Бигаев Н. А. Последние наместники Кавказа (в свете личных воспоминаний) (1902—1917)

402

VI

От автора

Мне поставлена задача — дать характеристику той части жизнедеятельности последних наместников Кавказа графа Воронцова-Дашкова¹ и Великого Князя Николая Николаевича² и отчасти их непосредственного предшественника главноначальствующего князя Голицына³, которая остается покрытой полной неизвестностью для печати и широких слоев общества.

Взявшись за разрешение этой весьма щекотливой и трудной, в условиях эмиграции задачи, автор считает необходимым предупредить, что все, что будет сказано в настоящей работе, — есть результат личных наблюдений и воспоминаний автора, имевшего, по характеру своей службы*, случай почти ежедневно видеть указанных выше начальников Края в разнообразной обстановке их жизни и деятельности.

Автору приходится пользоваться исключительно услугами архива своей памяти. Поэтому, ручаясь за достоверность излагаемого, он, однако, не ручается за точность дат.

На периоде до возрождения на Кавказе наместничества в 1905 г. я, в силу характера задания, остановлюсь лишь слегка, обратив все свое внимание на эпоху двух русских революций и великой войны (1905—1917 гг.).

403

К сожалению, я многое вынужден выпустить из моей настоящей повести по причинам вне моей воли лежащим. Должен опустить и некоторые красочные моменты из Кавказской действительности, представляющие известный интерес, в виду того, что я не могу вспомнить фамилий некоторых действующих лиц героев, виновников этих моментов.

Прага 1928 г.

I. Главноначальствующий на Кавказе и Командующий войсками
Кавказского военного округа ген<ерал>-адъют<ант> Князь Голицын

Мой приезд в Тифлис во второй половине августа месяца 1902 года ознаменовался известным покушением на жизнь Главноначальствующего на Кавказе кн. Голицына.

Насколько я помню, некоторые характерные черты этого покушения остались совершенно неизвестными. О них никто не писал и писать не мог. Поэтому я попытаюсь в общих чертах их восстановить.

Князь Голицын с женою возвращался с обычной прогулки из ботанического сада. На Коджорском шоссе, близ Тифлиса, экипаж Главноначальствующего был остановлен тремя “просителями” с протянутым прошением в руках. Просители, в скромных крестьянских одеждах, не внушали подозрения. Голицын взял прошение. Тем временем один из нападавших стал перед лошадьми, а двое других заскочили с двух сторон экипажа. Ординарец-казак, сидевший на козлах, и кучер сообразили недоброе. Первый соскочил с козел, но упал, а второй дал кнута. В этот промежуток времени два ставших у подножек экипажа злоумышленника стали наносить острыми кинжалами раны в голову князя. Голицын и его жена не растерялись. Они палкой и зонтиком ловко отбивали удары. Прежде, чем казак успел оправиться, а кучер дать полный ход, нападавшие успели, однако, нанести тяжелую рану своей жертве в голову.

Нападавшие бросились бежать, а князь, обливаясь кровью, прискакал во дворец.

Через час злоумышленники были захвачены стражниками и казаками конвоя, выскочившими по тревоге, имея в ружейных чехлах палки вместо ружей. Это странное обстоятельство в жизни войсковой части, когда палка для видимости должна была изображать винтовку, имеет свое объяснение в следующем: около того времени по Кавказскому военному округу последовал приказ, в силу которого ротные, сотенные и эскадронные командиры и пр., у которых пропадала винтовка, отрешались от должностей.

Командир Конвоя подполковник Драгомиров⁴, старший сын знаменитого генерала⁵, для своего душевного спокойствия хранил ружья под замком у себя. Когда дали знать в Конвой — спешить на помощь, казакам ничего не оставалось, как скакать без ружей, а некоторые с палками в чехлах.

Стражники подоспели раньше и, захватив злоумышленников живыми, убили их, несмотря на то, что один из них умолял дать ему возможность попрощаться с матерью-старухой.

Они оказались армянами революционной партии “Дашнакцутюн⁶”, действовавшими по постановлению этой партии. Молва упорно говорила, что в их задачу входило снять голову с кн. Голицына и водрузить ее на Эриванской площади.

404

Убитые армяне были туго затянуты длинными полотенцами, чтобы “легче было бежать”, — как мне объяснили. После постигшей дашнакцутюн неудачи в открытом “бою” армяне, как гласила молва, хотели взорвать Тифлисский дворец и таким путем покончить с кн. Голицыным.

Инженерному ведомству пришлось устроить кругом дворца подземные ходы и постоянно их наблюдать, чтобы предупредить подвод под дворец мин.

Покушение на жизнь Голицына было вызвано, как известно, “близорукой политикой последнего на Кавказе вообще и в отношении армянского народа в частности и в особенности”.

Однако такая общая трактовка вопроса, без объяснений причин, мне кажется не совсем правильной. А между тем широкие слои русского общества именно питаются этой общей, уму и сердцу ничего не говорящей, постановкой политики Голицына в плоскость подчеркнуто недоброжелательного отношения и личных антипатий к армянскому народу, как к таковому.

Я не буду входить в гущу этого интересного и до сих пор честно и правдиво не освещенного вопроса, скажу только, что кн. Голицын виноват постольку, поскольку вообще виновата политика России в отношении Кавказа и многочисленных народов, его населяющих. И только.

Голицын, так же как его предшественники, вносил мир и согласие между основными тремя народностями Закавказья, постоянно враждовавшими между собою. Армяно-татарские “резни” известны миру. Еще до наложения рук на церковное и школьное имущество и доход Армении в 1897 и 1902 гг. казачьи части по распоряжению кн. Голицына несли охранительную (летние жилища — пастбища Эйлат) службу, чтобы не допускать армяно-татарских столкновений и т. д. Словом, Кавказское начальство всегда стремилось охранять мирный труд кавказского населения, способствовать поднятию его благосостояния.

В девяностых годах мы замечаем громадный рост культурно-экономической производительности края. На почве этого благосостояния и в связи с общим революционным движением внутри России в русской Армении зарождается острое националистическое чувство, вылившееся в определенную программу-минимум: — добиться для Армении республиканского строя в Российской федерации, — как этапа к возрождению Великой Армении.

Осуществление этой задачи взяла на себя партия сепаратистов армян “дашнакцутюн”, комплектовавшаяся из революционной интеллигенции.

Острие национальной борьбы дашнаков сначала было направлено против Турции, где эта борьба текла в русле освобождения армян от власти турок. Когда же дашнаки свою революционную деятельность перенесли в пределы русской Армении, и в партийную их казну потекли широкой рекой средства из церковных, школьных и др. источников, кн. Голицын распорядился в грубой, свойственной его натуре форме конфисковать эти источники.

Армянский народ поднял шум на весь мир. Наша радикальная печать в свою очередь старалась сгустить краски. В итоге — родилась печать “реакционной, антигосударственной и т. д. политики Голицына на Кавказе”.

Во второй половине 1904 года (в начале июля) кн. Голицын уехал в Россию и больше не возвращался. А в начале* 1905 года на Кавказе было восстановлено

405

Наместничество. Первым Наместником был назначен граф Воронцов-Дашков, прибывший в Тифлис и вступивший в управление Наместничеством 5 мая того же года.

Прежде чем обратиться к жизнедеятельности графа Воронцова-Дашкова, необходимо сказать несколько слов о кн. Голицыне для его личной характеристики.

Начну с поступления моего младшим офицером в Конвой, тогда именовавшегося “Конвоем Командующего войсками Кавказского военного Округа”.

Прежде чем зачислить меня в Конвой согласно ходатайства его командира, кн. Голицын приказал меня ему представить. На приеме он меня спросил “знаю ли я строевую службу достаточно твердо”? Получив удовлетворяющий его ответ, он поставил мне другой вопрос: “а каков ваш (т. е. мой) клинок шашки”? — Я молниеносно выхватил из ножен знаменитый волчок (“заколдованный Терс-маймун” со стилизованным бегущим волком) и показал князю. Похвалив за оружие, князь Голицын приказал мне представиться княгине, его супруге, в ее приемный день.

Когда я прошел весь этот показ, тогда только состоялся приказ о моем назначении в Конвой.

Надо заметить, что Голицын не любил многолюдных штатов. Состав Конвоя очерчивался тремя офицерами и 200 казаками. Личная его “свита” состояла: из одного адъютанта — ротмистра Романовского⁷ (впоследствии батумский губернатор), одного штаб-офицера для поручений (подполковник Тарановский) и одного чиновника (Н. М. Проконе⁸), — вот и все.

Особенно интересны были дни приема представляющихся и просителей. В эти дни недели (среда) к 2½ час. дня собирались: в белом зале (Георгиевском) все начальники управлений и учреждений, находившихся в гор. Тифлисе, и представляющиеся чины армии, и пр. Одновременно в другом зале, так называемом портретном, — строились просители, преимущественно из “народа”.

Нужно заметить, что этих последних всегда было очень мало (2—5 чел.), а иногда и совершенно не было. Объясняется это обстоятельство страхом, который наводил князь своим криком на просителей. И действительно он наводил ужас не только на просителей, но и на сановных представляющихся.

Сопровождая князя при его выходе к ожидавшим его в обоих залах, я был всегда свидетелем, как люди бледнели, как дрожали у них колена. Случалось часто, когда князь вместо намеченной очередной жертвы разноса нападал по ошибке на совершенно невинного человека.

Особенно туго приходилось докладчикам, в том числе начальнику Штаба округа Генерал-лейтенанту Белявскому⁹, человеку весьма несимпатичному и суровому.

После разносов и криков Кн. Голицын обыкновенно говорил нам, сопровождавшим его во внутренние покои офицерам, что “по человеческой психологии и логике надо нагонять холод и страх на людей и что в этом кроется залог преуспеяния”.

Вне рамок службы Голицын был добродушным русским “боярином”, большим хлебосолом и приятным собеседником. Когда у него бывали большие вечера, он всегда обходил лично гостей и угощал их.

Во время завтраков и обедов Князь всегда приказывал молодежи повторять вкусные блюда, чему, конечно, молодежь была очень рада. Касаясь широкого гостеприимства Голицына, надо сказать, что у него всегда был расчет по одной бутылке шампанского на человека за столом.

406

У князя Голицына была привычка появляться неожиданно на базарах Тифлиса и наводить порядок, а в неприемные часы он переодевался в штатское платье и отправлялся в дворцовый сад заниматься “заморскими” розами и др. цветами, которые он любил разводить и показывать гостям.

Характерно, что он не раз признавался, что единственно кого боится — это жены начальника Штаба М. И. Белявской, мужа которой он весьма часто разносил, привлекая внимание улицы своими криками на своего ближайшего помощника.

Во время русско-японской войны кн. Голицын разрешил одному офицеру (старшему) идти на войну. При этом Князь и Княгиня любовно снарядили офицера своего Конвоя, подъесаула Золотарева, вернувшегося с войны штаб-офицером и убитого вскоре татарами разбойниками не далеко от Агдама, Елизаветпольской. губ., благословив его по-родительски на ратный подвиг и снабдив богато всем необходимым офицеру на войне.

II. Наместник Кавказа и Главнокомандующий войсками Кавказского
военного округа генерал-адъютант граф Воронцов-Дашков (1905—1915)

Перехожу к графу Воронцову-Дашкову. Назначение этого выдающегося государственного человека, чье имя несомненно займет лучшие страницы в летописи Кавказа, последовало в момент, когда революционные зарницы уже осветили небосклон далекой окраины России.

В мою задачу не входит освещение настроения умов того сложного предреволюционного времени. Я укажу только, что политические струны на Кавказе были натянуты до отказа. Во главе Кавказа должен был стать человек уравновешенного и недюжинного ума, человек с смелым, независимым характером и дальновидным взором, и, наконец, человек с волей и добрым сердцем, легко воспринимающим и понимающим душу Кавказа.

Таковым человеком голос закаленных (старших) воинов Кавказа назвал графа Воронцова-Дашкова, а голос этот был доведен до сведения Государя генерал-адъютантами князьями — Захарием Чавчавадзе¹⁰ и Ивант Гивичем Амилахвари¹¹.

Граф Воронцов-Дашков с Кавказом познакомился еще во время борьбы с горцами Западного Кавказа. Его имя здесь связано со станицей Троицкой*, казаком которой он числился. Затем он состоял в должностях — адъютанта Наместника Кавказа фельдмаршала кн. Барятинского¹² и Командира Конвоя (1859—1861).

Вот в эти-то юные еще года его исключительные душевные и моральные качества стали известны его соратникам и друзьям, знаменитым кавказским великанам — кн. Захарию Чавчавадзе и И. Г. Амилахвари, настоявшими перед Государем на его назначении на Кавказ.

Граф Воронцов-Дашков получил хорошее образование — он воспитанник Московского Университета и офицер Генерального Штаба.

Около 10 час. утра 5 мая 1905 года Тифлис торжественно встречал своего Наместника. Граф ехал по улицам Тифлиса на громадном белом англо-арабе с огромной свитой, сопровождаемый Конвоем. Все население его искренно и радостно приветствовало.

407

Командир Конвоя, подполковник Драгомиров, которому ниже отведу надлежащее место, как из ряда вон выходящему типу человека, вытащил из сорного ящика, попавшего на чердак, фотографию графа Воронцова-Дашкова, снятую в годы, когда он командовал Конвоем*. После очистки ее от сора и грязи, портрет был вложен в золоченную раму и мы ее торжественно, всем составом офицеров, преподнесли ее оригиналу, нашему Главнокомандующему и патрону.

Эффект был полный. Оказалось, что граф не имел этой фотографии, долгое время валявшейся на чердаке, среди всякого хлама и мусора. Картина — достойная внимания.

Наступили октябрьские дни первой революции. Последовал Манифест о свободах, Государственной Думе и т. д.

Тифлис превратился в митингующую толпу. Растерянность верхов была полная. Один дворец хранил полное спокойствие и выдержку. Войска оставались верными долгу и присяге. На Головинском проспекте с утра до самого вечера происходили митинги. Выкрикивались призывы к свержению престола и т. д. В эти дни помощник по полицейской части Наместника жандармский генерал Ширинкин¹³, человек весьма симпатичный и достойный, привел во дворец к Наместнику, прямо с митинга около 6—7 человек, из числа главных вождей революционного населения. Один из приведенных, худощавый и носатый грузин, очень молодой на вид, держал демагогическую, в повышенных тонах, речь. Размахивая перед самым носом графа Наместника грязною кистью своей руки, лихой джигит-оратор требовал свобод Кавказу и рабочему классу, угрожая народным гневом и т. д.

Поведение сего молодого человека перед престарелым и замечательной сердечности и обаятельности человеком — графом мне, кавказскому горцу, воспитанному в адатах предков, показалось кощунством, непозволительным актом нарушения всякого приличия. Видя, что граф Наместник спокойно, ни одним мускулом лица не шевелясь, слушает дерзкого оратора, а солидная свита хранит невозмутимый вид, точно ей нет никакого дела до того, что на ее глазах творится, я, подав глазами знак выездному уряднику, здесь находившемуся, сделал энергичный шаг в сторону оратора, чтобы схватить его за шиворот и призвать к кавказскому приличию и адату, к соблюдению священного завета — преклонение и уважение перед сединою, или же убраться вон. Генерал Ширинкин схватил меня за руку и, отведя, пригрозил арестовать и проч.

Аудиенция эта, конечно, никаких положительных результатов иметь не могла. Митинги перед дворцом процветали. Свита Наместника из окна дворца на них любовалась. Выведенный из терпения этим постоянным и непрекращающимся зрелищем граф как-то приказал дежурному адъютанту кн. Гуриели¹⁴ попросить толпу разойтись.

Немощный и болезненный князь не решился идти выполнить щекотливый приказ, попросив меня за него это сделать. Огромная и накаленная толпа без всякого сопротивления спокойно разошлась, когда я обратился к ней с просьбой от имени Наместника очистить проспект. В случае, если бы митинг не разошелся, было приказано казачьей сотне атаковать толпу. Митинги больше не повторялись.

Хотя революция на Кавказе в то время протекала по руслу стихийного социального протеста, но не национального возмущения, тем не менее правая русская

408

общественность и русские рабочие из “Союза Михаила Архангела¹⁵” усмотрели в Кавказской действительности антирусский элемент.

Русские решили устроить грандиозную манифестацию, придав ей чисто узко-национальный и патриотический характер. Манифестация была назначена на 22 октября 1905 г.

Огромная тысячная толпа, в сопровождении взвода нижегородских драгун, двинулась с Александровской площади по направлению к дворцу. Толпа шла с иконами, портретом Государя и с пением гимна и “Спаси Господи Люди Твоя”.

Граф Воронцов-Дашков, узнав об этой манифестации, приказал своему адъютанту кн. Чавчавадзе вместе со мною немедленно скакать на место сбора манифестантов и просить от его имени воздержаться от демонстрации и разойтись.

На наш призыв толпа ответила отказом, двинувшись к дворцу по намеченному маршруту. Около общественного Собрания, вблизи дворца, по толпе раздались провокаторские выстрелы. Получилось нечто ужасное. Начался разгром Собрания, расстрел невинных людей. Особенные в этом отношении зверства проявили казаки 2 Полтавского полка и запасные Тифлисского пехотного полка. Те и другие были мобилизованы летом 1905 г. по случаю народных волнений, охвативших всю Россию. Казак конвоя Клад самолично расстрелял 14 человек, спрятавшихся во время общей паники в машинном отделении общественного Собрания.

На мой вопрос: за что такое безумство он совершил над невинными людьми, казак Клад ответил: “они, эти революционеры, убили моего друга казака Михнева и др. станичников, тоже невинных людей. Убитые мною — революционеры потому, что у них были красные банты”.

Нужно заметить, что пропаганда велась среди войсковых частей против казаков вообще и, таким образом, революционеры созданием вражды и розни в одной и той же армии сыграли на руку власти, которая легко парализовала вспышки в войсковых частях, призывая для усмирения “армейской” части казаков и наоборот.

Казак Михнев (кубанец), о котором я упомянул выше, был убит террористической группой грузинской социал-демократии при следующих обстоятельствах: 24 августа 1905 г. я получил приказание* назначить двух расторопных казаков для отвозки по военно-грузинской дороге орденов Наместника, пожалованных ему Шахом. Последний в это время проезжал через Минеральные Воды, где в то время пребывал на даче граф Воронцов-Дашков, который должен был встретить Шаха.

В тот же день поздно вечером назначенные мною казаки Михнев и Ширяев двинулись в путь на перекладных, вооруженные берданками**. На 14-ой версте от Тифлиса на казаков было совершено нападение четырех грузин злоумышленников, открывших одновременно огонь из глубокого кустарника. Первым же залпом был убит наповал казак Михнев. Ширяев не растерялся. Быстро соскочив с перекладной, он залег за кучу щебня и стал отстреливаться. Одного разбойника он убил, а другому размозжил ногу. После этого нападавшие разбежались.

409

Ширяев, сдав перекладную с трупом казака в духан, сам добежал до Мцхетского вокзала и оттуда дал знать о случившемся. Сейчас же я по тревоге выехал с сотней казаков на место происшествия, где захватил раненного Ширяевым имеретина, а у полотна дороги нашел труп убитого им же человека. Из документов, найденных при них, выяснилось, что они люди социал-демократической партии, напавшие на казаков с целью захватить ордена, осыпанные драгоценными камнями, или же по ошибке принявшие перекладную казаков за почту.

Поразительно, что Ширяев, которого я вернул из Мцхета на рассвете, указал точно откуда в него стреляли. В указанных им местах оказались гильзы и другие следы от нападавших. Генерал Драгомиров, которому сын сообщил о Высочайшей резолюции на рапорт об этом происшествии “молодец”, между прочим, сказал: “на черта ему “молодец”, Ширяеву надо дать георгиевский крест”.

Ширяев был действительно необыкновенной храбрости и находчивости казак. Когда получилось известие об убийстве одного из казаков, без указания его фамилии, весь Конвой назвал убитым Михнева. “Ширяева никакая пуля и бомба не возьмут”, — говорили казаки.

Когда казак Клад расстреливал свои 14 жертв, другой казак Конвоя Колбаса спасал женщин и детей, вытаскивая их из огненного ада. Одна из спасенных, красавица-курсистка, выражала после свое возмущение поведением казаков, ее же спасших.

Казаки мстили и за “30 августа” 1905 года, когда одновременно во все казачьи части, расположенные в Тифлисе, были брошены “Авгальские бомбы” страшной разрушительной силы. От одной бомбы, брошенной к подъезду Конвоя, был убит один казак и тяжело ранено 19.

Лично я со взводом казаков совершенно случайно избег этой бомбы, свернув по дороге в Конвой в другую улицу, по которой я никогда не ездил.

Вообще казаки безжалостно в таких случаях избивали “кудлатых”, как они выражались. Человек с большой шевелюрой волос, “кудлатый” по их убеждению был социалистом, следовательно “врагом народа” и порядка, подлежащий уничтожению.

Из войсковых частей Тифлисского гарнизона особенно революционно были настроены саперные батальоны и всякого рода отдельные команды. Прочие части не были тронуты революционными идеями. Однако внутренняя охрана дворца была возложена исключительно на казаков Конвоя и на пластунов.

Граф Наместник на постоянные настойчивые просьбы начальников частей — разрешить силою оружия обуздать революционные проявления, тормозившие правильное течение жизни, всегда отвечал одно и то же: “больше спокойствия и хладнокровия”.

Это “философское” поведение графа выводило из терпения офицерство, громко выражавшее свое крайнее неудовольствие поведением своего Главнокомандующего и некоторых высших начальников, которых молодежь заподозрила в “революционности и трусости”.

Наместник часто созывал совещания старших начальников. На этих совещаниях я присутствовал за командира Конвоя, т. к. последний был глухой. И нужно сказать, что граф и его помощник по военной части генерал-лейтенант Малама¹⁶, бывший до этого Кубанским атаманом, на этих совещаниях поражали своим здравым, хладнокровным спокойствием и оценкой обстановки и момента.

410

Граф Наместник, которого я ежедневно в те дни наблюдал, среди общей растерянности мужественно и спокойно относился к событиям, не выходя из обычных рамок повседневной, раз установленной жизни и порядка. Это обстоятельство умиряло пыл ретивых, внося всюду уверенность в свои силы и спокойствие.

Когда же обстановка требовала решительных действий, то он ни перед чем не останавливался. Раз по телефону дали знать во дворец, что первый Кавказский Саперный батальон идет с оружием громить дворец.

Главнокомандующий через дежурного адъютанта отдает приказ Командиру Конвоя Драгомирову остановить сапер силами Конвоя. Последний, оставаясь во дворце и любуясь с окна на улицу, в свою очередь, приказал мне в конном строю атаковать саперный батальон. На это я ответил, что буду действовать по обстановке, т. к. за успех задачи и за жизнь казаков отвечаю я. На это я получил вторичный приказ — “атаковать в конном строю взбунтовавшийся батальон на Головинском проспекте”!

Выслав разъезды по всем улицам, я решил не прибегать к конной атаке, а внезапно охватить батальон с двух засад огнем, а затем полусотней в конном строю рассеять остатки. На наше счастье батальон и не думал идти на дворец, а Драгомиров, наблюдавший с окна за моими действиями, пригрозил мне судом за неисполнение приказа начальника в “боевой обстановке”.

В те же революционные дни поднялась армяно-татарская традиционная резня. Татары ордами шли на армянские села, вооруженные допотопным оружием. Армяне их встречали организованно и маузерами. Вмешательство властей и мирные переговоры ни к чему не привели. Тогда было решено вооружить армянские села берданками из артиллерийских складов. Уже шла во дворце разверстка ружей под руководством директора Канцелярии Петерсона¹⁷. Мне показалось, что здесь что-то совершается нехорошее. Если вооружать, думаю я, то вооружить обе режущиеся стороны. Пусть себе режутся, — если им это так нравится. Эту мысль я тут же громко высказал.

Ружья не были выданы армянам, раздумали, а были даны социал-демократической партии под расписку Рамишвили. Эта партия взяла на свою ответственность усмирить армян и татар и по ликвидации резни вернуть оружие. На это распоряжение Тифлисский гарнизон ответил митингом, на котором было постановлено — “отобрать силою оружие от социалистов”.

Когда накануне митинга подполковнику Драгомирову доложили о том, что на этот митинг протеста против распоряжения Главнокомандующего приглашают представителей Конвоя, он позвал на совещание сначала вахмистров, потом младшего офицера, а потом напоследок пригласил и меня.

Сообщив мне суть дела, Драгомиров заявил: “мы должны принять участие на митинге; не можем же мы идти против целого гарнизона”. Затем он спросил: — как я смотрю на этот вопрос? Я был крайне смущен и удивлен его взглядом на вопрос такой важности и не без волнения заявил буквально: “митинг устраивается против Наместника. Конвой по присяге есть ближайший страж Его Сиятельства и защитник его жизни, а следовательно и его доброго имени. Наш долг умереть за своего Главнокомандующего. Пусть через наши трупы переступает “революционный гарнизон” во дворец. Если завтра будут судить наши казаки своего Главнокомандующего, то послезавтра они будут судить Вас и меня. Не к лицу Конвою митинговать”.

411

Драгомиров согласился со мною, заявив, что на митинг казаков не пошлет. Однако своего слова он не сдержал. Два казака-делегата были на митинг посланы.

Результаты митинга сказались на другой же день; мимо Конвоя на двух фаэтонах под охраной социал-демократической молодежи провозили домой несколько армян. Охрана была вооружена казенными берданками. Несколько казаков выскочило и отобрало берданки, при чем одного сопротивлявшегося грузина убили, а другому разбили прикладом голову.

Это случилось после обеда у самого дворца. Взволнованный Наместник позвал подполковника Драгомирова узнать в чем дело и кто убил невинного человека. Драгомиров, не подозревая, что виновниками являются его казаки и прежде всего он сам, ничего не мог объяснить.

Послали за мною. Я уже знал фамилии убийц и причину, о которой я сейчас же сам догадался. Граф, приняв меня, спросил: “кто убил и за что”. Так как Драгомиров отрицал вину казаков, то я ответил: “Вероятно убили наши казаки. Гарнизон взволнован выдачей социал-демократической партии берданок”. Наместник глубоко вздохнул, ничего не сказав. В этот момент вошел генерал Ширинкин и доложил фамилии казаков-убийц. Но истинную причину ни он, ни граф Наместник не узнали. Нельзя было предавать своего командира, виновника происшедшего и фактически выступившего против своего Главнокомандующего.

Но нет худа без добра. Этот случай дал нам козырь держать в руках Драгомирова и смягчать его ужасные тиранические действия в отношении всех чинов Конвоя.

Конечно, выдача оружия революционерам в эпоху революционного процесса, не остроумно и легкомысленно. Но графа в данном случае подвели советчики. С другой стороны социал-демократическая партия старалась, как могла, служить интересам мира между двумя враждовавшими народами, и кое-каких результатов достигла.

Берданки, конечно, не были возвращены по принадлежности. Вернулось только часть их.

Особенно воинственно был настроен против крамольников-кавказцев блестящий начальник Штаба округа генерал Грязное¹⁸. Он слишком открыто рисовался идеей “сметать без остатка села и дома бунтовщиков, вешать рабочих”. На самом же деле генерал Грязное был человек весьма гуманный и доброго склада характера. За внешнее проявление воинственного настроения Грязнов и поплатился жизнью. Он был убит брошенной в него бомбой*. Убийство уважаемого генерала взволновало весь гарнизон. Состоялся многолюдный офицерский “митинг” в Штабе округа. На этом собрании был избран новый комитет, в состав которого входило по одному представителю от каждой отдельной войсковой части. Комитет сыграл благотворную роль в смысле объединенных действий частей гарнизона и регулировании помощи гражданской власти при принятии мер воздействия посредством вызова войск.

Не будь опять-таки налицо монолитного спокойствия и философского хладнокровия графа Наместника, которого все любили и уважали (исключая крайних русских черносотенцев, впоследствии оказавшихся в стане большевиков) в Тифлисе

412

произошли бы большие, чреватые кровью беспорядки. Так был возмущен убийством генерала Грязнова гарнизон.

Тогдашние черносотенцы русские, а теперь усердные “советчики” травили в печати графа (в “Новом Времени”¹⁹), требуя решительных мер против “Крамольного Кавказа”. Время показало, кто был прав. Правым оказался Наместник, мудрым спокойствием сравнительно легко и без излишних жертв умиротворивший взволнованный Кавказ. Любовь престарелого графа к Кавказу сделала свое хорошее дело.

Как известно Воронцов-Дашков слывет за сгущенного армянофила, а его жена графиня Елизавета Андреевна, урожденная графиня Шувалова, крещена “в армянки”. Дело дошло до того, что в заседаниях Совета Министров* от 30 июля и 4 августа 1915 г. под председательством Горемыкина²⁰ и с участием военного министра ген. Поливанова²¹, Сазонова²² и др. обвинили графа Главнокомандующего чуть ли не в государственной измене. Ему ставили в вину молниеносное движение Кавказской армии вглубь турецкой Армении, считая это победоносное шествие Кавказской армии вредным, преступным для интересов России и общей экономии ведения войны. Министры указывали (а ген. Поливанов подтверждал), что граф Воронцов де интересуется только армянским вопросом, — воссозданием Великой Армении, и что ему чужды интересы общие.

Дело дошло до того, что на почтенном Совещании министров, и при том секретном, было произнесено имя жены Наместника в роли “Главнокомандующей” Кавказским фронтом.

Оказывается не всегда хорошо и выгодно побеждать. В 1915 году наши армии на Западном фронте, разбитые, отступали, а Кавказская армия победоносно вторгалась все глубже и глубже в неприятельские земли и именно в том направлении, где местное население было на нашей стороне. В мою тему на входят вопросы стратегии, поэтому я не буду останавливаться на действиях Графа Главнокомандующего, который, кстати будет сказано, в это время совершенно не касался армии, ибо был тяжело болен, лежал в постели, не показываясь наружу из дворца Великого Князя Георгия Михайловича в Боржоме. Скажу только, что мне стыдно за Россию, что она имела военного министра генерала Генерального Штаба Поливанова; стыдно за Совет министров, который в такой серьезный момент руководствовался в своих суждениях сплетнями досужих кумушек и врагов русской государственности и русских интересов на Кавказе. Однако, я хочу попытаться осветить светом правды легенду об армянофильстве четы Воронцовых-Дашковых. С самого начала оговариваюсь, что ни о каком исключительном армянофильстве с их стороны речи быть не может. Граф-Наместник был одинаково расположен ко всем народам Кавказа, и если угодно, то его симпатии, по моим наблюдениям, больше склонялись на сторону тех, кто больше всего его в армянофильстве обвиняет, т. е. грузин.

Что касается графини Елизаветы Андреевны, то она действительно впоследствии открыто показывала свое особое расположение к армянскому духовенству и к армянской общественности вообще, но однако она никогда не вмешивалась в дела управления и в политику. Перелом же в ее настроении в пользу армян случился опять-таки благодаря во-первых тому, что грузинская аристократия

413

держала себя заносчиво, считая в некоторых случаях себя чуть ли не выше “кровями” и явно это показывая графине, обладавшей своенравным и решительным характером, и во-вторых — армянское общество к ней подошло иначе, оно нашло себе в ее сердце мягкий уголок. А ведь женщина остается женщиной!

Наконец, не надо забывать того, всегда упускаемого, серьезного обстоятельства, что на Кавказе в те времена армян не любили. Справедливо это или нет — я касаться не намерен, но факта этого отрицать невозможно. И вот на общем фоне этого несимпатичного отношения населения к армянам показались теплые и робкие лучи доброжелательства к этому народу со стороны высшей власти. В доме Воронцовых армянское общество нашло радушное гостеприимство наравне с другими. Это обстоятельство, в связи с “изгнанием” армянского духа из дворца кн. Голицыных, резко бросилось в глаза обществу.

Армяне имели право быть недовольными общей политикой власти, отобравшей у них церковные и школьные имущества. Задача новой власти, в данном случае графа Воронцова-Дашкова заключалась в такое тревожное время в внесении спокойствия среди возмущенных и взволнованных армянских масс и вернуть их традиционные, веками освященные и скрепленные симпатии к России.

Граф Наместник этого достиг очень легко, вернув армянам конфискованные имущества и показав, что он как носитель почти верховной власти на Кавказе стоит на страже кровных интересов армянского народа, не расходящихся с общегосударственными.

Но из этого не следует, конечно, что граф забывал интересы грузин, нет. Человек всегда остается человеком. Нет такой души, на которую не могли бы влиять окружающие. Посмотрим, кто же состоял в ближайшей свите графа: два личных его адъютанта грузины — князь Чавчавадзе и князь Амилахвари — сыновья его друзей; офицеры для поручений: князь Цулукидзе — грузин, князь Андроников — грузин, князь Андроников Ираклий — грузин и только штаб-офицер для поручений подполковник Кетхудов — армянин. Далее — при графе состоял чиновником для поручения и князь дагестанец Асельдербек Коцаналипов, возведенный в шталмейстеры двора Его Величества. Комендантом Конвоя был автор этих строк — осетин. Прочие были русские, их было 4—5 человек.

Таким образом при дворе Наместника служил лишь один армянин, никакого влияния на графа не имевший.

В 1906/7 г. Наместник съездил в Эривань, где осмотрел войсковые части, губернские учреждения и учебные заведения. В поездке графа Воронцова-Дашкова сопровождала его жена; в числе сопровождавших был и пишущий эти строки. Поездка совершена зимой.

Экстренный поезд Наместника прибыл в Эривань около 10 ч. утра. Перед самым приходом поезда графу подали список лиц, которые подлежали приглашению на завтрак к Наместнику. В списке значился и командир 1 Полтавского полка Борчевский. Граф последнего вычеркнул, велев его не звать. На вокзале был выстроен почетный караул, а на его фланге в одну шеренгу вытянулись старшие начальники Эриванского гарнизона, в том числе полковник Борчевский, вычеркнутый из списка к завтраку.

Главнокомандующий, обходя почетный караул и начальствующих лиц, подавал руку каждому из последних, но когда он дошел до полковника Борчевского, то он демонстративно не подал ему руки. Зная характер графа, его простоту и

414

сердечность, я был удивлен его поступку, на него совершенно не похожий и его характеру, доброму и внимательному, не соответствующий. По наведенным мною справкам оказалось, что Борчевский обворовывал полк, но так ловко, что нельзя было его упечь под суд.

Наместник дал почувствовать Борчевскому, что он не достоин высокого звания командира части Кавказской армии. На другой день утром Главнокомандующий с супругой в сопровождении свиты и Эриванского губернатора графа Тузенгаузена²⁴ выехали в Эчмиадзин, навестить больного и престарелого Католикоса всех армян.

Первопрестольный Эчмиадзин достойно и торжественно встретил графа и графиню, завоевавших уже симпатии армянского народа. Я не буду описывать того, что в свое время было отмечено в печати. Я отмечу то, что я подметил особенного в тот день и что никогда и никем не зафиксировано.

Сам Католикос лежал больной в постели*. Прочее армянское духовенство и армянское население встретили поезд Наместника у самого въезда в Эчмиадзин. Духовенство было в облачении, а трое из них с кадилами в руках.

Когда граф и графиня сошли с экипажа, духовенство открыло шествие к Эчмиадзинскому монастырю, до которого было шагов 200—300. И вот во время этого шествия мое внимание привлекло необычайное зрелище: три священника почти все время шли задом наперед и все время кадили в сторону под руку шедших за духовенством непосредственно графа и графини. Вот тут впервые я понял точный смысл слова “кадить, покадил”.

Само собою ясно, что с места эчмиадзинцы покорили сердце графини.

После прекрасного и обильного завтрака состоялся торжественный акт в духовной Академии при Эчмиадзинском монастыре. В актовом зале был устроен “трон” под балдахином, куда был приглашен Граф Наместник. Взойдя на “трон”, Воронцов-Дашков обратился с речью, содержание которой, к сожалению, не имею, оно осталось на родине. Хорошо помню, что граф говорил общие фразы и всякие пожелания “трудолюбивому и честному армянскому народу”. Академический хор трижды и очень скверно спел “Боже, Царя Храни”, очевидно только к приезду Наместника приготовленный.

На этом акт был закончен. После этого нам были показаны достопримечательности монастыря, музей, типография и т. д. Расписавшись в почетной книге посетителей, мы отправились на место раскопок археологических древностей.

Графу и графине были поднесены какие-то подарки из армянской старины. Вообще нужно сказать, что радушию и предупредительности армян не было границ.

После Эчмиадзина мы выехали в Карс, где Главнокомандующий осматривал форты нашей первоклассной Кавказской твердыни, ныне по Брестскому миру отошедшей к Турции.

Карский гарнизон приветствовал маститого Главнокомандующего кавказским “хлебом-солью”. За обедом присутствовала со стороны хозяев только одна дама, жена начальника 1 Кавказской казачьей дивизии Кусова. Остроумный и талантливый тамада артиллерии капитан Мусхелов создал хорошее настроение, обратив на себя особое внимание как Главнокомандующего, так равно и других

415

высших начальников. Мне говорили, что в тот день Мусхелов заработал себе чин подполковника вне очереди.

Познакомившись с жизнью крепостных частей, житьем-бытьем офицеров, квартировавших в крепостных “тюрьмах”, поражаешься подвигу, смирению и доблести русского офицера. Жизнь офицера и солдата Карской крепости воистину ничем не отличалась от “волчьей жизни”. Тем не менее эти люди не роптали на судьбу, самоотверженно отправляя службу по присяге за нищенское материальное вознаграждение.

После Карса были осмотрены Александровское укрепление и войска гарнизона в их казармах. Всюду графа встречали с “ура”, как царя. В шикарном офицерском собрании Кабардинского пехотного полка Главнокомандующему был дан обед. Здесь не было того повышенного настроения, какое создал в Карсе капитан Мусхелов.

После этой поездки, по моим наблюдениям, армянское духовенство стало в особом почете у графини Елизаветы Андреевны; оно часто появлялось на завтраках во дворце, чего раньше не наблюдалось. При духовенстве зернистая икра подавалась к столу уже в больших дозах.

С целью внесения мира между армянами и татарами, не устававшими резать друг друга, Наместник созвал “мирную армяно-татарскую конференцию” в Тифлисе. Заседания конференции происходили в белом (Георгиевском) зале дворца под председательством генерал-лейтенанта Малама. Заседания были закрытые. Я присутствовал на них в качестве дежурного офицера. Конференцию открыл большой речью сам Наместник. Его речь на всех делегатов произвела потрясающее впечатление, даже на Ахмеда Агаева, ныне одного из столпов [Ангорского] Национального собрания. Все почувствовали, что граф искренно хочет положить конец дикой взаимной расправе двух народов, долженствующих стать на путь мирного труда и преуспеяния.

Армянский народ и татары на конференцию дали лучшее, чем эти нации располагали и могли похвалиться. Армяне всегда были богаты интеллигенцией, но я никогда не ожидал, чтобы татары так достойно были представлены на конференции. Интеллектуально татары ни в каком отношении не уступали армянам. И что же — все они — питомцы русских высших учебных заведений! Как конференция ни старалась выяснить причины взаимной распри, она их указать не могла. На протяжении 10 заседаний произносились блестящие речи (ораторами обе стороны были более чем богаты), но в конечном итоге конференция практических результатов не дала. Она дала только уверенность, что Наместник искренно хочет покончить с этим позорным явлением в Кавказской жизни, — как резня невинных стариков, женщин, детей. И граф Воронцов-Дашков разумными мерами и тактом, за которыми скрывались стальные штыки Кавказских войск, сумел внести мир и согласие между враждовавшими двумя народами.

Я не могу не отметить двух обаятельных личностей — делегатов, которые в критические минуты как-то особенно умели вносить спокойствие и теплоту в разгоравшиеся страсти. Я говорю об инженере [Тагианосове], армянине, и члене бакинской городской Управы (или гласный Думы), татарине, фамилию которого не могу вспомнить. Эти две светлые личности были центром, душой Конференции, не смотря на то, что последний не достаточно даже владел русским языком, хотя это не мешало ему произносить блестящие речи.

416

Когда волна крестьянских восстаний прокатилась по всему Закавказью, Наместник разновременно пригласил к себе в Тифлис представителей от каждого народа, чтобы в личной, непосредственной беседе познакомиться с чаяниями каждого народа.

В этом деле графу помогал генерал-адъютант кн. Амилахвари, ездивший по всей Грузии, где, главным образом, происходили крестьянские волнения, и вносивший своим авторитетом некоторый порядок в чрезмерно бушевавшие умы населения древней Иверийской земли. Особенные в этом отношении хлопоты и беспокойство вызывали гурийцы. Возвеличенная самим великим Л. Н. Толстым Гурия, — “авангард русской революции”, не знала рамок своему размаху.

И вот кн. Амилахвари, известный и уважаемый во всех даже медвежьих углах Кавказа, что называется, “сгонял” со всех концов представителей народностей (главным образом крестьян) по очереди в Тифлисский дворец представиться Наместнику и лично высказать ему о своих нуждах и о волнующих чаяниях Кавказцев.

Тифлисский дворец, по Кавказскому обычаю, встречал делегатов хлебом-солью и бокалом вина. При этом для делегаций (а они были многолюдны) по указанию кн. Амилахвари подавались блюда и напитки по национальному вкусу. Хорошо помню, что аджарцам (их было до 50 человек, одетые в свои живописные костюмы) подали плов, лепешки и другие закуски и коньяк. Вина не было*.

Депутации выстраивались в Георгиевском зале. Здесь же группировались и высшие чины управления Наместничества. У дверей зала вытягивались парные часовые-конвойцы в красных черкесках, с закинутыми за плечи белыми башлыками.

Выход Наместника в сопровождении блестящей свиты и гиганта престарелого кн. Амилахвари. Одна внешность графа — царственная и импонирующая, уже приковывала к себе сердца делегатов. Все вместе взятое производило такое на них впечатление, что они совершенно забывали заученные заблаговременно на местах революционные фразы и отдавались во власть бесхитростных крестьянских порывов.

С места же Наместник и бесхитростные дети земли находили общий язык для правдивого, не планетарного, освещения вопросов момента. Под впечатлением обаятельной беседы с чарующим графом Наместником, делегаты приглашались через желтую гостиную в персидский зал к завтраку.

Обласканные и очарованные царственным Наместником, эти люди ехали по местам и вносили мир и спокойствие в палящие умы. Конечно, дело не ограничивалось внешними знаками восточной политики; возможные уступки и реформы делались и проводились в жизнь и благодарное население недаром выразило Воронцову-Дашкову неподдельные чувства признательности в дни празднования 50-летия в офицерских чинах Графа-Наместника весною 1908 года. На этот юбилей съехались со всех концов Кавказа. Эти торжества не могут изгладиться из памяти участников и зрителей. Тысячи людей, депутаций, адресов, подарков, угощение, расставленное не только в залах дворца, но и по аллеям дворцового сада, национальные танцы, алла-верды — все это создавало волшебную картину.

Я не могу забыть выезда Графа на парад Тифлисскому гарнизону, устроенный по этому случаю на Головинском проспекте. Красавец старик-граф был одет

417

в форму лейб-гусар, которыми он командовал. Он был верхом на своем огромном белом англо-арабе. Красный доломан и белый конь — сочетание замечательное. Юбиляра сопровождали на серых в яблоках конях два его сына-гусара и два делегата лейб-гусар, прибывших на торжества поздравить графа как бывшего командира и поднести ему золотую саблю от полка. Все четыре гусара ехали за Наместником в ряд. Невольно срывались с языка слова: “вот кому надо быть действительно царем, а не наместником”!

Такие картинки рождают много хороших чувств.

Заговорив об “алла-верды”, надо сказать о гостеприимстве графа Наместника. Я не буду касаться обычных завтраков, обедов, раутов и т. д. Скажу несколько слов о традиционных новогодних и пасхальных приемах, когда все залы дворца заполнялись гостями до отказа.

Нужно оговориться, что Наместник, гр. Воронцов-Дашков, своего жалования, если мне память не изменяет 17 тыс. (в месяц*) совершенно не расходовал на себя. Он был очень богат, а его жена еще богаче, потому он от казны на себя ничего не расходовал. Жалование Графа шло в пользу бедных.

В эти дни столы ломились от груды всякой еды. Чего, чего только не бывало тут. Западные люди с ума сходили от “такого непроизводительного расхода”. Вино и шампанское из собственных садов лились рекой. Сотни людей никогда не могли одолеть и половины поданной еды и питья.

Конечно, дело не обходилось без речей. Сама жизнь как-то установила традицию, которой твердо и неуклонно держались в эти дни; а традиция эта заключалась в том, что от имени Кавказской армии, т. е. от военной части гостей, тост говорил златоуст кн. Н. Н. Баратов²⁵, а от имени гражданской (штатской) — городской голова города Тифлиса А. И. Хатисов, известный на Кавказе оратор и лектор. К этому как-то привыкли и всегда с нетерпением гости ожидали выступления именно этих ораторов, а не других.

Дамы в этих случаях отсутствовали. Они бывали только на разговении, на которое приглашался более тесный и близкий к семье графа круг. В пасхальный четверг во дворец приглашались воспитанницы Заведения Св. Нины, состоявшие в ведении графини Воронцовой-Дашковой, и кадеты Тифлисского корпуса. Молодежь этого дня всегда ждала с огромным интересом. Кроме угощения, для них устраивались концерты знаменитого хора Конвоя и балалаечников, а также танцы, игры и проч. увеселения.

Нужно заметить, что графиню Елизавету Андреевну все страшно боялись. Задолго до ее приезда в Тифлис докатилась до нас молва, что де “графиня — это нечто страшное, что она иностранных царственных принцесс встречает кивком головы”, часто не удостаивая их подачей руки и т. д.

И действительно, ее гордый, суровый вид наводил холод на всех и мы ее очень боялись, избегая садиться за столом поблизости к ней, или визави. Между тем она была доброй женщиной, к которой надо было уметь “примениться”. Армянское духовенство и армянские деятели это умели делать.

Правда она была своенравная и всегда резко выражала свое неудовольствие. Как-то раз, ее старший сын Илларион Илларионович, гусар Его Величества, запоздал с своим гостем, тоже гусаром, минуты на 2—3 к завтраку. Графиня

418

при всех сделала замечание сыну, следовательно и гостю, сказав в резкой форме: “Ларя, здесь тебе не ресторан”.

Чтобы не возвращаться к графине Елизавете Андреевне еще приведу два случая для ее характеристики. Как известно, в декабре месяце 1914 года дела наши под Сарткамышем были скверны. Наша армия была почти окружена турецким “Наполеоном” Энвер-Пашой²⁶. Создалась паника. Эту панику прежде всего создали высшие чины штаба действующей Кавказской армии. Эти господа сообщили своим семьям в Тифлис об опасности и о том, чтобы они готовились к эвакуации, т. е. к бегству на Северный Кавказ.

Тифлис затрепетал от страха. Армяне бросились восвояси. Жены штабистов упаковывали имущество, загрохотали по улицам грузовики. Словом, получился встревоженный “муравейник”. И вот среди этого муравейника Тифлисский дворец хранил полное спокойствие — ни одним штрихом не проявляя, что что-то могло случиться. Испуганное население, видя, что во дворце жизнь течет спокойно, без всяких перебоев и признаков к бегству, понемногу успокаивалось. На вопросы, обращенные к графине — “Ваше Сиятельство, графиня Елизавета Андреевна! на фронте дела плохи, не лучше ли Вам выехать отсюда заблаговременно?” — она ответила: “только трусы убегают. Вместо того, чтобы организовывать защиту родной земли, родного города, часть населения, особенно армяне, позорно бегут, не жалея на это средств. Я никуда не уеду”.

Мы видим, что графиня не пощадила “своих армян” и семей высших чиновников Штаба армии.

Грузинское население тоже заявило, что оно никуда не убежит, останется у себя дома, готовое сложить кости в родной земле.

Мне приходилось наблюдать графиню в присутствии Государя и Великих князей. Она оставалась всегда сама собой: суровой, неподдельно важной и мало доступной. Я видел ее, как она очень ловко вязала какую-то вещь в присутствии Царя, не обращая ни на кого внимания. Она была бабушкой 38 внучек и внуков, которым иногда вязала подарки.

Я выше уже упоминал, что к графине Воронцовой-Дашковой надо было уметь подойти. Мне пришлось как-то ее пригласить на призовую джигитовку и рубку казаков (строевой сотни) Конвоя Наместника, а затем на завтрак на открытом воздухе.

Часть моих гостей по окончании джигитовки “бежала”, отказавшись идти на соблазнительный завтрак на берегу живописной реки, среди цветущего весеннего поля. Они не могли преодолеть “страха”, охватывавшего их в присутствии величественной графини. Часть трусливо бежавших принадлежала, как это ни странно, к военным, после страшно сожалевшим за свое малодушие.

Наместника не было. Графиня была самая высокая по положению из гостей. Мне нужно было создать настроение, а это настроение могло исходить только от графини. И вот я в своем тосте в ее честь задел чувствительную струну ее души — гордой, независимой, всеобъемлющей, православной, русской: я упомянул о днях тифлисской паники, развив смысл, значение и величие ее поведения в эти дни неудач на фронте.

Графиня стала неузнаваемой. Она много говорила, от души смеялась, дала тон застольной беседе и веселью. Завтрак сошел блестяще. Все чувствовали

419

себя непринужденно весело, в том числе младший ее сын флигель-адъютант А. И. Воронцов-Дашков.

Мне рассказывали как она стойко, мужественно и достойно перенесла издевательства большевиков, арестовавших ее в Ессентуках в 1918 г. и державших ее в тюрьме на арестантском пайке. И эта железная женщина никогда, насколько я знаю, не вмешивалась в служебные дела мужа. Она была строга и сурова прежде всего к себе, а потом ко всем.

Спустя немного времени после своего назначения и прибытия на Кавказ Наместник поставил на очередь два кардинальных вопроса — вопрос о введении земского самоуправления на Кавказе и об открытии высшего учебного заведения в Тифлисе.

Два этих вопроса не видели света не по вине графа Наместника. Я не буду касаться сути этих вопросов, достаточно полно очерченных в печати и знакомых широкой публике. Я отмечу только некоторые характерные черточки, которые так резко мне бросались в глаза при обсуждении этих сложных задач в условиях Кавказской многонациональной чересполосицы.

Хотя граф Воронцов-Дашков принял на свои “умные плечи” бремя управления Кавказом в буйное время революции, когда трудно было даже думать о каких бы то ни было реформах, но он тем не менее был преисполнен решимости осуществить намеченный им план коренных реформ в Кавказской жизни. И с этою целью он подбирал себе в ближайшие сотрудники людей даровитых, опытных, честных, умных, любящих Кавказ. Помощниками у него по гражданской части были сенаторы: Крымсултанов* (крымский татарин, бывший ординарец Генерального Штаба), затем Мицкевич, Ватаци и наконец, Петерсон, бывший (раньше, до 1914 г.) все время директором канцелярии Наместника. Вице-директором канцелярии по военно-народному управлению был наш Пражский профессор В. В. Стратонов²⁷.

На многолюдных совещаниях по выработке положения о земском самоуправлении на Кавказе мне приходилось присутствовать. Причем споры принимали такой оборот и при этом между армянами и грузинами, что мне казалось, что о земском самоуправлении мечтать нам, кавказцам, не приходится вовсе, даже в отдаленном будущем.

На первый план победоносно выступал всегда национальный момент, непримиримый, жестокий и достаточно логический. Преодолеть этот момент, конечно, никто и никогда не смог бы. Но почему земское самоуправление не было тогда введено на Кавказе — мне неизвестно. К этому вопросу впоследствии вернулся и новый Наместник, Великий Князь Николай Николаевич, но об этом расскажу в своем месте.

Что касается высшего учебного заведения (Политехникума), то судьба его была формально разрешена. Была освящена даже закладка здания в Навтлуне (восточная окраина Тифлиса). Нужно сказать, что Политехникум в теории появился на свет после тяжелых родов. Центр не хотел создавать на окраине революционного очага “150 атмосфер давления” и всячески тормозил проведение этого важного для края вопроса. Наступившая мировая война и последовавшие за нею события похоронили это великое детище Воронцова-Дашкова. И в этом вопросе грузины и армяне подняли очередной великий национальный спор из-за места

420

постройки здания Политехникума. Грузины настаивали, чтобы Политехникум строили в Сабуртало (западная окраина Тифлиса)*, а армяне т. е. городское самоуправление (вторая Управа), состоявшее в подавляющем большинстве из армян, требовали, чтобы строили в Навтлуне. Этот спор также способствовал затяжке вопроса.

Для характеристики поведения жандармской полиции в дни прохождения революционного процесса в столице Кавказа, на глазах Наместника, следует показать некоторые картинки.

В июле 1905/6 года я через начальника Тифлисского губернского жандармского Управления полковника Безгина²⁸ получил приказание (письменное) немедленно оцепить часть одного из кварталов города Тифлиса в Артачалах, где, якобы, происходило тайное совещание вооруженных бомбами и проч. оружием революционеров. Моя задача заключалась в оцеплении по данному мне Безгиным плану улиц казаками и никого не выпускать за цепь впредь до особого распоряжения жандармской полиции; причем мне было предписано употребить оружие в случае неповиновения или малейшего сопротивления со стороны участников ли сборища, или кого-либо других.

На переменных аллюрах я, маневрируя для скрытия направления моего движения, прибыл к месту назначения и оцепил указанный мне квартал. После этого прибыла жандармская полиция во главе полковника Безгина, тщательно осмотревшая и обыскавшая все дома. Никаких следов сборища и т. п. найдено не было. Получился конфуз, надо было из положения как-то выйти. И вот Безгин приказывает: арестовать мирно стоявших на крыльце маленькой лавчонки людей и передать их в мое распоряжение для доставления их под конвоем казаков в ближайшее полицейской управление для выяснения личностей арестованных.

Приняв арестованных, я отправил их под усиленным конвоем в участок. По дороге в участок арестованные бросились в рассыпную по разным улицам и дворам. Казаки, вместо того, чтобы открыть огонь по убегающим, бросились ловить их, при чем один из казаков ружьем нанес удары двум из арестованных такой силы, что у одного пошла кровь из разбитого носа, а у другого образовался на лице большой синяк.

Все арестованные были пойманы и доставлены к месту назначения. Арестованные оказались невинными людьми, на вопрос — почему же хотели убежать, заявили, что боялись, что по дороге их казаки убьют.

После всего этого полковник Безгин на глазах огромной толпы начал кричать на меня, обвиняя меня чуть ли не в государственном преступлении за то, что мои казаки “избили невинных граждан”. Сообразив в чем дело и поняв — куда гнет трусливый полковник, ловко хотевший использовать момент, чтобы выслужиться перед толпой и революционерами, я спокойно заметил громким голосом, чтобы мои слова были услышаны всеми: “г-н полковник! по данной мне Вами письменной инструкции я обязан был употреблять оружие в случае неповиновения кого бы то ни было в оцепленной мною по Вашему плану зоне. Эти несчастные люди были арестованы Вами и Вами же вручены мне, как воинской силе для доставления их в участок под охраной соответствующего конТеги: Российский архив, Том XII, 20. Несколько документов о проблеме Кавказа