиеся цели?

За минувшие 20 лет успело вырасти новое поколение, не знающее «унылой нравственности отцов и дедов», но прекрасно чувствующее себя в климате новых форм и представлений, широко предлагаемых рынком. И это поколение имеет перед собой не менее чёткое представление того, как жить, чем поколение, воспитанное советской идеологией. Право покупать и продавать, право извлекать выгоду, право «быть стервой» или право «быть мачо», право во что бы то ни стало красиво жить, право «не напрягаться», право на радикальный индивидуализм, и так далее - вес этот набор ясно осознаётся большей частью современных людей – как заставших излёт Советской Империи, так и родившихся уже в эпоху Pepsi. И при этом, первыми оно осознаётся как неприкосновенный потому, что они жаждут восстановить справедливость и «наверстать» упущенную «свободу выбора» за бесцельно прожитые пионерские и комсомольские годы, а вторыми – потому что кроме этого набора они ничего не знают, и потому видят в нём своего рода имманентность мироустройству.

Таким образом, неприкосновенность рассмотренного набора и вправду начинает рассматриваться людьми как нечто онтологическое, и уже хотя бы поэтому – поддерживаться ими и через это становится неизбежной.

Следствием этого становится, во-первых, растущий ассортимент развлечений (будь то развлекательные телешоу или увеселительные заведения и мероприятия), а во-вторых, привычка воспринимать такой способ бытия как должное, как норму, а значит – развитие в себе каждым членом общества вкуса и навыков во взаимодействии с такого рода реальностью – простой, понятной, местами недружелюбной, но в основном всё же гедонистической реальностью.

«Нонконформисты».

Неудивительно, что по мере расцвета многообразных форм такой реальности стали появляться и те, кто справедливо видел в этом несамодостаточность и одномерность, недалёкость и в целом - сомнительность. И здесь возникла настоящая дилемма. Либо противопоставить царящему вокруг безобразию то, что ему предшествовало, т.е. нравственность уклада общества при Советском Союзе (но на это пошли лишь немногие – да и их вскоре списали со счетов современности). Либо противопоставить воцарившемуся хаосу какие-нибудь альтернативные ему противоположности.

И здесь как нельзя кстати пришёлся ветхий лозунг из прабабушкиного сундука «православие – самодержавие - народность». В самом деле: вокруг – тупик, советский Союз – это плохо, потому что репрессивно, и значит, надо искать дальше – в дорепрессивных временах. И действительно, до неприемлемой по известным причинам советской нравственности существовало ведь ещё что-то, и, вдобавок, как раз то, что было уничтожено плохими Советами. Одно к одному. И особенно – ореол жертвенности вокруг дореволюционной нравственности. В сущности, радикальный консерватизм оказался именно тем третьим, что и требовалось для общества, уставшего от во всём виноватых Советов и открывшего глаза избранных своих на творящееся вокруг бесчинство. Принявшая такую позицию часть общества разделилась, в свою очередь, на два крыла: на радикальных и умеренных «нонконформистов» - каковыми и те, и другие себя, безусловно, считали (и продолжают считать).

В самом деле, как это проницательно и хорошо – осознать преходящесть материального, противопоставить ему что-то другое, немеркантильное, неразвлекательное, непохожее на развесёлую молодёжь в клубе, и, конечно, – нравственное. Только вот что бы это могло быть?

Очевидно, здесь требовалось что-то такое, что позволило бы выйти за рамки преобладающих в обществе алгоритмов мышления и самопонимания. Но где же искать это нечто, способное служить альтернативой затягивающему болоту одномерного мира потребления (доступного, кстати, тоже не всем)? Готовый ответ как нельзя скорее отыскался у учения, гораздо полнее и лучше советской идеологии объясняющего, «как правильно». И притом – как правильно не только жить на этом свете, но и как правильно подготовиться к другому – якобы подлинному. Этим учением оказалось православное христианство. А концептуально точнее – просто православие.

И те, кто хотел найти Иное, нашли его. В самом деле, православие говорит и про нематериальное (что возвышает человека над господствующей верой в материальное и над верующей в него алчной и распущенной толпой); оно и утешение даёт, и ценности правильные – какие были до неправильных Советов (и хотя бы уже только этим правильные). И всё в нём просто, понятно и непохоже на массовую культуру за окошком. И что особенно важно – истина его обретается сердцем, а не умом, а значит слишком уж думать не придётся. В самом деле, от умствований проку нет. К тому же, разум дискредитировал себя, будучи культом в Советском Союзе - уже одним только родством с последним. Да и кроме того, разум требует чрезмерных усилий.

В общем, православие оказалось оптимальным учением, позволяющим и не слишком напрягаться, и на шаг обогнать остальных, заблудших в потребительстве граждан, и, самое главное – почувствовать своё обретённое через воцерковление отличие от них. Воистину, ничто так не правит миром, как чувство идентичности.

Так, два возникших в пику бездуховности капиталистической свободы крыла уже в нулевых стали крепнуть не по дням, а по часам. Первое крыло – ряды официальной церкви и истовых прихожан, соблюдающих все мыслимые и немыслимые обряды. Второе – ряды граждан, не стремящихся полностью отказаться от порочного мира Содома и Гоморры и его прелестей (в виде развлечений и приятных вещей), но всё же осознающих, сколь тотальна духовность православной веры, и сколь бездуховны все не ведающие этого.

В тридцатые годы Н.А. Бердяев в своём эссе «О фанатизме, ортодоксии и истине» чрезвычайно проницательно иронизировал над кажущейся необходимостью выбора из двух начал – как если бы не было огромного множества всех остальных. Однако по истечении ста лет его критика, похоже, по-прежнему остаётся уместной: выбранная в противовес бездуховности массовой культуры и нравственности злого Советского Союза, духовность православия была обнаружена методом от противного. С тем, однако, чтобы своим самопозиционированием не оставить впоследствии никаких шансов всем другим формам того, что именуется пресловутым и истерзанным словом «духовность». С тем, чтобы выбравшие её из трёх единственно известных им (но не единственных возможных) вариантов духовности – смогли мысленно пребывать в альтернативном измерении – измерении света, добра, истинного знания и – что, пожалуй, самое главное, в чувстве собственной глубины состоятельности от причастности всему этому. И быть не простыми, а духовными людьми.

Очень скоро после начала этого процесса церковь заявит монополию на духовность и провозгласит себя единственным источником последней – единственной альтернативой развлекательному и бессодержательному образу жизни и миропонимания. На деле же – лишь создавая ещё одно измерение потребления, подчинения, пассивности, косности и репрессивности. Но - с волшебным индексом «духовный».

Новая правда, новая вера.

Из сокровенно диссидентской и интроспективной веры - каковой христианское учение до странности творчески и по-особому сохранялось некоторыми людьми в годы советского антиклерикализма, с нулевых оно окончательно и бесповоротно превращается в мощную государственную силу, противопоставляющую себя вначале якобы просто светской Мамоне, а в 10-х – уже и преобладающему большинству форм рациональности. Начинается самая сильная волна клерикализации со времён XIX века – волна, санкционировано уполномоченная противостоять наукам, искусству[1], литературе, образованию[2], гражданским свободам, гендерному равенству[3], - иными словами, ультраправая волна, так мало похожая на глубоко личное и интимное понимание христианства, к примеру, Н. Бердяевым или А.Тарковским.

Количество верующих неуклонно растёт. Однако при том, что мышление провозглашается излишним для верующего, большинство православных толкуют православное вероучение в соответствии со своим сердечным переживанием в нём того, что они от кого-то где-то услышали или даже где-то прочитали – может быть, даже в некоторых фрагментах Евангелия. Либо в соответствии с воскресшей настольной книгой Домостроя, столь многообразно и авторски на все лады проповедуемой на службах в христианских храмах и в клерикальных телепередачах. (Очевидно, что во втором случае речь идёт о непосредственной и чёткой инструкции: что, как и когда делать и чего не делать).

Вступая на порог псевдоальтернативной реальности православной религии, человек полагает, что вступает в мир, альтернативный массовому миру поп-культуры и поверхностного существования в суете дней. Так, должно быть, в самом деле, кажется тому, кто не успевает в свободное от работы и домашних забот время размышлять и читать, анализировать и вникать. На первый взгляд, это действительно очень правдоподобно.

В действительности же он просто вступает в готовый мир, точно также не требующий от него живого и конструктивного участия, как и тот, от которого он стремится уйти. От него требуется только воспринимать, запоминать и воспроизводить. Этот мир также закончен до него и не нуждается в его самости, он также герметичен и, более того, он требует от всякого входящего оставить свою самость и преисполниться именно этой герметичностью для всего остального и для всех остальных. Истинное в обмен на самобытное. Жизнь после смерти в обмен на собственную самость. Как в театральном гардеробе. Самобытное приравнивается к гордыне. Частное поглощается общим – в гораздо большей степени, чем в советское время, гораздо глубже и окончательнее.

В дискурсе новых левых можно встретить мысль о том, что слабость Советского Союза была отнюдь не в том, что он боролся с религией, но как раз в том, что он был слишком на неё похож: по структуре, по законченности и герметичности значений, по непластичности, по строгости клише и норм. И теперь на место якобы прозрачной интимной духовности в полной мере становится аппарат.

«Ностальгическое воображение невинно, но оно теряет свою невинность, когда ложится в основу политической программы», - пишет Ж.Батай. В самом деле, обретая всё большую политическую легитимность, институт религии берёт на себя часть этатистских полномочий – в отношении личности, общества и экономики – до тех пор, пока вовсе не становится альтернативным конформизмом, мейнстримом и поп-культурой. В этой поп-культуре есть своё потребление, своя торговля, свои развлечения, свои украшения и драгоценные вещи, свои авторитеты, свои СМИ, своя среда – всё «духовное» и своё, не-массовое. Правда всё это точно так же не требует участия и вмешательства ни одного из верующих (как личности), а преподнесено в готовом виде и не подразумевает ни творчества, ни работы личности над собой (не в смысле приведения себя в соответствие образцам и требованиям).

Фактически структура массового общества с доминантой капитализма и этатизма в этом альтернативном – квазидуховном измерении - сохраняется, но каждый её элемент заменён на аналогичный - с другим лишь индексом. Так, сохраняется механизм иерархии и превосходства одних над другими – вследствие чего есть нищие и очень богатые, побиваемые и побивающие, жертвы и каратели, главные и подчинённые, те, кто ест и те, кого едят. Также сохраняется механизм рыночной экономики, конкуренции и неравного распределения благ – вследствие чего можно наблюдать роскошный шик церковных убранств, с одной стороны, и паперть и просящих подаяния священников в подземке – с другой. Сохраняется и коммерческий мир шоу-бизнеса во всех своих нюансах: к примеру, теперь в область компетенции православия причудливым и тотально иррациональным образом (даже с точки зрения самой концепции православия) попал ещё и футбол – после освещения в Украине иконы Божьей Матери с младенцем Христом, благословляющим футбольное поле. Что и говорить о сохранении потребительства и вещизма, свойственных обществу с ложными потребностями, что проявляется, к примеру, в покупке приносящих моральное удовлетворение многочисленных православных аксессуаров для дома, дачи, одежды, машины и так далее.

И в этом случае мы уже имеем дело с очередной попыткой соответствовать неким заданным пасторальным образцам – эстетически, этически и онтологически. Всё в точности как и в обществе «заблудших», в массовом обществе: никто из идущих по этим маякам не проживёт свою собственную жизнь и уже хотя бы поэтому – не совершит ни одного по-настоящему духовного подвига. «Покорность делает меня частью той силы, которую я почитаю, а потому я чувствую себя сильным. Я не могу совершить ошибку, потому что власть решает за меня; я не могу оказаться одиноким, потому что она за мной присматривает; я не могу согрешить, потому что она мне этого не позволит, а даже если и согрешу, то наказание окажется лишь способом возвращения к всемогущей силе»[4], - пишет Э.Фромм.

Так, вместо пространства, свободного от конформистского бессмысленного существования и что-то ему противопоставляющего - человек попадает в пространство аппарата – с чёткой структурой потребления, мышления, правопорядка, а главное – с чётким и всё расширяющимся пантеоном врагов.

Тему врага в подобной авторитарной парадигме метко описывает всё тот же Бердяев: Для них «Существует только враг. Силы враждебные унифицируются, представляются единым врагом. Это совершенно подобно тому, как если бы человек производил деление не на я и множество других я, а на я и не-я, причем не-я представлял себе единым существом. Это страшное упрощение облегчает борьбу. <…> Ортодоксия есть умственная организация коллектива и означает экстерриоризацию сознания и совести. Ортодоксия утверждает себя в противоположности ереси. Еретик есть человек, мыслящий не в согласии с умственной организацией коллектива. Люди, почитающие себя ортодоксальными по преимуществу и обличающие еретиков, т.е. инакомыслящих, любят говорить, что они защищают истину и истину ставят выше свободы. Это есть самое большое заблуждение и самообольщение ортодоксов. <…> Очень приятно и лестно почитать себя единственным знающим, что такое истинное Православие»[5]. Так Бердяев обнажает причины пленительности альтернативного масс-культуре аппарата «духовности».

Между тем, на сегодняшний день в список врагов церкви попали практически все, и даже многие церковники и верующие. Впрочем, это вполне согласуется с концепцией беспрецедентной грешности всех людей. В особенности учитывая то, что карать их теперь можно уже здесь, вполне себе земным судом и новой статьёй – за оскорбление чувств верующих. Очевидно, за такое оскорбление единственно верного, с их точки зрения, небесного суда им отчего-то уже недостаточно.

Прямо, направо или налево?

На распутье раннего постсоветского мира общество стояло перед выбором своего дальнейшего пути: куда теперь идти, когда старшего брата больше нет, и двери в доме открыты? Для этого периода, как мы все помним, были характерны примерно равномерные колебания между вдруг разрешённой и ещё нонконформистской религией, бизнесом, эзотерикой, западничеством, славянофильством, экспериментальным искусством и литературой, нарождающимся гламуром и причудливым футуризмом.

Однако со временем путь был окончательно предопределён политически. Государственное равнение на имперскость с начала нулевых не могло не проявиться в нарративах идеологической риторики. Православие, самодержавие и народность пустили свои метастазы не только в дискурсе СМИ и кинематографа, но и в каждом доме. Безотчётное, но повсеместное, сопоставимое по масштабам разве что с восхищением гламурной эстетикой - умиление этим триединством стало симптомом времени, потерявшегося в поисках собственной эстетики и идентичности. Пасторальные картинки библейского благообразия и благочестия как они понимались до XX века - вновь входят в моду. Именно теперь, когда так мало времени на то, чтобы «изобретать велосипед», когда так мало времени, чтобы самому что-то читать, искать и думать. В самом деле, почему бы не взять и не умилиться уже готовым – проверенным веками? Почему бы не принять это за аксиому духовности? В самом деле, почему?

И именно здесь мы лицом к лицу сталкиваемся с фундаментальной проблемой траектории движения российского общества с момента падения железного занавеса. Переняв у Запада его воздух потребительской и развлекательной свободы, мы ужаснулись ей, не имея привычки к подобному. В глубине своего подсознания, в умах тех, кто в итоге не принял (или не до конца принял) развесёлую Мамону, не знающую сакрального, мы обратно отшатнулись к нему – мы к нему привыкли. В сущности, у российского общества вовсе не было опыта жизни без сакрального: как до СССР, так и во время. Но могло ли быть иначе?

Несомненно, могло. Однако вместо того, чтобы вместе с воздухом свободы унаследовать от Запада его понимание мира без сакрального, его критическую традицию, достижения его антропологии и теории познания, достижения его психоаналитического понимания человека – мы отшатнулись от всего этого назад – в знакомое, родное, простое и понятное; в материнские юбки уютного иррационального мира, где всё происходит само собой, а ты просто пребываешь и смотришь, и дивишься, и слушаешься. И знаешь Истину. В сущности, в этом жесте мы отринули всё, что действительно следовало бы узнать у «фривольных» Штатов и Европы: постструктурализм, экзистенциализм, Франкфурскую школу, поздний психоанализ, культуру гендерных исследований, либертарные концепции социальной организации, опыт настоящей политики, многообразный арт-хаус и многое другое. Быть может, мы отринули свою единственную возможность сделать по-настоящему новый и конструктивный шаг, потому что путь вправо и прямо (тоталитарный императив «ни шагу назад!») мы уже прошли и потерпели поражение. Однако в страхе неприятного напряжения ума и неизвестности мы снова выбираем традиционализм, граничащий с православным фундаментализмом. Мы снова ставим сакральное выше человека, и в этом смысле имперскому институту церкви уже даже не надо сильно стараться, чтобы убедить занятых на работе и по дому людей в истинности своей монополии на духовность: зная от Западного мира только Пепси, Майкла Джексона, Фольксваген и Нестле, они с радостью примут то, что духовность, которой так приятно разнообразить свой поистине одномерный быт – тождественна радикальной клерикальности во всём её догматизме. И им действительно неоткуда будет узнать о том, что никакой связи между выполнением нормативов догматического порядка и степенью конструктивности и счастья человека – никогда не было, нет и в принципе быть не может.