Брошюра о «революции» 1762 г. / Публ. [вступ. ст. и примеч.] А. К. Афанасьева // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 18—26. — Из содерж.: Письмо из Санкт-Петербурга о последней революции. В Франкфорте. 1762-го года. — С. 19—25. — [Т. XII].
Среди многочисленных документов, освещающих события государственного переворота 1762 г. и воцарение императрицы Екатерины II, есть важный источник, в России оставшийся малоизвестным и неопубликованным. Это пропагандистская, говоря современным языком, брошюра в форме перехваченного конфиденциального письма одного из руководителей заговора, пересланного из Санкт-Петербурга во Франкфурт и там опубликованного на немецком и французском языках.
Текст этот дошел до нас в виде списка на французском языке, а также чернового и белового вариантов русского перевода, относящихся, судя по почерку и бумаге, к третьей четверти XIX в. Первоначально документ находился в личном архиве Давида Марковича Мейчика (1850— ?), историка и юриста, слушателя Археологического института в Петербурге, автора статей по истории русского права и архивоведению, печатавшихся в конце 1870-х гг. в “Историческом вестнике”, “Сборнике Археологического института” и “Вестнике права”.
Впоследствии бумаги Мейчика (немногим более 200 листов) попали в собрание П. И. Щукина и в 1912 г. вместе с его документальной частью поступили в Отдел письменных источников Государственного Исторического музея, где и хранятся ныне. Это рукописные тексты статей и подготовительные материалы к научным работам, которые историк готовил к печати, но, по-видимому, так и не смог опубликовать.
В статье “Ученый архив Археологического института” Мейчик делает обзор рукописных сборников, один из которых относился ко второй половине XVIII в. “В этой-то книге, — пишет ученый, — я, между прочим, нашел современный русский перевод брошюры, изданной в 1762 году во Франкфурте за подписью П. Брошюра носит название: “Письмо из С. Петербурга о последней революции”. Автор этого письма, очевидно, близкий ко Двору, с большим тактом и умом доказывает законность свержения Петра III и вступления на престол Екатерины Второй. Французский оригинал этой брошюры находится в Императорской Публичной библиотеке. С фактической стороны она не прибавляет ничего такого, что не было бы известно из нашей ученой литературы, но как произведение литературно-политическое она у нас весьма мало известна, вследствие чего я и нахожу нелишним издать вновь французский подлинник с современным ему русским переводом”*.
Таким образом, Д. М. Мейчик намеревался издать брошюру, для чего были сделаны списки с печатного французского текста и найденного им русского перевода того времени, который, впрочем, по своей яркой литературности и выразительности вполне мог быть и оригиналом, с которого делался французский перевод для зарубежной публикации (в окружении Екатерины II только Н. И. Панин в совершенстве владел европейскими языками). По-видимому, историку не удалось опубликовать “Письмо”, поскольку оно не упоминается в многочисленных работах о Екатерине II и перевороте 1762 г., списках источников и библиографических указателях.
“Письмо” публикуется по беловому варианту рукописного русского перевода, сохранившегося в бумагах Д. М. Мейчика (ОПИ ГИМ. Ф. 83. Оп. 1. Ед. хр. 212. Л. 214—218).
ПИСЬМО ИЗ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА О ПОСЛЕДНЕЙ РЕВОЛЮЦИИ. В ФРАНКФОРТЕ. 1762-го года
Один из наших приятелей сообщил нам следующее при сем письмо, полученное из Санкт-Петербурга. Оно, кажется нам, содержит в себе столь важных обстоятельств, что мы не сомневаемся получить за то от публики благодарение, когда мы ей сие письмо сообщим. Впрочем, можем мы уверить, что оно происходит от такой персоны, которая достаточно ручается за истину всего описываемого.
Государь мой!
Вы, без сомнения, удивитесь, когда и сего дня еще получаете от меня письмо; но случившаяся в глазах наших революция подает причину к толиким рассуждениям, что хотя я уже честь имел к вам писать, что в самое то время произошло, однако ж мне обойтись невозможно сообщить вам разные о том обстоятельства.
Я не знаю, какого в чужих краях мнения о сем происшествии, да, может быть, мы прямо того и не сведаем; только я уверен, что все, знавшие характер Петра Третьего, его малое понятие, поступки и проекты, — все те, говорю я, не могут, как оправдать российскую нацию в его свержении и возведении на престол достойнейшей и величайшей Императрицы, какая едва ли в свете царствовала. Может быть, думают в чужих краях, что происшедшая революция имеет свое начало от интриг и от факты; может быть, воображают себе, что самодержица искала какими-нибудь хитростями составить себе партию, которая бы ее на трон возвела, и что иногда употребляла сия Государыня всякие способы, чтоб да того достигнуть. Если таким образом Европа думает, то она обманывается и не получит себе никакого понятия ни о характере Императрицы, ни о россиянах, ни о России. Будьте, государь мой, уверены, что Императрица отнюдь трона не искала, но паче, вступив на престол, показала только тем снисхождение к общему народному желанию, и что на сие приклонилась единственно токмо для того, чтоб спасти Россию от тех зол, которым она подвержена была, и чтоб отвратить то кровопролитие, кое уже неизбежно настояло. Но нация имела ли право престолом распоряжаться? Сей вопрос, сколько важным ни кажется, для меня совсем ничего не стоит. Самая истинно, что правление сея Империи деспотическое; что не знают в сей Империи ни уставов, ни договоров, которые бы самодержца и поданного друг другу обязывали; что императрицы имеют право распоряжаться престолом по своим завещаниям и что из сего тотчас оказывается, что кто бы ни был государь, признанной за наследника, народ долженствует ему с молчаливостью повиноваться и его волю и затеи почитать. Но есть ли признается естественное право, то оно правилом служит для всех человек, не заимствуя от каких-либо человеческих установлений, так что сие самое естественное право, вопрошаю я, буде обязывает своему верным быть, то не обязывает ли оно также и защищать подданного и показывать ему справедливость? И есть ли Государь все свои обязательства пренебрежет, то не может ли подданный чрез то и от своих свободен быть? Но что в самом деле произвело революцию, оное состоит единственно в разности характера Петра Третьего и Екатерины Вторыя. Что бы, по истине, российскому народу помышлять надлежало, когда он видел, что Петр Третий, проводя свои молодая лета с шутами, вступил на престол и что хотя в первые недели, в то время, когда он Императрицы слушался и ее советам следовал, подавал подлинно великие надежды, но что вскоре забыл данное обещание, чтоб к делам прилежать, а вместо того совсем вдался пьянству и самому поносному неистовству? Что бы надлежало сему народу помышлять, видя, что славной Указ о вольности1, которою вся нация радостно упоена была, вымышлен, так сказать, для одной поманки, что со всем тем находили способы все о том просьбы и отклонять, и что хотя когда ни есть по сему Указу и исполнялось, но токмо для того, чтоб на места уволенных российских офицеров немцев определять? Что бы думать надлежало народу, когда видел своего самодержца, публично и при собрании всего дворянства хвастать, что он сему народу изменил, сообщая королю прусскому планы компании и все союзнические проекты2? Что бы сему народу думать, видя ту персону, которая ему в сей измене служила, его главным, и, так сказать, единственным министром3? Что бы помышлять сему народу, когда он видел своего государя, презирающего себя самого и свою империю, даже что за честь себе поставлял иметь чин генерала-поручика в прусской службе, командовать полком в сих войсках, носить их мундир и орден4, которой он велел носить и знаменитейшим господам? Что бы помышлять надлежало простому народу, услышав о поносном мире, которым возвращены Королю Прусскому не только все толикою кровью и миллионами завоеванные земли, но что ему даны еще и лучшия из государства войска для произведения его гордых замыслов5? Что народу помышлять, сведав, что дело идет о отступлении Лифляндии Королю Прусскому и о исполнении прочих подобных тому проектов? Что б народу помышлять, видя интересы своей камерции в жертву Англию приносимыми, а того пуще сказать, видя министров прусского и английского своим государем совершенно обладающими6? Что б народу помышлять надлежало, услыша, что посланному в Берлин министру7 приказано исполнять слепо повеления Прусского монарха и престерегать, чтобы при будущем произвождении Король Прусской Императора другим не предпочел? Что б сему народу думать, читаючи указ, которым запрещался двор всякому российскому офицеру, когда и последний прапорщик из голштинских войск допускался туда во всякое время? Что бы сему народу помышлять надлежало, видя, что самодержец приказал сделать медную монету, дав ей четвертную цену против ея внутренняго достоинства, чем неминуемо государственная коммерция разорена была бы? Что бы сему народу помышлять надлежало, видев духовенство презираемо и лишено своих деревень за такие пенсии, которыя едва 10-ю часть прежних их доходов составляли? Что бы сему народу помышлять надлежало, видя веру греческую посрамлением и игралищем при дворе, а особливо, что многия церкви сломаны, что император никаких должностей сея религии не наблюдал, но что паче и придворных своих к тому же принуждали, ходя гораздо чаще в лютеранскую кирху, да и весь свой двор туда привлекая? Что бы сему народу помышлять надлежало, видя, что его император всякой день и ночь за столом препровождает, что обыкновенно пьяной является, что к императрице крайнее презрение показывает, что свою метресу8 ей ровняет такими отличными знаками, которыя до того только для принцесс определены были и что, наконец, свое неистовое даже до того распространяет, что хотел освободиться от императрицы ея умерщвлением или разводом, удаля уже при возшествии своем на престол великого князя от наследства и не упомянув в первом своем манифесте в приличных местах ни словом о наследстве.
Я не окончил бы, государь мой, сие письмо, ежели б я вступил в подробность всех тех негодований, которыя Петр Третий своим народам подал, однакож и вышеизображенное кажется мне довольно для показания, что народ российской имел право уклоняться от власти такого государя, которой оную очевидно во зло употреблял. Итак, ежели вы сделаете уважение, что во все время императрица россиянами обожаема была, что она все свое старание употребляла только к тому, чтобы одним делать добро, а притом, сколько возможно, препятствовать, чтобы другим зла не делано было, то вы найдете, что отнюдь не надобно было ни интриг, ни других тому подобных способов к возведению ея в то достоинство, которое она теперь имеет. Нация всегда страшилась царствования Петра Третьяго так, что уже при жизни императрицы Елисаветы возставлялись проэкты ко исключению его от короны. Говорят же, что сие обстоятельство и причины его падения господина Бестужева9 было.
Между тем вступил Петр III на престол весьма спокойно и хотя в первыя дни видны были на всех лицах ужас и недоверие, но бывшие его чрез несколько времени поступки то истребили. К тому ж славной Указ о вольности и ничего нации желать не оставлял бы, ежелиб последование толь хорошим оказательствам соответствовало. Сие было в то время, как я честь имел к вам писать; но вскоре по том Петр III, престав себя усиливать, печаль, роптание и презрение всеми сердцами овладели. Вначале негодовали потаенно, потом мало-по-малу осмеливались и наконец дошли до такого градуса, от которого я многократно трясся, не говорю по причине смелости, но по дерзости, какая в разговорах произходила; одним словом, император не царствовал трех месяцев, как уже легко усмативалось, что, выключая человек с 12 его любимцев, не было ни одного россиянина, которой бы не желал другого государя. В сем состоянии дел каким образом не прибегнули б к императрице! Давно знали великой ея разум и дарования, знали же, что она справедлива, милосерда и щедра; между тем претерпевали, но она также претерпевала, чем она в нации еще гораздо любимее стала.
Итак, когда император не мог показаться в публике, не разгоняя всех людей, она, напротив того, не могла являться, не повстречая кучи людей всякого чина и звания, которыя ее называли своею матерью и своею единственною надеждою. Между толикими ея преданными людьми были такие, которые, имея
Император Петр III
наикрепчайший и отваженнейших дух, не довольствовались желать, чтобы она царствовала, но паче трудились действительно возвести ее на престол. Два звания людей нашлись иметь сие намерение, т. е. придворные и партикулярные. Из числа знатных господ был между другими Господин Панин10, Гоф-мейстер Его Императорского Высочества молодого великого князя, человек препочтенный своими мнениями, знаниями и разумом (за что и от нации весьма любимый, которая за щастие себе почитать иметь персону таких достоинств при его Императорском высочестве государе великом князе), да гетман11 и княгиня Дашкова12, дама 20-ти лет, которая при великом разуме имеет звание добродетели, твердость малослыханную и характер простой, но не лицемерной. Она сестра господина графа Воронцова13, которого вы знаете, сестра ж метрессы Петра III, а дочь такого человека14, что ей надлежало бы иметь наибольшее попечение о сохранении императора; но все сии уважении не оставляли ее в своем предприятии тем меньше, что она размышляла, что спасение ея отечества зависит от возшествия Императрицы на престол, что она всегда народную пользу своей собственной предпочитала. Она благополучно находилась при Императрице во время сего всего происхождения, снося такие беспокойства, какия только кто-либо из доброй воли подъять мог бы. Между тем их труди и старании, конечно, бесполезны были бы, если б они не нашли себе в помощь партикулярных людей, которыя, такого же, как и они, мнения были и которые больше способности имели между народом и солдатством внушение сделать. Чрез сей способ тотчас усмотрели, что все сердца пылают к Императрице и что, так сказать, не было никого, на кого бы она положиться не могла. Из сих партикулярных, т. е. главных сего второго класса, суть 3 брата, именуемыя господа Орловы15, из которых старший был капитан в артилерии, и сии персоны поступали в сем предприятии с ревностью, достойною прямых патриотов.
Императрица Екатерина II
Может быть, думаете вы, что все их меры закрыты были непроницаемою тайностию. Отнюдь ничего; но, напротив того, не было ни одного разумного человека который бы мог притворяться неведением о намеряемом противу императора предприятии, слыша от всех о том разговоры; а что еще больше, то было из них премножество, которыя бы могли все намерения открыть, ежели б они арестованы были, чрез что, конечно, сие дело совершенно испровержено было б, ежелиб горящая в каждом к императрице преданность не была столь сильна и такова, что не нашлось бы, может быть, 1000 жителей в С. П. Б., которые бы отреклись пролить свою кровь за ея сохранение. Вы уже, государь мой, знаете, как дело происходило в самую революцию, а именно: что намерения не было оную предпринять днем, на что принужденными себя видели на то поступить по такой причине, что один из главных под Караул взят был16. Но, что вы знать не можете, так как мы, хотя самовидцы были, состоит в том, что сие обстоятельство имело бы натурально нанести превеликия препятствия в успехе предприятия, ежели бы все сердца к императрице преклонные не были. В самом деле, когда солдаты гвардии возвели Императрицу Елизавету на престол ея родителей, оное учинилось ночью; правительница17 и ея министры арестованы были в постелях, так что, когда их персонами обнадежились, то уже и все сделано было; но здесь совсем другое дело: Императрице надлежало уехать из Петергофа в С. П. Б., где она весь день препроводила принятием присяги от господ, которыя туда съезжались, от войск и от народов. В сие время Петр III находился в загородном доме18, имея при себе весь свой двор, своих министров и своих фаворитов и других тому подобных людей. Он имел при себе деньгами около трех миллионов рублей, 2000 человек голштинских войск и 50 пушек. Сей его загородной дом лежит в одной миле от Кронштадта, где он имел линейные корабли, готовые к выходу в море, великие разные военные и съестные припасы, а сверх того великое число матросов. Он же имел в околичности сего своего дома несколько полков российских, возвратившихся из армии, составляющих около 5000 человек, которые, будучи гораздо ближе к нему, нежели к С. П. Б. могли б весьма удобно к его обороне употреблены быть. Он сведал о всем, в городе происходящем, в 11-м часу утра и со всем тем был совершенно оставлен, так что когда хотел войти в Кронштадтскую гавань, то был уже в том предупрежден одним генералом19, который, по словесному указу императрицы, заставил гарнизон ворота закрыть и который грозил по нем из пушек палить, если он прочь не отойдет. В таком состоянии будучи, послал он указ к близ стоящим его войскам, но его уже не слушались, а, напротив того, приходившии от императрицы повелении принимаемы и исполняемы были с превеликими восклицаниями. Одним словом, все от него отстали, и то в один момент, так что он был оставлен нескольким своим фаворитам и 2000-м своих голштинцев, почему он и охотно сдался на дискрецию20 императрицы. В большее же доказательство того, что я честь имел вам сообщить, служит и сие обстоятельство: при подобных революциях политика всегда требует освобождаться казнию, тюрьмою или ссылкою от тех людей, которые по их преданности к прежнему правительству могли бы быть новому подозрительны; на усердие, кое нация к императрице имеет, — усердие, кое он часу умножается, суть таково, что можно было освободить всех тех, кои сперва арестованы, то есть наибольших конфидентов и наилучших фаворитов Петра III, не имея ни малейшего для преду опасения от подобной милости. Я не окончил бы, государь мой, ежели бы я стал бы подробно вам описывать всю ту преданность, респект и венерицию21, кои ея величество императрица всем своим народом влияла. Да как бы тому инако и быть? Не повседневныя ли они свидетели ея благосклонности, ея правосудия и ея разума в выборе ея министров? Не знают ли они, что она препровождает целые дни да часть и ночей единственно попечением, дабы свою империю щастливою и цветущею сделать? Да, государь мой, я могу вам сказать, не опасаясь слыть льстецом, а предосторожность, которую я употребляю в отправлении моего письма чрез французского курьера, имеет вас уверить, что я чистосердечно говорю. Таким образом престол Российской имеет ныне государыню, которая долженствует быть примером государей. Между тем дело известное, что напасти людей научают: мы можем родиться с понятием, разумом и праводушием, но если мы безпрестанно окружены людьми, которые нас (аванят?)22 превозносят и которыя нас заводят из забав в забавы и из небрежения в небрежение, то почти невозможно, чтобы лутчия наше намерении неутрачивались. Ея величество подлинно прещастливо рождена, но, сверх того, будучи в сию империю в молодых летах привезена, вскоре видела себя принужденную в действо употреблять таланты, которыя натура ей дала. Итак, было весьма мало сходство между характером великого князя и ея, чтобы они друг другу любимы быть могли. Политика придворных императрицы Елисаветы заставила их опасаться, чтоб она им не овладела, почему они искали удалить ея от его любви, в чем и успех имели; напротив же того, она пользовалась сим отдалением к приобретению таких знаний, которыя человека отменным делают. Для чегож разстояние 800-т миль различало бы вас от С. П. Б.? Приезжайте и видите на троне прямого филозофа. Вы знаете уже, без сомнения, о тех предложениях, которыя она господину Даламберту23 учинить повелела: он долженствует императрице, самому себе, обществу человеческому и наукам его принять. Хотя я не имею чести его знать, как только (по) тому, как честной человек, писать о том, что думаю, а вас прошу, естли случится, сказать ему обо мне хоть одно слово в ваших письмах. Засим прощайте, государь мой, я вам о себе и о своих делах ничего не говорю, хотя я знаю, что вы охотно в них вступите; токмо я бытие весьма маловажное, чтоб похотеть себя вместить в свое письмо. В котором о августейшей Екатерине говорю.
Между тем довольно вам уверенным быть, что ныне честной человек не может нещастным быть в Санкт-Петербурге.
Я есть со всяким почтением, государь мой, ваш покорнейший и послушнейший слуга.
С. П. бург, 30 июля 1762-го года
П.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Манифест “О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству”, изданный Петром III 18 февраля 1762 г., освобождал дворян от обязательной военной (в мирное время) и гражданской службы, разрешал им выходить в отставку, беспрепятственно выезжать за границу. В 1785 г. Екатерина II подтвердила основные положения манифеста изданием “Жалованной грамоты дворянству”.
2 Прусский король Фридрих II был кумиром Петра III. В. О. Ключевский писал о Петре III “...Прусский вестовщик до воцарения, пересылавший Фридриху II в Семилетнюю войну сведения о русской армии, Петр на русском престоле стал верноподданным прусским министром”.
3 Двоюродный дядя Петра III Георг Людвиг, принц Голштинский (1719—1763), генерал прусской службы. После воцарения Петра принц Георг прибыл в Петербург и был осыпан милостями: получил титул “Высочество”, звание генерал-фельдмаршала, командование над российской гвардией и даже чин полковника лейб-гвардии Конного полка, который до него принадлежал лишь российским Императорам.
4 Прусский орден Черного Орла.
5 Заключенный Петром III 24 апреля 1762 г. русско-прусский трактат о вечном мире и дружбе, вызвал негодование в русском обществе и армии и послужил одной из главных причин переворота.
6 В это время в Петербурге находились два прусских посла: чрезвычайный посол граф Шверин, присланный для заключения мира и союза с Россией, а также барон Бернард-Вильгельм Гольц, полковник, адъютант и камергер Фридриха II; английским посланником был Роберт Кейт.
7 В декабре 1761 г. к Фридриху II был послан с известием о смерти Елизаветы Петровны и воцарении Петра III генерал-адъютант, камергер Андрей Васильевич Гудович (1731—1808). В июне полномочным послом в Пруссию был отправлен князь Николай Васильевич Репнин (1734—1801).
8 Графиня Елизавета Романовна Воронцова (1737—1792), фрейлина и фаворитка Петра III.
9 Бестужев-Рюмин Алексей Петрович (1693—1766). граф, Великий канцлер, фактический правитель России почти во все время царствования Елизаветы Петровны. 27 февраля 1758 г. был смещен и обвинен в государственной измене. Приговорен к смертной казни, замененной Императрицей ссылкой в его имение Горетово. При Екатерине II был возвращен из ссылки, оправдан, возведен в чин генерал-фельдмаршала, однако прежнего влияния на государственные дела уже не имел.
10 Панин Никита Иванович (1718—1783), граф, вице-канцлер, воспитатель великого князя Павла Петровича.
11 Разумовский Кирилл Григорьевич (1728—1803), граф, брат фаворита Елизаветы Петровны Алексея Разумовского, последний гетман Малороссии, президент Академии наук.
12 Дашкова (урожд. Воронцова) Екатерина Романовна (1743—1810).
13 По-видимому, Александр Романович Воронцов (1741—1805), граф, полномочный посол России в Англии.
14 Воронцов Роман Илларионович (1707—1783), граф, сенатор, отец фаворитки Петра III.
15 Орлов Григорий Григорьевич (1734—1783), фаворит Екатерины II, и его братья Алексей и Федор. Еще два брата Орловы — Владимир и Иван — служили тогда в Петербурге, но активно участия в перевороте не принимали.
16 Капитан Преображенского полка Петр Богданович Пассек (1736—1804) 27 июня был арестован, что заставило заговорщиков действовать решительно.
17 Анна Леопольдовна, принцесса Брауншвейгская, правительница России при своем малолетнем сыне, правнуке Петра I, Императоре Иоанне VI Антоновиче. Была смещена в результате дворцового переворота 25 ноября 1741 г.
18 В Ораниенбауме, подаренном Петру Федоровичу Елизаветой Петровной и расположенном на противоположном от Кронштадта берегу Финского залива.
19 Точнее, адмиралом, Иваном Лукьяновичем Талызиным (1700—1777), посланным 28 июня Екатериной II в крепость Кронштадт с особыми полномочиями.
20 Сдаться “на дискрецию”, — то есть без всяких условий, на милость победителя.
21 “Респект и венериция” — уважение и любовь.
22 Редкий галлицизм XVIII в. от французского “авантаж” — преимущество, выгода, перевес. Здесь скорее всего употреблен в значении “хвалят”, “нахваливают”.
23 Д’Аламбер Жан Лерон (1717—1783), французский просветитель, философ и математик. Фридрих II предлагал ему пост президента Академии в Берлине; Екатерина II дважды приглашала его в качестве воспитателя Цесаревича с жалованьем 100 000 франков. Однако от всех предложений Д’Аламбер отказался, предпочитая независимость и свободу творчества.
Публикация А. К. АФАНАСЬЕВА