Голицына Н. И. Княгиня Н. И. Голицына о польском восстании 1830—1831 г. / Пер., публ., [предисл. и примеч.] Е. Л. Яценко

ВОСПОМИНАНИЯ КНЯГИНИ ГОЛИЦЫНОЙ
1830—1831

“J’écris; mes sentiments ont dicté mes discours;
Nul gêne et nul art n’en interrompt le cours”.
Le Cardinal de Boisgelin*

Моему сыну¹

“L’auteur qui arrondit une période, demande tout
au plus que le ciseau enfonce son nom dans le
marbre; mais celui qui tire ses écrits de son
coeur veut trouver à qui parler”.
Kératry**

Тебе, дорогое дитя мое, завещаю я эти тетради, тебе, в столь юные годы принявшему участие в событии, которое попыталась я описать, тебе, разделившему с родителями и с несколькими тысячами соотечественников несчастие, которое сами они делили со своим Августейшим шефом⁴. Будучи совсем юным (восьми годов), ты познал лишения и тревоги; ты вблизи увидал предателей, беспорядок, вызванный мятежом, приготовления к междуусобной войне, биваки среди снегов; ты испытал тягость зимних походов; совсем юным прикоснулся ты к общей беде, ощутил ее; но зато ты рано научился благодарить Провидение, избавившее тебя от опасности.

Это первое испытание будет тебе зачтено, дитя мое, оно уже зачтено, ибо в настоящую минуту мучения твои позади, и ты наслаждаешься всеми милостями Создателя. Всю свою жизнь помни 17/29 ноября 1830 года, помни Бельведер⁵, Вержбну, где ты видел плачущей мать свою, помни Ричивол, где отец⁶ твой мучился и страдал, Влодаву, Брест-Литовск, никогда не забывай ни Брестовицу, где ты в последний раз видел Великого Князя, ни Гатчину!.. Этот рассказ, полный известных тебе событий, был написан только для тебя. Он напомнит тебе впоследствии о том, что время стерло из памяти твоей, он перенесет тебя в эпоху слишком интересную, чтобы ты не сохранил о ней воспоминание.

Число лиц, кои прочли весь этот рассказ, не превышает и троих; некоторые читали разрозненные его отрывки, но я никогда не хотела вверять это сочинение публике. Посвящаю его тебе, мой дорогой Евгений. Ты познакомишь с ним только самых близких лиц, не тех, кто хотели бы видеть во мне сочинительницу и судить мой труд с излишнею строгостью, которая всегда и по справедливости преследует женщину, притязающую сочинять, но тех, кто примут в тебе довольно участия и пожелают узнать подробности самого интересного события, свидетелем которого ты был в детстве.

ГЛАВА 1

От начала восстания
до прибытия кн. Александра в Бельведер

“De quel droit juger un écrit inédit? Peut-on
critiquer un manuscrit timide comme un livre
audacieux?”*

Восстание в Варшаве вспыхнуло 17/29 ноября 1830 года, в 7 часов вечера (в понедельник). Каков бы ни был дух времени, господствовавший тогда в Европе, каково бы ни было потрясение, вызванное революцией в Париже⁷, и возбуждение, охватившее соседние народы, в Варшаве совсем не предвидели бурю, что угрожала Польше, и хотя недавние события, случившиеся во Франции, Бельгии и Германии⁸, сделались любимой темой всех разговоров и обнаруживали настроение поляков, ибо разномыслие становилось менее тайным, чем прежде, мы, однако же, еще жили среди них в совершенном спокойствии, казалось, ничто с их стороны не угрожало нам. “Они бы не посмели!”** — говорили мы. Кто из нас мог подумать, что горсть людей вознамерится вступить в борьбу с могущественным Государем, который имел за собою 50 миллионов человек, доблестных, приученных к воинской дисциплине, преданных, по привычке повиноваться, — Его воле, а, из любви, — Его Особе, который имел все средства огромной Империи, заслуженную репутацию храброго человека, праведную цель и Провидение, до той поры Ему покровительствовавшее? Кто мог вообразить безумие подобной неравной борьбы? Все было против поляков, и опасность, которая грозила им при малейшем волнении с их стороны, казалась нам достаточной порукою. Пребывая в таком убеждении, мы без страха взирали, как революционная лава растекалась от Парижа до Бреслау.

В Варшаве, между тем, появлялись возмутительные листки, предвещавшие дело, которое замышляла Польша. Внимание властей привлекли раздоры меж офицерами обеих гвардий***. Несколько возмутительных происшествий на улицах уже были со строгостию пресечены, но мы все еще полагали, что попытки злоумышленников тем и ограничатся. Казалось, их успехи не должны распространяться далее, как вдруг был раскрыт заговор против особы Великого Князя (за две недели до восстания). Заговорщиками оказались студенты университета и подпрапорщики. Все заставляет меня думать, что этот заговор был если и не выдуман, то по крайней мере разглашен с умыслом, чтобы отвлечь наше внимание от главных приготовлений Польши. Известие об оном было сразу же послано Его Величеству, тотчас назначено следствие и велено судить виновных по всей строгости закона. Фельдъегерь из Петербурга доставил приказ в Варшаву в воскресенье, 16/28 <ноября>. Поутру в понедельник, 17/29, князь А. Чарторижский¹⁰, весьма редко бывавший в Бельведере, приехал туда под предлогом визита к Его Императорскому Высочеству, а на деле, чтобы постараться разузнать повеления

Императора. Это ему удалось, а вечером, в 7 ½ часов, вспыхнул мятеж. Вероятно, решительность, с которою Государь высказался насчет заговорщиков, ускорила момент восстания, которое, согласно показаниям Высоцкого¹1, должно было начаться двумя неделями позже. Испугавшись строгого и неотвратимого суда, поляки (уже давно, впрочем, готовые) сочли нужным ускорить час восстания и, как впоследствии говорил Лелевель¹², “до такой степени увеличить число виновных, чтобы уже не было возможности карать”.

Великий Князь Константин Павлович

Итак, 17/29 <ноября>, в 7 ½ часов вечера, когда Великий Князь имел привычку отдыхать и в Бельведере все по обыкновению спало, студенты, поощряемые профессорами, поддерживаемые подпрапорщиками и рассчитывая на верную помощь

4-го Линейного полка, любимца Великого Князя, и на помощь саперов, начали революцию предприятием столь же жестоким, сколь и отвратительным. В Варшаве все было спокойно, любители театров, как всегда, направлялись туда, по улицам катили экипажи, всякий предавался своим занятиям либо удовольствиям, и никто не предвидел страшных событий, что вскоре случились.

Приглашенные провести вечер у Его Императорского Высочества, в 7 часов мы с кн. Александром начали одеваться. Я заканчивала свой туалет, когда мой муж, спустившись ко мне, сказал, что слышал стрельбу со стороны Вислы. Он даже видел вдалеке пожар, а под нашими окнами казаков, скакавших во весь опор из Бельведера в город. Я же, ничего не слыхав, не придала большого значения словам мужа и довольствовалась легкомысленным ответом, что, быть может, кто-то лишил себя жизни, как здесь случалось. Заканчивая одеваться, я сказала, что пора ехать, потому как сейчас пробьет 8 часов. Взглянув на мужа, я увидала, что у него весьма озабоченный вид. “Странно, — сказал он, — я слыхал выстрелов двадцать со стороны Вислы”. Я снова ответила: “Это не должно помешать нам ехать.” Мы вышли, и я сама, наконец, услыхала ружейную стрельбу и крики, оглашавшие воздух. Я увидала, что все мои люди, бледные и напуганные, собрались во дворе. Муж просил их запереть все двери и успокоиться.

Мы поехали. Едва мы отъехали от дома (мы жили в доме Куликевича, коего фасад выходил на Бельведерскую аллею, а двор на Мокотовскую улицу) и пересекли площадь Св. Александра, чтобы попасть в большую аллею, ведущую к Бельведеру, как 12—15 подпрапорщиков преградили нам дорогу и остановили нас. Полагая, что эти люди стоят на посту по приказу Великого Князя, чтобы охранять въезд во дворец, мой муж назвал себя и сказал им, что едет в Бельведер по повелению Его Императорского Высочества. В ответ они навели на нас ружья. Муж настаивал. Они уперлись штыками в дверцу кареты и отвечали, что не пропустили бы и самого Великого Князя. Тогда я тихо сказала мужу, что не следует спорить с этими людьми, так как дело, по-видимому, серьезнее, чем мы думали, и что лучше возвратиться. Я подала кучеру знак ехать. В этот момент какой-то казак, скача из города в Бельведер и наткнувшись на то же препятствие, что и мы, обратился к подпрапорщикам по-польски. Они направили ружья на казака, который был возле нас, и выстрелили в него, покуда наша карета поворачивала влево под дюжину ружейных выстрелов*. Спасением своим мы обязаны появлению казака, который отвлек их внимание.

Чтобы вернуться домой, нам нужно было проехать лишь несколько саженей. Какой-то миг я была в нерешительности, что же делать, но материнское чувство одержало верх: я дрожала от страха за сына, оставшегося дома. Я решилась отказаться от визита к княгине Лович¹³, и мы вновь пересекли площадь Св. Александра, посреди ружейной пальбы, видя, как возле церкви падают убитые. Я вышла из кареты одна и нашла сына в слезах, а моих людей в смятении. Мой муж, более храбрый и проникнутый чувством долга, продолжил путь по Мокотовской улице, параллельной большой аллее, решившись добраться к своему Августейшему шефу живым или мертвым, и приехал в Бельведер вскоре после ужасной сцены, которая там произошла. Подъезжая к решетке дворца, он увидал при свете уличного фонаря лужу крови: то была кровь генерала Жандра¹⁴. Войдя в

вестибюль, он увидел, что окна разбиты, люстра валяется на полу, зеркала вдребезги, начальник полиции г-н Л<юбовицкий>¹⁵ ранен 15 ударами штыков, один лакей убит, другой ранен. Во дворце царила суматоха, но Великий Князь был спасен. Он находился в аллеях Бельведера, верхом, во главе трех полков русской кавалерии, которые, будучи размещены в Лазенках, сумели, по первой же тревоге, соединиться с Великим Князем. Однако Уланский полк поднялся не без труда, потому что вооруженные мятежники сразу же напали на его казармы, начали стрелять по уличным фонарям и в темноте убивали солдат, седлавших лошадей. Полк все-таки собрался и прибыл в Бельведер. Мой муж получил приказание Великого Князя находиться при княгине <Лович> и в продолжение ночи составить рапорт, который надлежало послать Его Величеству. Домой он более не вернулся.

Бельведер

ГЛАВА 2

От моего возвращения домой до следующего утра

Расставшись с мужем, я возвращалась домой в ужасном волнении о его участи и совершенно оглушенная криками, раздававшимися вокруг. Дрожа, подымалась я по лестнице, опираясь на руку камердинера, побледневшего от страха. Мой мальчик плакал, потому что слышал стрельбу вокруг нас и думал, что мы

убиты. Как он обрадовался, увидав меня! Я сняла парюру и встала у дверей балкона, выходившего на большую аллею. Через несколько минут я увидала, что те самые подпрапорщики, которые остановили нас, быстро идут к Бельведеру, но я не смогла разглядеть, что наши вели их уже как пленников. Около 10 часов вечера я увидала Конно-егерский полк польской гвардии, направлявшийся из Бельведера к площади Св. Александра. Поначалу я испугалась, увидав польский отряд и зная, что он стоял на противоположном конце города, я похолодела от страха при мысли, что этот отряд уже, быть может, совершил какое-то злодеяние. Но пораздумав над медленным и стройным движением полка, который выступал в строгом порядке, будто шел на смотр, я немного успокоилась, и у меня появилась мысль послать моего камердинера-поляка разузнать какие-нибудь новости. Первый, кого тот встретил, был ген. Рожнецкий¹⁶, пешком следовавший за полком. По просьбе камердинера он поднялся ко мне: “Я пришел, — сказал он, — на минуту, только чтобы ободрить вас, будьте покойны, я надеюсь, что все утихнет. Я сейчас из Бельведера, Великий Князь спасен, он во главе своих кирасир, но Жандр убит. — Как убит? Стало быть, в Бельведере дрались?” (Это были первые известия, полученные мною оттуда). Поняв, что мне ничего не известно, генерал сказал: “Нет, несколько студентов стреляли по окнам и ранили Любовицкого, но теперь там все спокойно. Мы идем взглянуть, что делается в городе”. Вообразите мой испуг и мое положение при таковых известиях. Я спросила Рожнецкого, не видел ли он в Бельведере моего мужа. Он ответил, что не видел, но что я могу туда послать, потому как с тех пор все там занято нашими войсками.

Уже два томительных часа прошло, а я все не могла узнать, что же сталось с моим бедным кн. Александром. Во все это время я слышала только ружейную пальбу, пушечные выстрелы, крики, мне приносили лишь вести об убитых. Наконец, колена мои подогнулись, когда камердинер, введенный в заблуждение сигнальными огнями (зарево над бараками, подожженными, чтобы служить условным сигналом), явился, совершенно вне себя, и сказал, что Варшава горит. Однако вскоре я узнала, что у него от страха двоилось в глазах, и поспешила послать в Бельведер за вестями от мужа и чтобы сообщить ему о себе. Скоро мне стало известно, что Господь сохранил мне его. В течение ночи мы написали друг другу несколько раз. Я сообщала ему вести из города, а он мне из Бельведера. Мои тревоги удваивались всякий раз, как я слышала грохот вражеской пушки. Они еще более усилились, когда я увидала, что две или три пушки движутся к Бельведеру. Я не знала, что они только что взяты у мятежников и что этим мы обязаны присутствию духа у ген. Станислава Потоцкого¹⁷. Повстречав эти орудия, что в самом деле двигались ко дворцу Великого Князя, генерал остановил их и обратился к канонирам, бывшим навеселе. Он спросил, куда они идут. В ответ они что-то пробормотали. “Негодяи, — воскликнул он, — вы не знаете, где ваш пост,” — и таким образом привел их, куда следует. Несколько времени спустя храбрый генерал был убит возле Арсенала.

Ночь прошла в более или менее сильной тревоге, согласно вестям, что я получала. Был момент, когда наши пикеты продвинулись до Саксонской площади, но число мятежников росло час от часу, и наш отряд принужден был отступить к площади Св. Александра. Батальон саперов, 4-й Линейный полк (любимец Великого Князя) и тысяч тридцать хорошо вооруженных горожан были

охвачены восстанием. Артиллерии у нас не было. Светало, но мы покуда не видели никакого благоприятного исхода.

Граф Дмитрий Дмитриевич Курута

Посреди окружавшей нас опасности я совсем не подумала приготовиться к бегству, которое, впрочем, не казалось мне возможным. Покорность своей участи представлялась мне единственным спасением, и вовсе не помышляя о возможности бежать из дому, я всю ночь думала, как мне в последний раз исповедоваться. Я видела, что мы легко можем попасть в руки врагов, быть ими пленены либо убиты. Бывали минуты, когда смехотворная надежда успокаивала мои опасения, и так я постоянно пребывала между надеждой и тревогой, близкой к отчаянью, особенно страх за сына терзал мне душу. Целую ночь я провела на ногах.

Наконец, в 8 часов утра, когда мой камердинер уговаривал меня слегка закусить, меня уведомили от лица г-жи Есаковой, которая жила неподалеку, что она садится в карету и едет в Бельведер, что она советует мне не медля поступить так же и что многие дамы уже направились туда. Немало напуганная таким советом, я отставила чашку с чаем и, взяв с собою сына, его воспитателя и мою горничную, поспешила сесть в карету. Людей моих я просила не отлучаться из дому, потому что полагала вскоре возвратиться. Мои бриллианты я догадалась взять с собою только потому, что они так и лежали на моем туалетном столике с той минуты, как я сняла их, вернувшись домой в момент мятежа. Что же до прочих вещей, то моя горничная взяла с собою лишь несколько отдельных, разрозненных предметов моего гардероба, сама же она вышла без накидки и шляпы. Мы не

имели возможности ехать через аллеи, так как они были заполнены войсками, и были принуждены проехать параллельною, Мокотовскою улицей, куда неприятель не смог еще проникнуть. Вот в таком смятении и так неожиданно покинула я свой дом 18/30 ноября 1830 года в 8 часов утра, не думая, что более туда не вернусь, охваченная печалью, которая была лишь предчувствием бедствий, кои начались с этого рокового дня.

ГЛАВА 3

От моего выезда из дома до начала отступления

Проезжая Мокотовскою улицей, единственно доступной, я на каждом шагу встречала отряды нашей кавалерии, на каждом шагу меня останавливали и спрашивали мое имя, а затем сопроводили до ворот Бельведера. Главная аллея была занята нашими войсками, площадь перед конюшнями Великого Князя заставлена экипажами, а перед дворцом было нагроможденье телег с соломою и сеном. От холода, становившегося чувствительным, и бивачных костров лица так потемнели, что я с трудом узнавала наших молодых людей. Первый, кого я встретила, был Чичерин (Александр), у которого я спросила, могу ли остановиться у ген. Куруты¹⁸, где, как мне сказали, находились прочие дамы. Он отвечал, что я могу пройти даже во дворец. Туда я и отправилась в сопровождении Чичерина и нашла там самый большой беспорядок. Сию же минуту я увидала, наконец, моего бедного кн. Александра, который провел ночь, составляя первый рапорт Государю.

Я спросила у камердинера княгини Лович, может ли она меня принять. Он возвратился и сказал, что княгиня желает меня видеть. Было 8 часов утра. Княгиня, все еще потрясенная ужасной сценой, совсем недавно произошедшей в ее дворце, вышла ко мне из своей спальной. Она была бледна и едва стояла на ногах. Увидав ее, я поспешила ей навстречу: “Княгиня! — Успокойтесь, сударыня, умоляю вас, иначе я не совладаю с собой...” Потом, взяв меня за руки и сильно их пожимая: “Вы хорошо сделали, — сказала она (немного овладев собой), — что не приехали вчера, вы не можете себе представить, как беспокоил меня ваш визит, мое состояние не позволило бы мне принять вас, а я знаю, сколь вы точны, и в 8 часов думала, что вы сейчас явитесь. Когда же князь вошел один, мне стало легче. Вы знаете, как я всегда рада вас видеть, но вчера! Вы понимаете, я не смогла бы! — Боже мой, княгиня, не одни только препятствия помешали бы мне приехать выразить вам мое почтение, я тоже вполне чувствовала, что при столь плачевных обстоятельствах была бы не к месту”. Княгиня заплакала и подробно рассказала мне про катастрофу.

От нее я узнала, каким образом спаслась она сама. В ожидании моего визита, имея в своем распоряжении около часу времени, княгиня прохаживалась по комнатам, по обыкновению одна. Вдруг она услыхала ружейные выстрелы, подбежала к окну, и в ту минуту, как она раздвигала шторы, пуля пробила стекло и, пролетев над головою княгини, ударилась в стену напротив. Испугавшись, княгиня побежала в столовую, потом в переднюю и тут, желая открыть потайную дверь на лестницу, ведущую к Великому Князю (на второй этаж), столкнулась со своим камердинером (греком по имени Дмитраки), который резко остановил ее и сказал, что подниматься нельзя. Она настаивала, но тот не пускал ее, уверяя,

что Великого Князя нет в его покоях и что княгиня подвергает себя опасности. В самом деле, Великого Князя спас его камердинер Фриц в ту минуту, как мятежники собрались ворваться в кабинет, где Великий Князь по обыкновению отдыхал после обеда. Он спасся по лестнице, ведущей к ген. Куруте, и покуда княгиня оставалась в неизвестности об участи своего супруга, мятежники, не добившись своей цели, скрылись через разные выходы. Великий Князь, оказавшись во флигеле, занимаемом ген. Курутою, тотчас вышел во двор, вскочил в седло и возглавил три полка кавалерии, стоявших в Лазенках и по первой же тревоге сумевших прибыть в Бельведер. Сама же княгиня едва не сделалась жертвой убийц, которые уже направлялись к ней, если бы Дмитраки не появился вовремя, чтобы перегородить дверь и отвести княгиню в комнату горничных, где она лишилась чувств. В таком состоянии нашел ее кн. Александр. Придя в себя и увидав его, она сказала: “Стало быть, все кончено?” — и залилась слезами. С величайшим трудом кн. Александр убедил ее, что послан к ней Великим Князем: она думала, что он мертв!

Мы говорили долго. Княгиня рассказала мне, как в полночь кн. Адам Чарторижский и кн. Любецкий¹⁹ явились к Великому Князю, чтобы объявить ему, “что образовано временное правительство, что польская нация, уставшая от тирании, наконец сбросила оную, но в то же время просит приказаний Великого Князя по армии, коей он является главнокомандующим”. Великий Князь ответил, “что он не знает другого повелителя Польши, кроме своего брата Николая I, и что если кто-либо посмеет заставлять его признать иного, то он пронзит того шпагою”. Он отпустил их, недовольный их визитом. В продолжение ночи мятежники захватили Арсенал, напали на банк, разграбили кассу военного комиссариата, дом коменданта Левицкого²⁰ и другие дома, где проживали русские генералы. Они несколько раз вступали в бой с Волынским полком (пехотным), убили нескольких офицеров, генералов и одного полковника, взяли пленниками семь значительных лиц и некоторых дам. Беспорядок все еще царил, что ощущалось и в Бельведере.

(18/30 ноября). Покуда Великий Князь находился в аллеях, княгиня предавалась тревоге. Она беспокоилась целую ночь и ничего еще не ела, чтобы восстановить свои силы. Во дворце не было даже хлеба. Но мы надеялись, что мятеж скоро кончится, а сама я полагала, что вернусь завтракать домой, как вдруг около 9 часов утра Великий Князь появился верхом во дворе Бельведера и велел сказать княгине, чтобы она садилась в карету и ехала в Вержбну, в загородный дом в версте от Бельведера, принадлежащий французу, г-ну Мильтону. Княгиня взяла с собою лишь несколько червонцев, жемчужное ожерелье — подарок Императора Александра и молитвенник. Я просила позволения сопровождать ее, и мы поехали, за нами следовала цепочка экипажей с теми, кто избежал смерти или пленения. Нас сопровождал конвой кавалерии, а остальное войско, во главе с Великим Князем, находилось еще в аллеях.

Княгиня остановилась в первом домике, где жил сам Мильтон, состоявшем из двух комнат и кухни. Мы расположились в одной комнате, и поскольку Бельведер был еще в нашей власти, то дворецкий Великого Князя нашел способ взять оттуда кое-какую провизию, прикупив прочее в Вержбне, подал обед своим Августейшим господам и снабдил некоторыми припасами всю свиту Великого Князя. День прошел в ожидании.

Между тем, два наших пехотных полка (Волынский и Литовский, командиры которых, Рихтер²¹ и Есаков, были захвачены в плен в первый же момент), выдержав в течение ночи несколько стычек, расчистили себе путь и, обогнув крепостные валы, соединились с нами в Вержбне. С полками прибыли дамы Кнорринг22, Овандер, Гогель23, Штрандман24 и пр. Эти дамы, как и все мы, были застигнуты врасплох и лишены всего. Одна лишь г-жа Тимирязева25 имела время и возможность взять немалую часть своих вещей и наполнить ими дорожный экипаж, так как с первой минуты восстания она была предупреждена своим мужем26 об опасности, угрожавшей нам, и имела целую ночь в своем распоряжении. Проведя сей горестный день с княгинею, я отправилась с прочими беглецами устраиваться на ночь в главном доме Вержбны, холодном и лишенном мебели. Мы нашли там лишь несколько стульев, на которые уложили детей, остальное общество разместилось на полу на соломе. Мы дрожали от холода, так как были легко одеты. Бедная молодая Гогель, кормящая новорожденную девочку, малышку, прожившую недолго, г-н Гогель27, раненный в руку, лежащий на скверной постели посреди другого семейства — г-жи Овандер, сама г-жа Овандер, шатающаяся от усталости, кормящая больного ребенка, и многие другие, в столь же жалком положении, являли собою трогательную картину. Холод становился сильнее, число экипажей росло, двор был заставлен ими, лошадям не хватало корму. Нам грозил голод, но Великий Князь пожелал разделить свой обед с моим мужем, моим сыном и мною. Он допустил нас к своему столу, и я впервые обедала с Его Императорским Высочеством, потому что дамы никогда не обедали в Бельведере. Весь его штаб расположился на кухне домика, где остановилась княгиня, и если бы не обстоятельства, забавно было бы видеть блестящий штаб, теснящийся возле очага. Мы были слишком опечалены, чтобы смеяться над странным зрелищем, которое являло собою это собрание, столь внушительное еще накануне, сегодня же окоченелое от холода, толпящееся возле печи, в которой хозяйка варила суп, милосердно раздавая его голодным. С этого дня Великий Князь не возвращался уже в аллеи, а наша кавалерия подошла к Вержбне. Вечером Великого Князя известили о том, что провозглашена республика. В то же время часть нашей артиллерии (восемь орудий), стоявшей в Гуре, с ген. Герштенцвейгом28 во главе, соединилась с Великим Князем, но поскольку первый момент прошел без поддержки пушек, в планы Великого Князя уже не входило наступать на Варшаву через 30 часов после восстания. (19 ноября/1 декабря). На другое утро к Великому Князю явился ген. Исидор Красинский, с трехцветною кокардою на шляпе, и объявил, что временное правительство возглавила местная знать. Чуть позже против этого правительства выступили якобинцы. В городе царил полнейший беспорядок. Раздачей на улицах вина взбунтовали чернь. Хлопицкий29 взял бразды правления в свои руки и твердой властью прекратил грабеж и установил порядок, насколько то было возможно. Трехцветную кокарду сменила белая, но возбуждение отнюдь не утихло. (20 ноября). Владислав Замойский30, адъютант Великого Князя, был послан своим Августейшим шефом в Варшаву, но вместо выполнения возложенного на него поручения, он позволил соотечественникам увлечь себя и изменил своему долгу. Хлопицкий просил у Великого Князя войска, чтобы восстановить спокойствие. Великий Князь отказался дать русские полки, не желая использовать 73 оные против поляков. В то же время в Вержбну явился ген. Шембек, командир бригады польских гренадер, и просил приказаний Великого Князя. “Приведите свою бригаду, — ответил Великий Князь, — и тогда, поддержанный оставшимися у меня польскими войсками, я вернусь в город.” Полковник Есаков привел и остальную часть нашей артиллерии. Шембек обещал вернуться через несколько часов с бригадою, которою командовал. Итак, день прошел в ожидании и был спокойнее. В 4 часа пополудни Замойский доложил Великому Князю о депутации, состоявшей из кн. Адама Чарторижского, кн. Любецкого, Островского и Лелевеля. Она была принята в Вержбне вечером, и после долгой аудиенции и длительных совещаний было взаимно договорено о перемирии на 48 часов. (21 ноября/3 декабря). На другой день Владислав Замойский, об измене которого никто еще не подозревал, был снова послан в Варшаву. Час спустя он прискакал во весь опор и доложил тому, на кого в последний раз смотрел как на своего шефа, что перемирие нарушено (через 12 часов после подписания соглашения) и что ежели мы не удалимся через час, то на нас ринутся 30 тысяч вооруженных людей. “А что Шембек? — Он вошел в город”. Судите о нашем положении при известии об этой новой измене! Тотчас был дан приказ готовиться к выступлению. Хлопицкий снова просил у Великого Князя войска, и тут полковник Зеленка, стоявший в Бельведерских аллеях со своим знаменитым Конно-егерским полком, явился к Великому Князю за приказаниями. Рыдая, просил он Великого Князя не оставлять командование, снова и снова повторял трогательные слова о преданности, коей он уже дал неоспоримое доказательство. Но полк требовали <в Варшаву> во что бы то ни стало, ожидали лишь Зеленку, чтобы изрубить мятежников и восстановить порядок. Великий Князь сказал полковнику: “Ну, что же, поезжайте и восстановите порядок”, а Замойскому, просившему приказаний: “Мне нечего вам приказать. — В таком случае, Ваше Высочество, я прошу позволения уехать. — Замойский! Помните, что я спас жизнь вашему отцу31. — Да”. После чего он простился со своим шефом, вскочил на коня и на полном скаку крикнул нам: “Будьте покойны насчет русских, и мужчин, и женщин, им ничего не сделают!” Я глядела на него с презрением. Славный Зеленка, заливаясь слезами, протянул нам руку. “Ну, что же, полковник, — печально сказала я, — надо прощаться. — Кто знает, посмотрим, подождите”, — и он ускакал. Один из служащих военного министерства, г-н Браун, также простился с нами, равно как и Шмидт, прусский консул. Польские пленные, числом более 200, были отпущены, но наших нам не вернули. Мы простились с семейством Мильтон, у которых нашли радушный прием и которых оставляли в тревоге и скорби, и наше печальное войско, пройдя пред Его Императорским Высочеством, выступило в полдень 21 ноября/3 декабря, при 8° мороза, без теплой одежды и пищи, лишенное всего и столь же подавленное в нравственном отношении, сколь жалкое в физическом. Вот таким образом мы покинули Варшаву! Варшаву, в продолжение 16 лет бывшую предметом поистине отеческой заботы Великого Князя Константина, его любимое местопребывание, процветающую столицу недавно бедного и несчастного края, его стараниями достигнувшего благоденствия, ставшего богатым, хорошо управляемым и уже внушавшего зависть своим соседям литовцам. Прежде образования Царства Польского32, край был очень беден, а Варшава была местом опустошенным, зараженным жидами: известен образ жизни 74 сего племени Израилева, которое, как и в древности, повсюду несет с собою, помимо некоторых стародавних обычаев и одеянья, вонь и грязь еще времен египетского плена. Но полезными трудами, чрез некоторое время, край приобрел вид благоденствия. Торговля процветала. Поля были возделаны, и мирный хлебопашец отдыхал после трудов под защитою русского правительства. Пути сообщения были улучшены превосходными дорогами, проложенными среди песков. Почтовые станции содержались отлично. Заведены были фабрики, Арсенал, прекрасные казармы. Возле столицы был разбит великолепный лагерь, имеющий вид цветущего сада. Но самое главное — армия почти в 40 тысяч человек, с артиллерией в 100 орудий и тремя крепостями, снабженными всем необходимым. Все это было плодом 16 лет мира и трудов, творением России, и все это в один миг должно было повернуться против нее либо быть уничтожено! После нашего отступления мы узнали, что славный Конно-егерский полк во главе с Зеленкою, по-прежнему одушевленный наилучшими намерениями, расправился с мятежниками. Что Хлопицкий, принужденный стать во главе мятежа и будучи один способен прекратить грабеж и восстановить порядок, хотя бы на улицах, объявил себя диктатором. Что ему удалось закрыть клуб якобинцев, что он арестовал наиболее виновных. Что с нашими пленниками обращались сколь возможно хорошо. Что по его приказу русские дома, избегнувшие грабежа, были опечатаны и взяты под охрану. Но что вопреки всем его усилиям мятежная партия одолевала его, а польские дела являли собою полный хаос. ГЛАВА 4 От первого перехода до переправы через Вислу (21 ноября/3 декабря). Наш первый переход был мучителен. Покинув свои жилища как бы на несколько часов, мы не позаботились ни о теплой одежде, ни о предметах первой необходимости; мороз же усиливался. Впереди наших экипажей числом около ста шли пехотные полки, по сторонам следовали отряды кавалерии с несколькими орудиями, а позади остальная артиллерия под началом Герштенцвейга и остальная кавалерия во главе с Великим Князем. Беспорядочное войско, уже изнуренное холодом и голодом. Горестный вид женщин, обремененных детьми и страждущих от всяческих лишений. Сам Августейший шеф, изгнанный народом, который он любил, утративший влияние, коим в продолжение стольких лет он пользовался чаще всего в интересах этой неблагодарной нации, лишенный убежища, — он, под своим гостеприимным кровом принимавший стольких несчастных, преданный теми, кого он рукою своею осыпал милостями и кому безгранично доверял, оскорбленный самым чувствительным образом, уязвленный в самое сердце, не имеющий будущности, — он, составивший счастие стольких неблагодарных! Остатки гвардии, которою он так долго командовал, еще вчера столь внушительной и великолепной, ныне разделявшей несчастие своего Шефа, коему она обязана выучкою и успехами, и верности которой приятно отдать справедливость. Малое число лиц главного штаба, избегнувших резни и плена и составлявших печальную свиту несчастного Великого Князя. Княгиня, молчаливая, терзаемая нравственной мукой, делящая свое сердце меж обожаемым супругом и любимой отчизной, неправота которой заставляла ее краснеть. Ее свита, 75 столь же подавленная, как и сама она. Пасмурная погода, тяжелая дорога, с трудом продвигавшиеся экипажи — все это имело вид погребального шествия... Мы ожидали внезапного нападения, но могли ли мы предвидеть события, коих сей переход был предзнаменованием! Светлейшая княгиня Лович В последний раз взглянув в сторону Бельведера, любимого и ставшего привычным местом пребывания Великого Князя, в последний раз полюбовавшись прелестным холмом, у подножия которого виднелись дача Сольце, принадлежащая Его Императорскому Высочеству, и Виллановская дорога, по которой и он, и все мы столько раз проезжали, Великий Князь, верхом на лошади, подал сигнал к отступлению, и мы направились в сторону Пулавы, следуя по левому берегу Вислы. Но прежде Великий Князь отпустил пленных поляков, что были захвачены нашими солдатами, и роту польских гренадер, оставшихся ему верными. Первый наш ночлег был в Гуре, в пяти милях от Варшавы. Изнуренные усталостью, прибыли мы в это небольшое местечко. Нас кое-как разместили, войско стало биваком. Едва мы устроились в домишках, где должны были провести ночь, как в нескольких шагах от квартиры Великого Князя вспыхнул пожар, который удалось потушить, но мы были настороже, так как жители были настроены плохо, и мы могли опасаться враждебных действий с их стороны. В домике, что достался на мою долю, обитало польское семейство. Нам предложили хлеба и пива, что было роскошным угощеньем для нас, уже более 12 часов остававшихся без пищи. Но гораздо большим для меня удовольствием было то, что мне удалось 76 купить у этих людей шубу, которая служила всем нам по очереди, старый ковер, чтобы накрывать лошадей, суконную накидку, картуз и дюжину салфеток — это была истинная находка. Я должна засвидетельствовать здесь мою признательность одному из наших спутников по несчастию, кн. И. Голицыну33, который любезно ссудил нас деньгами на эти покупки. Без него мы были беспомощны, и если услуга, которую он пожелал нам оказать, была велика, то также глубока и память, которую мы сохраняем об оной. Мы провели ночь в теплой комнате, но спать не могли, потому что прилечь было негде. Мы выступили на рассвете (22 ноября/4 декабря), мороз был 8—10° (Реомюра). Ручьи наполовину замерзли, и лошади, пробивая лед, ранили себе ноги. Я ехала, хотя и с трудом, благодаря ловкости моего кучера, тогда как карета княгини застряла в затянутой льдом луже, и ее смогли вытащить, лишь расколов лед штыками, что доставило нам новые опасения, потому что все ружья были заряжены. Продвигаясь с большим трудом, к ночи мы добрались до Ричивола, скверной деревушки, где все войско стало биваком, мы же заняли несколько крестьянских хижин. Сама я, однако, осталась спать в карете, а мой бедный кн. Александр, страдавший флюсом, устроился на неширокой лавке возле очага, где мы варили суп и грелись. Он провел ночь посреди собранного в хижине птичьего двора — предмета забот хозяйки, которая поминутно входила, чтобы убедиться, что все ее индюки и гуси на месте. Лишенные всего, страдающие от холода, изнуренные усталостью, дурно спавшие, готовые с рассветом продолжить путь, безропотно ожидали мы событий, которые принесет нам завтрашний день. По приказу Его Императорского Высочества была остановлена польская почтовая карета, направлявшаяся в Варшаву. Она везла значительную сумму денег, что было неожиданною находкою для нашего войска, но поскольку оказалось, что деньги принадлежат не казне, а частным лицам, то Великий Князь приказал ее отпустить. (23 ноября/5 декабря). Мы тронулись в путь. Прежде чем я села в карету, пришел камердинер Куруты и принес мне два стакана чаю. Не умею выразить, с какою радостью поделили мы их между собою. Ни одно изысканное кушанье, ни одно самое роскошное блюдо никогда не вкушалось с большим наслаждением, ни одно приношение никогда не принималось с большею благодарностью. Подкрепившись этим угощеньем, мы добрались до местечка Козеницы, где власти в парадных мундирах явились воздать почести Великому Князю: еще не все были охвачены революционным духом. Я устроилась в одном польском семействе, где нашла самый любезный прием. Нас пригласили отобедать. Его Императорское Высочество остановился лишь для того, чтобы перекусить, и войско продолжило поход до Зелехова, где мы вышли из экипажей в старом разрушенном монастыре, с длинными коридорами, вроде описанных в романах Радклиф34. На эту ночь они должны были стать нашими дортуарами. Выйдя из кареты, княгиня тотчас направилась в костел, чтобы помолиться. Мы вошли туда после нее, и хотя церковь была католическая, я на коленях благодарила Господа, что Он сберег столь дорогие мне существа, и просила Его помочь нам в наших мучительных обстоятельствах. В давно необитаемых комнатах было чрезвычайно холодно, а камины, заброшенные трубочистами, грозили пожаром от первого же огня, который мы попытались разжечь. Однако, все обошлось. Мы сожгли все деревья, бывшие в нашем распоряжении, и за неимением большего принуждены были сломать и деревянную 77 решетку, ограждающую монастырь. Наконец, мы расположились, частью на соломе, частью на старых готических стульях, ножки которых, расшатавшись и подогнувшись под тяжестью монахов, некогда на них сидевших, были весьма слабой опорой для нынешних беглецов из Варшавы. Оглядев при свечах старые портреты, музыкальную пьесу в рамке, с готическими нотами, и путевую карту края, на которой мы с грустью рассматривали дорогу, что ждала нас впереди, каждый из нас постарался предаться сну. (24 ноября/6 декабря). На рассвете, когда мы собирались тронуться в путь, явился из Варшавы г-н Волицкий. Он побывал у Великого Князя. После их свидания он вступил в разговор с М., адъютантом Его Императорского Высочества, и тешился небылицами о происходящих событиях и о мнимом преследовании, коего нам следовало ожидать со стороны наших врагов. Об этом было доложено Великому Князю. Волицкий уехал. Следствием его визита стала оскорбительная для нас брошюра, напечатанная в Варшаве. Не без тревоги пустились мы в путь и прибыли в Гуру возле Пулавы 24 ноября/6 декабря. Наша артиллерия уже выходила из лесу перед Гурою (владенье кн. Чарторижской35) и приближалась к нашим казармам, как вдруг сигнал тревоги заставил ее повернуть обратно, и я увидела, как она мчится во весь опор, во главе с ген. Герштенцвейгом. Среди нас тотчас распространился слух, что напали на наш арьергард и Великий Князь захвачен в плен: никогда еще не была я столь напугана, как в ту минуту. Мы все уже вышли из экипажей и с тоской ожидали ареста, княгиня дрожала, как в лихорадке. Наконец, через долгие полчаса прискакал галопом адъютант Безобразов36 и объявил, что сейчас будет и Великий Князь, живой и невредимый. И в самом деле, он появился через несколько минут. Невозможно было выразить мою радость при виде его. Я побежала ему навстречу, он был верхом и остановился, чтобы поговорить со мною. Все, наконец, успокоились, я перевела дух и только тогда решилась покинуть переднюю княгини, где все мы собрались, и расположиться в отведенной мне квартире. То была совсем не большая, но чистая солдатская изба, коей единственная комната, поделенная надвое скверною перегородкою, дверь которой не закрывалась, поначалу была наполнена кое-кем из наших, не имеющих угла. Разделяя общее несчастие, мы делили меж собою и убежище, коему могли бы позавидовать лишь жалкие нищие, и потому я вместе с теми, кто составляли мое семейство, поместились по одну сторону перегородки, а г-жа Тимирязева с мужем и людьми и кн. И. Голицын — по другую. Мы узнали, что в польском отряде, вызвавшем нашу тревогу, был и славный, и верный Конно-егерский полк, и что сей отряд сопровождал нас издали, имея приказ наблюдать за нашим движением, но отнюдь не намереваясь нападать на нас. Поскольку ничто не возбуждает большего смеха, чем минувшая опасность, тем более ложная тревога, то остаток сего дня мы провели веселее, нежели предыдущие. Мнимое нападение дало повод к шуткам, а следствием нашего положения бывали довольно смешные сцены. (25 ноября/7 декабря). Итак, Великий Князь явился, княгиня успокоилась, все войско сделало привал. Тотчас занялись переправою чрез Вислу. Посколку в Пулавах имелось только семь лодок, войско потратило более двух дней, чтобы переправиться чрез реку, притом Уланский полк пришлось послать в Казимерж, где он перешел на правый берег и соединился с нами лишь три дня спустя. 78 ГЛАВА 5 От Гуры до отъезда из Пулавы Итак, избавившись от тревог и совершенно успокоившись как насчет мнимого нападения, так и намерений вражеского войска, бывшего впереди нас (ген. Моравский со своей артиллерией отступил, чтобы освободить нам дорогу), я перевела дух и смогла, наконец, вкусить недолгий отдых, тот душевный покой, в коем я столь нуждалась и коему предалась с еще большим наслаждением под влиянием близости Пулавы, где жила особа37, с которой около шести лет я была связана живой и взаимной дружбой. С прибытием в Гуру ничто не переменилось для меня после десяти дней волнений, тревог, страданий, сожалений, неуверенности в будущности, которая казалась мне уже прошедшею, ничто не могло улучшить ни моего положения, ни положения моего мужа и сына. Нам все еще недоставало самых необходимых для жизни вещей. Переправа чрез Вислу еще не закончилась, и мы могли по-прежнему опасаться каких-либо помех. Даже то минутное удовлетворение, которое я должна буду испытать, переправляясь чрез реку, вовсе не казалось мне чем-то несомненным, и однако же, я предалась отдыху. Вечером наше несчастное общество собралось у меня. Собрание было шумное, мы были почти веселы, и я была в состоянии улыбаться некоторым сценам, которые наше ненадежное положение делало порой весьма забавными. Но мысленно я уносилась в Пулавы. Я пошла на берег Вислы. Последние ясные дни, полная оттепель, по-весеннему теплая погода, лучи солнца, отражающиеся в водах реки, зрелище все еще прекрасной природы, столь сильно отличающееся от вида нашего несчастного войска, Пулавский замок при свете угасающего дня, воспоминания, сожаления, мысль о теперешнем положении и мрачные предчувствия волновали мне душу. Разные чувства владели мной. Взгляд мой остановился на противоположном берегу, и я залилась слезами. В первый раз со вниманием взглянув на то место, куда еще недавно я приезжала, когда вздумается, поглощенная своими мыслями, возвращалась я в свое жалкое убежище. Особа, которую на другой день я должна была увидать в Пулавах и к которой питала истинную привязанность, в тот момент внушала мне какое-то беспокойство, и впервые недоверие примешивалось к дружескому чувству, соединявшему меня с нею. Дочь старой княгини (Чарторижской), коей ненависть к России была неукротима, сестра князя Адама, сама мать пятерых сыновей, кои все бросились в революцию, к тому же истинная полька, от самого рождения окруженная партией, которую называли патриотическою, разве не могла она, при всей своей умеренности, дать увлечь себя своим соотечественникам и, особенно, подпасть под влияние своей матери? Кроме того, тогда казалось, что революция, начавшись резнею и ужасами, достойными варварских веков, стала принимать более серьезный оборот. Они могли надеяться на успех, и самые дерзкие уже предвидели его, могли опираться на дух времени, и эпоха, казалось, в некотором роде благоприятствовала им. Ложные предположения, основанные на ложных суждениях, заставляли их верить в возможность иностранной поддержки, а сугубая набожность ожидала помощи Свыше в том, что с упрямством называли славным делом, народным делом, благороднейшим делом. Таков был в тот момент дух, господствовавший в Польше, по крайней мере среди знати и в армии. 79 Графиня Софья Замойская И снова повторю, что хотя мне всегда казалось, что гр. Замойская умеренна, рассудительна, благоразумна, привязана к своему краю и признательна за сделанное ему добро, желая видеть его еще более счастливым и с терпением перенося злоупотребления, что случались и повсюду неизбежны, но я, однако, думала, что нынешние события могли оказать на нее неотразимое влияние, под которым тогда находились все ее семейство и почти весь край. Такая перемена должна была разорвать узы дружбы, и сама я почти не надеялась на радушный прием, который находила у нее в более счастливые времена. Каково же было мое удивление, когда, предаваясь своим грустным размышлениям, я получила письмо от графини. Она только что узнала, что я нахожусь среди несчастных спутников Великого Князя, и поспешила написать ко мне. Помещаю здесь это столь любезное письмо, последнее доказательство до той поры неизменной доброжелательности графини ко мне. Пусть прочтут его и да будет мне позволено засвидетельствовать здесь чувства признательности и любви, которые она мне внушала. Письмо гр. Замойской “О, моя милая, любезная княгиня, мне говорят, что вы недалеко от нас, а я не могу ехать к вам! Пишу к вам, лежа в постели. После нескольких дней нравственных мук, ужасных тревог, страданий и тоски силы совершенно оставили меня. 80 Я больна и едва вижу, что пишу. Прошу вас дать мне весточку о себе. Нуждаетесь ли вы в чем, могу ли я быть вам полезною, располагайте мною, вы меня очень обяжете. О, кто бы мог сказать неделю тому назад, когда я отвечала на последнее ваше письмо, что я возьмусь за перо при таких обстоятельствах! На сердце у меня тоска и тревога, уверяю вас. Обнимаю вас, любезная княгиня, с прежним дружеским чувством. Да хранит вас благое Провидение! Напомните обо мне князю и позвольте поцеловать Евгения. Известите меня о здоровье княгини Лович, я очень о ней тревожусь и терзаюсь тем, что ни к чему не пригодна, будучи нездорова, к тому же вчера я подвернула ногу и не могу ходить. Любезная княгиня, скажите, могу ль я быть вам полезною, я была бы этим счастлива”. Могла ли бы я описать приятное чувство, которое испытывала тогда? Это письмо, обнаруживая, что у меня есть еще друзья в краю, который я покидала столь неожиданно и который, вероятно, никогда более не увижу, теперь дало новое направление моим мыслям и привело меня в столь хорошее настроение на весь остаток вечера, что я смогла, наконец, вкусить сладость сна. То было в первый раз после нашего оставления Варшавы, т. е. за десять дней. Я ответила графине и поручила полковнику Турно, адъютанту Великого Князя, доставить мое письмо, как он доставил мне и письмо графини. Поскольку войско потратило два дня на переправу чрез Вислу, так как в нашем распоряжении было только шесть или семь лодок, то мы попали в Пулавы лишь 26 ноября/8 декабря (в среду). Воспользовавшись первым паромом и зная, что Великий Князь должен остановиться в Пулавах, я опередила прочие экипажи, переехала в сопровождении адъютантов Турно и Киля38 и вместе с сыном отправилась в замок. Было 8 ½ часов утра, графиня спала, но ее разбудили. Я нашла ее в постели, больную, падшую духом. Я бросилась ей на шею, она обняла меня, рыдая, и выказала мне трогательные знаки любви. Понятно, что разговор наш был очень печален. Мой рассказ про резню в варшавскую ночь и про все ужасы, последовавшие за восстанием, заставил ее содрогнуться. Она много плакала и, казалось, предвидела несчастия, угрожавшие ее отечеству. Не знаю, были ль ей уже известны образ действий ее брата (кн. Адама Ч<арторижского>) и поступки ее сыновей... У нее вырвалось восклицание: “Боже мой, Боже! Почему окруженье Великого Князя было так дурно?” Мы много говорили о Его Императорском Высочестве и о княгине. Я объявила ей, что они намереваются посетить ее. Я провела с графинею около двух часов. Она предложила мне все, в чем я могла иметь нужду, и даже деньги, умоляя взять в дорогу 200 или 300 червонцев. Но я упорно отказывалась и приняла лишь кое-какие необходимые предметы туалета (чепец, шемизетку, перчатки, зубную щетку, а для Евгения ночную рубашку маленькой графини Элизы). Пробило десять часов, и доложили о прибытии Великого Князя. Я удалилась с тоскою в сердце. Графиня благословила меня в последний раз, как делала это обыкновенно, она относилась ко мне, как к дочери. Выходя из спальни, я встретила принцессу Марию Вюртембергскую39, сестру графини, которую увидала впервые в жизни. Я была очень взволнована и не имела времени познакомиться с нею, я только сказала: “Боже мой, принцесса, в какой ужасный момент я вам представляюсь”, — и сделав глубокий реверанс, я вышла. Визит Великого Князя был недолгим. Видя переживания графини, он изволил произнести несколько утешительных слов о поведении ее сына Владислава, сказав, что предпочел 81 бы по-прежнему видеть его при должности, как и двух прочих адъютантов-поляков. Он предложил графине все возможные утешения, в коих нуждалось материнское сердце. Великий Князь посетил также старую княгиню. Их свидание не было приятным, и спустя четверть часа конвой получил приказание ехать. Забывая долг гостеприимства и не проявляя должного уважения к особе Августейшего гостя, явившегося отдать ей последний визит, княгиня приняла его со словами: “Итак, Ваше Высочество, я говорила вам, что отомщу за себя, и сдержала слово!” Само собой разумеется, что после этого их встреча не могла длиться долго. Кто бы мог сказать в тот момент, когда я входила в комнату графини, где нашла ее погруженной в печаль, плачущей об ужасном происшествии, которое предвещало столько бедствий ее стране, кто бы мог сказать, что месяц спустя эта же особа, чья обворожительная прелесть очаровывала всех и покоряла сердца, будет заодно со своими сыновьями-мятежниками!.. Я умолкаю, потому что страшусь бросить хулу на существо, которое так любила. Я хотела бы лучше накинуть вуаль на эти грустные обстоятельства, принуждавшие меня разорвать узы, которые были мне дороги и казались столь прочными. Итак, мои предчувствия не совсем обманули меня. И как отдаваться отныне живой привязанности к тому, кто объявляет себя врагом моего Государя и моего Отечества? Но притом, как разрушить узы, питавшие душу? Что-то всегда остается, и коль скоро их удается разорвать, то это лишь дань, которую платишь долгу, остальное же неизгладимо. Ибо и самые сожаления либо хула есть отголосок первого чувства, наполнявшего сердце. ГЛАВА 6 От Конской Воли до Влодавы По прибытии в Пулавы, Великий Князь имел сначала намеренье провести там два дня, чтобы дать отдых своему изнуренному войску. Но получив то ли правдивое, то ли ложное известие о планах польского войска, он покинул замок и решил остановиться в Коньско-Воле, в десяти верстах от Пулавы. Было великолепное утро, сияло солнце, и на сей раз я садилась в карету с чувством более приятным. Мой визит к графине, удачная переправа чрез реку, прекрасная погода — все это оживило меня. Но увы, такое ощущенье длилось недолго. Едва миновав несколько саженей, я спросила у адъютанта Безобразова, ехавшего верхом рядом с моею каретою, нет ли каких новостей. Он отвечал уклончиво, что, мол, есть, но не весьма удовлетворительные. “Что это значит?” — спросила я. “О, эту новость не следует говорить дамам. — Стало быть, это весьма печально?” Помолчав минуту, он сказал: “Великому Князю только что дали знать, что завтра поутру на нас собирается напасть отряд в двадцать тысяч человек.” Посудите, как сразили меня его слова! Я не сумела бы описать своего отчаянья. Я хотела поговорить с Безобразовым об этом печальном предмете, но так была расстроена, что едва слышала его. Скоро мы прибыли в назначенное место. Я вышла из кареты, думая уже только о завтрашнем дне и о последней исповеди. Сраженье с польским войском казалось мне невозможным. Наше войско было столь невелико, к тому же изнурено и нуждалось во всем. Лошади порой не имели корму. Люди были измучены. 82 Неприятель имел в четыре раза больше артиллерии, да и войско его выходило из казарм со свежими силами. Я не видела для нас другого исхода, кроме как попасть в руки мятежников, и хотя не отличаюсь спартанскою храбростью, я решилась, однако же, искать смерти, нежели становиться пленницей. Мой восьмилетний сын дал мне замечательный для своего возраста ответ. Я спросила, что он предпочитает: умереть, ежели завтра на нас нападут, или же сделаться пленником поляков. “Лучше умереть,” — ответил он. Одним словом, что касается меня, то я пребывала в унынии, как никогда прежде. Покуда мой муж, вместе с озабоченным штабом, обсуждали с Великим Князем важный вопрос завтрашнего дня, я вошла с сыном и моими людьми в обширную комнату, простую, но чистую, коей всю мебель составляли неказистый стол и стул, стоявшие посередине. Поглощенная самыми тяжкими мыслями, я чувствовала, что силы оставляют меня, и в изнеможении опустилась на стул. Адъютант Нащокин вошел ко мне, и не трудно понять, каков был предмет моих вопросов. Он старался по возможности успокоить меня, говорил, что во всяком случае наше войско еще сумело бы драться, и пытался меня уверить, что в случае нападения мы могли бы отлично защищаться, воспользовавшись как прикрытием всеми нашими экипажами, и таким образом могли бы еще долго продержаться. Но я принимала все сие за сказки, которые Нащокин считал подобающим рассказывать женщине, и нисколько не успокоилась. Он вышел. Я была без сил и задремала, как вдруг пробудилась от стука двери, которую быстро открыл полковник Киль. Он нес мне обед и держал две тарелки с рисом и пирожками, которые взял в буфетной Великого Князя. Он остолбенел, пораженный крайнею моею бледностью и подавленным видом, и едва не выронил тарелки. Ныне, когда пишу, я воображаю, сколь, должно быть, забавною была эта сцена и какую выгоду извлек бы из нее хороший художник. Но тогда мои горестные чувства не оставляли места шуткам. Киль заклинал меня не волноваться прежде времени и поспешил сказать, что над Теги: Российский архив, Том XIII, 02. Княгиня Н. И. Голицына о польском восстании 1831 г., Документы личного происхождения