1933 год. 6 августа

Есть два взгляда на значение языка

Е.В. Спекторский.
Судьба русского языка

Есть два взгляда на значение языка. Один – механический. Для него язык – это не более как алгебра понятий, их ходячая монета. Ценность языка не этическая, а техническая, подобно телеграфу, телефону и радио. Другой взгляд – органический. Язык – это проявление души народа, его национальная святыня, его, как выразился Вильгельм Гумбольдт, настоящая родина. Слово «язык» недаром считается синонимом народа: как объяснял Юнгманн, сколько языков, столько и народов.
Если принять вторую точку зрения, то судьба всякого народа связана с судьбою его языка. Это понял не один только Тургенев. Это понимают все те, для которых родной народ – это не просто арифметическая сумма индивидов, Т. е., буквально, неделимых, а органическое целое, причастное живой жизни со всеми ее радостями, но также и недугами. Это в особенности понимают те, которые с тревогою замечают, что после войны их родной язык впал в вульгарность и варварство и стал проявлять признаки упадка.
Такую тревогу испытывают, например, французы. В 1919 году Мейе (Meillet) обратил внимание на то, что для современной демократии уже становится непосильным «традиционный, литературный, аристократический» французский язык, которым действительно могут владеть только люди с очень высокой культурой. Спустя четыре года был поставлен вопрос, не стал ли уже мертвым французский язык (А Тherive, Le Frащаis, Langue morte?). Вопрос преждевременный. Французский язык, конечно, еще жив. Но он действительно болен. И согласно диагнозу известного датского языковеда Ниропа, его болезнь тяжела.
Если таково сейчас положение родного языка у свободных народов, то что же сказать о языке русского народа? Он не только вместе с другими европейскими языками подвергся вульгаризации и варваризации. Он еще испытал насилие со стороны двух революций. В отличие от французской революции февральская революция несла русскому языку денационализацию. В революционной Франции проблемой языка занялись «патриоты» С аббатом Грегуаром во главе. Они поставили себе национальную задачу – создать и в языковом отношении единую и неделимую Францию, ибо, как объяснял мозельский префект Воблан (Vaublanc), «бесспорно, что язык создает родину».
И им удалось сохранить чистоту французского литературного языка, а также преодолеть, отчасти даже вытеснить местные наречия, поддерживавшие старорежимное разноязычие.
Февральская революция действовала в прямо противоположном направлении. Она засорила сознание и язык русского народа множеством иностранных слов, заимствованных у западного, преимущественно немецкого, революционного жаргона. Она поощрила местные наречия в ущерб общерусскому языку. И она грубо вмешал ась в деликатный филологический вопрос о преобразовании правописания. Осторожному и всестороннему обсуждению русскими академиками возможного упрощения русского правописания был положен конец двумя некомпетентными, но самоуверенными революционными деятелями, Фальборком и Чарнолуским. Под их давлением бывший профессор политической экономии, ставший министром народного просвещения, Мануйлов отменил прежние понятия о грамотности и заменил их такой манерой писать, которая получила ироническое наименование мануилицы. Он не доказывал. Он приказывал. Но он хоть не прибегал к террору. И посему, например, «Русские ведомости», в которых он усердно сотрудничал, не приняли мануилицы и остались при старом правописании.
Октябрьская революция пошла гораздо дальше февральской в деле сознательного подрыва русского языка. Денационализация была дополнена интернационализацией. Живой словарь даже вытеснен чудовищными сокращениями и прочими, как выражается Ломоносов, «дикими нелепостями слова». Полуобязательная мануилица была превращена в принудительное и подкрепленное террором «советское правописание».
Благодаря насильственному вторжению в естественное развитие русского языка этому, как уверял Тургенев, «великому, могучему, правдивому и свободному» языку стала угрожать серьезная опасность превращения в язык малый, немощный, лживый и рабский. Советское правописание сообщило ему характер провинциального великорусского наречия. Чего стоило хотя бы упразднение буквы Ъ. Эта буква, в сущности, произносится иначе, чем буква с, особенно в Малороссии. Этим объясняется прием, оказанный советскому Правописанию украинскими самостийниками. Сначала оно их возмутило, ибо они острее, чем великороссы, почувствовали его безграмотность. Но затем они его приветствовали как лишний повод для углубления различия между языком кацапов и украинской мовою. Перестав быть великим благодаря советскому правописанию, русский язык стал беден и двусмыслен. Что значит, например, «все на фронт» – всё или всъ? Что значит «осел» – осёл или осъл? Наконец, свободное пользование лексическим богатством нашего языка было отменено. Запрещено было употреблять слова, относящиеся к Богу, нравственности, родине, чести. И был принудительно навязан чужеродный лексикон атеизма, материализма и марксизма.
Все это дает повод для огромной тревоги. Тургенев верил в народ, язык которого был и велик, и могуч, и правдив, и свободен. Но есть ли основание верить в народ, языку которого угрожает опасность потери всех этих свойств?

Русский голос. 1933. 6 августа.